Избранные беседы

Французский реформатский пастор Берсье, беседы которого я перевел и издаю, пользуется большою и заслуженною известностью в Европе. И у нас первые мои опыты познакомить с ним русских читателей также были приняты радушно. В чем заключаются причины такого всеобщего сочувствия и внимания к его словам? Читая беседы Берсье, человек, какого бы он ни был образа мыслей, чувствует себя в сообществе умного и доброжелательного друга, которому знакомы все вопросы, волнующие общество, который всем, что больно, переболел, все, на что плачутся, перечувствовал, обо всем передумал и после зрелого обсуждения тонким и опытным умом указывает исход мировым скорбям в лучшем усвоении людьми высоких идеалов христианства, к сожалению, не всегда верно понимаемого. Совершенно спокойная и ясная речь, столь приличная истинному убеждению, и чарующее добродушие, которым проникнуты все беседы Берсье, делают чтение их чрезвычайно увлекательным и приятным для каждого. Берсье читают даже люди, держащиеся того мнения, будто христианство уже не владеет достаточными средствами для идейной борьбы с озлоблением огромного числа недовольных. Русский читатель, который даст себе труд ознакомиться с предлагаемою ему книжечкою, увидит, что речь, черпающая свою силу из христианского источника, вполне владеет средствами разрешать самые трудные вопросы современности...

Лучшим доказательством выдающихся достоинств бесед Берсье служит широкая распространенность их не только в отчизне проповедника, но и далеко за ее пределами. Его беседы переведены на английский, шведский, датский и немецкий языки. Всех его бесед более 60; на французском языке они заключаются в 6 томах, из которых первые 5 томов выдержали уже 6 изданий.

Одно из самых поразительных доказательств печального неведения, царствующего в нашей стране, о предметах Св. Писания есть то легкомыслие, с которым судят о Боге ветхозаветном. Я разумею здесь не только едкую критику, которая, начиная с последнего столетия, нападает на самые высокие библейские сцены и, не стараясь даже понять их смысла, находит здесь предмет для низких насмешек. Я разумею здесь также и науку, которая называется и хочет быть более серьезною. Меня поражают те предубеждения, которым она подчиняется. Таким образом, основываясь на том, что Св. Писание с непоколебимой правотой, со святым чистосердечием описывает нам слабости, хитрости и падения Авраама, Иакова, Моисея, Давида, всех этих героев еврейского народа (которых национальная гордость не описала бы такими красками, если бы она диктовала эти книги), некоторые ученые не задумываются эти ошибки и эти преступления возводить на Самого Бога, не спрашивая самих себя: одобряет ли Он их, не обращая внимания, что Он их осуждает, и что все виновные в них проходят скорбную и суровую школу испытания и раскаяния. Точно также стараются видеть в Иегове Бога мщения, приписывая ему себялюбие, ненависть, дурные страсти, которые Израиль примешивал к выполнению миссии, назначенной ему Промыслом, основываясь только на том, что Иегова в своих божественных планах по отношению к человечеству употребляет некоторое время, как орудие, народ израильский, для чего подвергает его ярму теократии и вследствие того множеству законов, которые, как все законы гражданские и политические, должны быть утверждены силой. Но при этом забывают, что даже под покровом теократии Его истинные свойства, т. е. Его всеобщая справедливость, Его любовь и милосердие блещут в тысяче мест Ветхого Завета, что вы иногда вдыхаете там кротость, нежность совершенно евангельские, и что слушая многие места из пророков, вы чувствуете себя уже у ног Иисуса Христа. Ужели мы будем презирать божественный свет, озаривший нас в Ветхом Завете потому, что Бог Израиля, открыв Себя в своем Сыне, уже вполне излил на нас свой свет? Разве полуденный свет может заставить нас забыть свет утренней зари? Нет, братья. В тени, окружающей Бога в Ветхом Завете, мы почитаем Бога Авраама, Моисея, Илии и Давида, потому что Он для нас есть и всегда будет Богом, которого открыл нам Иисус Христос.

Эту мысль мне внушил рассказ о видении Илии и я не боюсь сказать, что, размышляя и отыскивая в нем истинный смысл, вы точно так же, как и я, видите в нем высокое предчувствие Евангельского откровения, чрез которое Бог дал нам узнать все свои божественные свойства.

Этот рассказ извлечен из истории Илии. Илия есть истинный тип героев теократии. В эпоху унижения, гнусностей, всеобщего идолопоклонства им обладала одна мысль о славе Божией. Эта страсть его пожирает. Он не знает другой отрады. Он желает восстановить царство Иеговы, и в этой миссии его ничто не останавливает, никакие плотские и кровные узы. Подобно Иоанну Крестителю, который спустя 9 веков, будет наследником его имени и его дела, он вырастает в пустыне. Он выходит оттуда, чтобы явиться во дворце Ахава, чтобы возвестить божественные угрозы, и тогда его голос раздается как гром небесный. Суд Божий ему сопутствует, и таково его могущество, что весь народ останавливается при его словах. Он бросает вызов жрецам Ваала, срывает маску с их плутней и заставляет убить их без всякой жалости. Тогда он считает возможным поверить, что наступило царство Господа, потому что народ Его призывает и в продолжении целого дня эхо Кармильских гор гремит криком толпы: "Предвечный есть Бог! Предвечный есть Бог!".

Но, о горе! После энтузиазма одного дня вновь начинается увлечение этого мира. Ахав всегда будет Ахавом, Иезавель Иезавелью, и толпа, на минуту увлеченная жаром пророка, возвращается с ненасытимой жаждой к гнусностям культа кровавого и сладострастного. Тогда Илия, как все пламенные души, переходит от одной крайности к другой. Им овладевает уныние. Вера его затмевается. Бог от него скрывается, Его пути для него делаются непонятными. Илия досадует на Бога, что он забывает Свое дело. Как бы легко было ему вмешаться, поразить громом Его не почитающих и таким образом окончить дело разрушения, начатое в Кармиле. Но нет! Небо не отверзается, Бог хранит молчание, Иезавель также могущественна и жизнь пророка в опасности. Илия в отчаянии убегает. Его душа утомлена жизнью, он хочет погрести себе в пустыне. Он идет к югу, далеко, очень далеко от этой земли иудеи, где он тщетно боролся, очень далеко от этого неблагодарного и пустого народа. Он идет до самого Хорива. Ему нужна безмерная пустыня, эти голые и унылые вершины гор, эта печальная и дикая природа, которая соответствует состоянию его души. Он там хочет умереть, и когда голос Бога, который следует за ним в его убежище, спрашивает его: "Что ты делаешь там Илия?" он отвечает ему горькой жалобой, он упрекает Бога за то, что Он оставил Свое дело и, призвав его к самой страшной борьбе, покинул одного бороться.

Братья! Не будем судить пророка. Даже в его отчаянии я нахожу жар, его пожирающий. Его искушение есть искушение великих душ, которые снедает жажда справедливости и святости. Дай Бог, чтобы ценою даже заблуждений, подобных его заблуждениям, нам было дано видеть в настоящее время верующих, которые были бы похожи на него.

Души холодные ничего не поймут в этом возмущении Илии. Они не имеют возвышенного идеала, который бы ими завладел. Так как пришествие царствия Божия есть наименьшая из их забот, так как дело справедливости и истины никогда их не воспламеняло, то они легко предаются увлечениям мира и решили, что они никогда не могут его изменить. Для них мудрость состоит в том, чтобы брать людей такими, каковы они есть, и умеренность им кажется лучшей и разумнейшей из всех философий. Зачем хотеть преобразовать мир? Зачем желать поднять против себя предрассудки и страсти, когда можно жить счастливо и покойно? Поэтому такие люди судят как фанатизм все то, что выше их, и люди, подобные Илии, в какую бы эпоху они ни явились, им кажутся безумцами. Но пусть человек горячо желает торжества истины, пусть он страдает, видя имя Божие не признаваемым, Его славу унижаемою и справедливость попираемою ногами, тогда он узнает в этом рассказе свою собственную историю и в стонах пророка выражение своей собственной скорби.

Так, я себе представляю, должны были искушаться христиане первых веков, когда они после тщетных ожиданий вместе со всею первенствующею церковью скорого возвращения Иисуса Христа и Его славного явления, увидели, что с истиной борются и часто ее отталкивают, что она принуждена медленно приобретать одну душу за другой, что она должна отстаивать свое дело перед сильными; когда они увидели, что церковь возрастает с трудом и подчиняется условиям всех человеческих учреждений, что она, подобно им, имеет свои слабости, свои беды, свои падения и считает отступников тысячами...

Так точно должны были искушаться наши отцы, после реформации, когда, мечтая для своего отечества о религии свободной и серьезной, о совести, освобожденной от людского ярма, и об этом великом будущем, которое могло бы им дать одно Евангелие, они должны были увидеть свои храмы срытыми до основания, домашние очаги разрушенными, Библии изорванными и себя самих сосланными, как будто за какое-нибудь злодейство, в изгнание. Кто вам расскажет о тоскливых взглядах, которые должны были эти благородные изгнанники обращать к Богу, который казался оставившим Свое дело? Кто нам расскажет их скорбные молитвы, их ропот, их стоны, полные горечи?..

Так точно искушаются и в наши дни те. которые, надеясь своими глазами видеть торжество Евангелия, распространение церкви, соединение христиан, теснящихся у подножия креста их Учителя, наконец, одно из тех великих религиозных движений, которые спасают души и мир, принуждены видеть то, что видим мы: пред лицом общества, равнодушного и насмешливого, церковь разделенную, слабую, без великих стремлений, без энтузиазма, и успехи царства Божия, зависящими, по-видимому, от случайностей, совершенно внешних и от причин, совершенно человеческих... Пред лицом такого зрелища вера колеблется, сердце смущается; начинают сомневаться, как Илия, не вступится ли и не будет ли действовать Бог; как Илия, забывают величественные следы его вмешательства в прошедшем. Если к этим общим причинам смущения присоединяется какое-нибудь особенное испытание, продолжительная несправедливость, от которой стонут, какой-нибудь жестокий, необъяснимый удар, то этого вполне достаточно, чтобы вырвать у самых твердых крик тоски и ропота, чтобы довести их, может быть, до отчаяния...

Христиане! Вы, которые знаете эти искушения, вы знаете также то, что в них есть страшного. Между тем, позвольте мне сказать, что все это скорби благородные. Было бы гораздо хуже, если бы вы примирились с тем, что происходит, и чувствовали бы себя хорошо в этом мире, где Бог трактуется, как существо чуждое; если бы вы хладнокровно смотрели на эти несправедливости, на эти страдания, на эти гнусности, которые оскорбляют нас на каждом шагу, если бы вы принимали эту жизнь и этот свет такими, какими их сделал грех. Счастливы те, которые чувствуют голод и жажду справедливости, сказало Евангелие. Но, страдать, как Илия, как Иоанн Креститель, как Павел, это есть еще нечто наилучшее и более великое на земле, потому что только при этом условии можно получить утешение от Бога. Посмотрим, как Бог наставляет Илию и поищем в этом нашей силы.

И сказал Бог Илии: "выйди и стань на горе пред лицом Господним". Пророк повинуется. Стоя на вершине Хорива, откуда его взор обнимает пустыню и небо, он ожидает, потому что Предвечный ему явится и будет с ним беседовать.

Илия смотрит и вот на горизонте встают облака пыли. Это поднимается ветер пустыни внезапный, стремительный, как обыкновенно бывает на востоке. Скоро небо покрывается мрачной завесой. За продолжительными и заунывными шквалами следуют взрывы громоносной бури. Деревья вьются как веревки и вырываются с корнем. Самые утесы колеблются. Песок пустыни движется подобно волнам яростного моря. Ураган проходит... но Предвечного не было в ветре...

Пророк смотрит опять и вот перед его смущенными глазами, горизонт кажется движущимся... утесы колеблются, земля полуоткрывается, гора, как будто объятая головокружением, качается на своих основаниях. Это землетрясение; оно разверзает пропасти, которые, кажется, все должны поглотить. В течении нескольких мгновений природа делается жертвою этой ужасающей конвульсии.., но Предвечного не было в этом землетрясении...

Илия смотрит опять и вот страшный блеск освещает пространство. Небесный огонь зажег землю. Красноватое пламя пожара, сверкающее среди бурной ночи, растягивается быстро, как молния; оно бежит, оно ползет змеей по ребрам горы, оно зажигает сухую траву, деревья, опрокинутые ветром. Скоро делается огненный потоп, который охватывает все, и кипящие волны которого поднимаются, кружась как смерч к черному своду неба. Илия в ужасе отступает... но Предвечного не было в огне.

Буря, землетрясение, пожар не было ли это то, что просил Илия, когда, тоскующий и унылый, он упрекал Предвечного за Его бездействие и за Его непонятное молчание? Не говорил ли он Ему некоторым образом: "Восстань! Заступись за Свое дело, вымети твоих врагов, как песок пустыни, сокруши их в Твоей ярости, сожги их, как солому!" И вот Илия видел непреодолимое, страшное могущество: и в урагане, который все уносил в своем полете, и в земле, подвигнутой до своих оснований, и в огне, пожирающем то, что пощадила буря. Он все это видел и трепетал... но Предвечного там не было. Где же Он и по какому признаку Илия может различить его пришествие? Пророк сейчас это узнает.

Страшное видение бури прошло. Ее дуновение утихло. За ее содроганиями последовало спокойствие, за ужасающим блеском молнии наступил тихий, ясный день. Опять показалось восточное небо с его прозрачной лазурью. Природа, кажется, возродилась вновь еще прекраснее и спокойнее, и из глубины долин до самой вершины горы Хорива, до самой пещеры, в которой нашел свое убежище Илия, тихое веяние ветра несет гармонический шум природы, ожившей вновь под дуновением ее творца. Илия выходит из своего убежища. Невыразимое чувство охватывает его душу, которую расстроил страх, ее проникает чувство мира, освежения и радости. Ни шум бури, ни содрогания природы не тронули ее до такой степени. В этих звуках, тихих и легких, он узнал присутствие Бога и, покрыв голову своей верхней одеждой, он преклоняется и благоговеет.

В этой ветхозаветной сцене не сказывается ли высокое предчувствие последнего откровения, которое Бог должен был дать человечеству чрез Евангелие? Этот Бог, присутствие Которого Илия видел только в делах Его правды и гнева, этот Бог, сильный во мщении, сколько Он ни поражал, ни наказывал, не сказал своего последнего слова. Он делает из ветров своих ангелов и из огненного пламени своих слуг, и между тем Его нет ни в буре, все низвергающей, ни в огне, все пожирающем, и если Синайский Закон и теократия Израиля открыли миру Его святость и справедливость, то некогда откроется, что Его имя есть любовь.

Илия еще не поймет глубокого и истинного смысла этого видения, который выше его, и в том, что следует за этим видением, Предвечный открывает ему этот смысл только отчасти. Действительно, Он ему повелевает опять идти и соединиться с Азаилом, Ииуем и Елисеем, Которые все трое будут орудием Его мщения, Которые скоро накажут Ахава, Иезавель и народ, поклоняющийся идолам. Азаил, Ииуй и Елисей это ветер, землетрясение и пожар, которые Предвечный пошлет, когда сочтет это нужным... Таким образом Бог вступится, день Его гнева настанет, но нужно, чтобы Илия знал, что мщение не будет Его последним словом. В эти страшные минуты вмешательства Бог не покажет Себя всего и истинное откровение еще впереди.

Братья! Это откровение мы уже созерцали... Что это за благая весть, которую изображают тихие и легкие звуки, слышанные пророком? Откройте ваш слух и в эту ночь, воспоминание о которой мы будем прославлять сегодня вечером (говорено накануне Рождества 1865 г.), послушайте эту ангельскую песнь, которая с небесной высоты несется на долины Вифлеема: "Слава в вышних Богу, на земле мир, к людям благоволение". Подойдите к этой колыбели, в которой величие Божие разоблачилось, посмотрите на этого Младенца, родившегося между самыми бедными людьми. Вокруг Его нет никакого блеска. Ничто вас от него не отдаляет, ничто не пугает, все здесь просто и без прикрас и между тем здесь Бог земли и неба во истину Себя открыл. Из этих скромных Вифлеемских яслей выйдет спасение мира. Младенец, рождение которого прошло почти незамеченным, будет возрастать. Он будет подниматься как слабый отпрыск, по словам пророка. Он не будет иметь никакого внешнего блеска, ничего что бы напомнило страшное величие этого Бога мщения, которого призывал Илия. Вместо железного скипетра Мессии, воображаемого евреями, Он будет носить трость, на место венца победителя венец терновый. Его голос не будет грозить, как молния и буря. Он будет возвещать прощение, мир и спасение. Он скажет всем скорбям земным: "Придите ко мне, потому что я кроток и смирен сердцем". Для врагов Своих Он будет иметь только молитвы, для своих палачей только благословения, Он будет унижаем, оскорбляем, поносим, наконец, пригвожден к проклятому дереву, но в этом избытке унижения Он откроет миру неведомое величие любви победительницы, любви, которая доходит до самопожертвования... Величие, которому нет равного, окружит Его окровавленную главу, и в этой обезоруженной жертве человечество признает своего Царя. То, чего не могли сделать сила, страх и жестокость, сделает Его крест... Совесть людей будет пробуждена, сердца тронуты, Церковь основана, родится новое человечество и начнется царствие Божие на земле. Церковь будет возрастать; имея своим девизом веру, любовь и надежду, она завладеет народами. После 18 веков, Церковь будет проповедовать весть о спасении на всех местах земного шара, в ожидании дня, когда на умиротворенной земле будет один пастырь и одно стадо. Да, братья, при этом чудном торжестве любви искупительницы, преклоним головы и будем благоговеть, как Илия, потому что воистину здесь присутствует Предвечный.

Таким образом мы видели истинный смысл этого высокого видения. Теперь мы знаем, что означает этот тихий и легкий звук, который наполняет душу Илии святым трепетом; мы знаем, что Бог есть любовь.

Теперь нам остается извлечь из этой сцены некоторые назидания, которые в ней сокрыты Богом.

Прежде всего научимся не осуждать Предвечного. Часто, мы уже это говорили, медленность суда Божия нас удивляет. Его молчание нам кажется необъяснимым и почему Он не вступается, спрашиваем мы себя. Почему Он позволяет Свое дело оспаривать, подвергать нападкам и, может быть, даже поражениям? Почему Он позволяет злу торжествовать и распространяться? Прежде даже, чем наши уста произнесут это обвинение, наше раздраженное, нетерпеливое сердце уже призывает Его вмешательство, Его суд и, может быть, Его гнев.

Братья! Илия, призывая этот гнев, не знал того, что знаем мы. Он не видал Святого и Праведного умирающим на кресте. Он не видал, как милосердие более сильное, чем ненависть, покорило сердца и основало царствие Божие на земле. Что мы ответили бы, если бы этот гнев постигнул нас первых? Разве мы заслуживаем его меньше, чем те, на кого мы его призываем и кто нас раздражает? Участвуя в милостях, которые мы получили, в свете, который нас озарил, в терпении, которое нас перенесло, в освобождении, предметом которого мы сделались, и противопоставляя всей этой истории Божественного милосердия историю нашего упорства, неблагодарности, трусости, тайных наших ошибок и, может быть, даже преступлений, можем ли, смеем ли мы призывать еще Бога мщения? Лучше воспользуемся тем, что час правосудия еще медлит наступать, что нам самим, как и другим, остается еще время для раскаяния и для спасения. Вспомним, что человеческий гнев не выполняет Божеского правосудия и для того, чтобы победить зло, будем подражать Божественному Провидению, которое, имея возможность все укротить силой, прежде всего предполагает над всем восторжествовать любовью.

Рядом с этим назиданием я нахожу в приведенном мною тексте мысль, полную утешения. Кто из нас, пробегая историю человечества и свою собственную, не чувствовал иногда, что им овладевает трепет сомнения, потому что он тщетно искал Божественного вмешательства? Кто из нас не хотел бы тогда спросить у Бога тайны Его странных путей, которые нас смущают? Да, эту тайну Бог нам открывает в видении Илии; эта тайна есть любовь. Она есть окончательное и высшее объяснение всего того, что Бог совершает в истории человечества и в нашей собственной, любовь, а не гнев, любовь, а не мщение, как бы иногда могло подумать об этом наше сердце. Но, братья, хотя Бог всего Себя открывает в любви, не будем, однако ж, забывать, что Он же посылает ветер, землетрясение н огонь, которые все пожирают, поэтому будем остерегаться поднять на себя руку Предвечного и не будем делать из идеи об Нем чего-то изнеженного, женственного, слишком сообразно с духом настоящего поколения. Нет, и для нас также Предвечный царствует; Он управляет всеми переворотами, колеблющими мир, Он их посылает... И нет ли некоторых страниц в истории, где вмешательство Его правосудия делается некоторым образом очевидным и где, как Валтасар на своем вавилонском пиршестве, мы различаем таинственную руку, которая пишет смертный приговор несправедливым царствам? Когда рушатся Ниневия или Вавилон, когда эти гигантские империи гибнут, не видим ли мы тут вмешательства Божия? Когда Иерусалим, убийца Иисуса Христа, попирается ногами язычников, когда по пустырю, на котором некогда возвышался великолепный Соломонов храм, проходит соха, когда Израиль, как беглец, рассеялся по всему миру, чтобы удивлять историю своей беспримерной судьбой, не видим ли мы тут исполнения этих страшных слов: пусть будет кровь Его на нас и на наших детях!". Когда сам Рим, падение которого за четыре века возвестил прозорливец апокалипсиса, был наводнен варварами и его разрушители, Аттила и Генсерик, повинуясь таинственной судьбе, сами себя называют бичами Божиими и, садясь в лодки, говорят кормчему: "оставь свое судно идти туда, куда дует божественное мщение", разве тут мы можем не признавать мщения Промысла, и если мы это забываем, то дымящиеся развалины, которыми везде отмечено было прохождение этих варваров, не возвестят ли этого вместо нас?.. Когда, наконец, в новейшей истории мы видим, что все государства, воевавшие с христианством и его отвергнувшие, роковым образом вступили на путь упадка и смерти, и что цивилизация, прогресс, уважение к свободе совести, истинная свобода существуют только под сенью Креста и там, где Евангелие вошло в жизнь народов; когда все нам показывает, (как в этом некогда благородно признался в одной из своих прокламаций, президент одной великой республики, где не краснеют, призывая имя Бога живого), когда весь мир нам показывает, что справедливость возвышает нации и что грех есть гибель народов, нам нужно бы было быть слепыми, чтобы не признать, что Бог действует даже в самые несчастные дни истории и что Он позволяет, как в видении Илии, врываться буре и разрушительному огню. Да, Бог царствует, это надо говорить, провозглашать очень громко пред лицом цивилизации, опьянелой от своего материального прогресса и которая исповедует такое презрительное равнодушие, такое оскорбительное пренебрежение к существованию невидимого мира. Надо ей напомнить, что она не может безнаказанно без Него обойтись и что если Его место будет пусто, то Его займут злые силы. Надо ей напоминать, что правосудие Божие не дремлет, хотя это так и представляется, и для наказания народов, забывающих Бога, Ему стоит только оставить их на один день на волю дурных страстей, которые бродят в глубинах народных масс, предать их этому, поднимающемуся приливу материализма, которому один только Он может сказать: "ты не пойдешь дальше". Надо напоминать этой цивилизации, что развращение нравов, обнаруживаемое высшими классами и выказывающее себя в высокомерной роскоши, в низших слоях возжигает ненависть и дикие страсти, взрыв которых породил бы нравственную бурю, рядом с которой буря, виденная Илией на Хориве, была бы детской игрушкой. Надобно, наконец, напоминать этой цивилизации, что Бог свят, что с ним играть нельзя и что для отдельных лиц, как и для целых народов Его суд есть самая верная действительность.

Да, Бог царствует в истории. Но если мы верим его верховной деятельности, то сколько раз также в истории мы теряем следы Его шагов, Как часто зрелище, представляемое этим миром, нам кажется лабиринтом, где мы блуждаем. И даже в решениях суда Божьего сколько есть для нас вещей необъяснимых! Увы! в буре, поднимаемой дуновением Его правды, я вижу невинного, поражаемого рядом с виновным, детей, искупающих преступления отцов; я вижу последствия несправедливости, распространяющиеся на многие поколения; я вижу таинственный рок, тяготеющий над людьми или над народами; я вижу, что удаются счастливые случаи силы и ловкости, тогда как хорошие дела погибают, так что зная с одной стороны, что все эти события, даже те, которые меня смущают, посланы Богом, я чувствую с другой стороны с не меньшею очевидностью, что Бог тут не весь. Вот тогда-то видение Илии приносит мне благодетельный и поистине божественный свет, потому что если оно мне показывает, что Бог посылает бичи, наказывающие мир, то оно в тоже время меня научает, что Его наказания не дают нам узнать Его всецело, что тайна Его путей где-то в другом месте, что Он весь в этой любви, которой история меня не научит, но которую Бог открывает в тишине душе прощенной, верующей в Его слова, слушающей Его и желающей от Него поучаться.

Души скорбящие! Воспользуйтесь этими утешениями. Вы стонете, может быть, сегодня под тяжестью испытания. По-видимому, Бог направил против вас все свое могущество и вы видели, что в вашей жизни осуществилось все то, что есть ужасающего в видении Илии... Ветер скорбей вымел ваши надежды, ваше счастье рухнуло в день траура, и ваше сердце проходит то, что Св. Писание называет горнилом скорби. Вам говорили, чтобы вы искали Бога в этих ударах, которые вас поражали, но ваше сердце содрогалось и, как Илия, вы все еще ожидаете... Вы правы, потому что если эти испытания были желаемы Богом, то все-таки не в них Он откроет вам свою волю и свою тайную мысль... Верьте! приближается день, когда вы услышите тихий и легкий звук, который донесся до слуха пророка, этот тайный голос Предвечного, который один успокаивает возмущенную душу и приносит ей невыразимые утешения. Вы его услышите и тогда узнаете, что любовь была в основании всех посланных на вас бед, что одна любовь может объяснить ваши скорби; вы это узнаете и, преклонясь вместе с Илией и покрывая свое лице, скажете: "во истину здесь Господь".

Братия! Когда Илия увидел это видение на Хориве, голос Предвечного ему сказал: "Возвратись из пустыни в Дамаск!" Возвратись! Это слово он должен был услышать, потому что в день опасности он оставил свой пост и свою миссию. Возвратись к тем, у которых ты должен служить мне свидетелем! Возвратись в те места, где тебя ожидают ненависть, презрение и преследования! Возвратись, потому что если я укрепил твою веру и поднимаю твой упавший дух, показывая тебе Себя на святой горе, то это не для того, чтобы ты остался погруженным в восторг, но для того, чтобы ты шел более крепкий и более верный служить Мне в этом мире, который забывает Меня и губит себя.

Послушаемся этого повеления Божия, и пусть оно будет нашею силою. Мы пришли сюда, может быть, унылые и тоскующие, как Илия. С ним вместе мы узнали еще раз тайну путей Божиих. Но более счастливые, чем он, мы видели эту любовь, которую Христос открыл миру, любовь, которая для нас есть последнее слово и последнее объяснение всего, что с нами случается. Итак, братия, возвратимся также и мы Е нашему долгу. Возвратимся Е этим заблудшим душам, к этому пустому, легкомысленному обществу, к этому неверующему миру, пред которым Бог хочет видеть нас своими свидетелями. Возвратимся туда, чтобы там быть смиренными, бодрыми и верными, чтобы принести туда вновь ожившую веру, более светлую надежду, более сильную и устойчивую любовь. Возвратимся туда и пусть этот мир, слушая наши слова, видя наши дела, узнает, что мы, как Илия, выходили на святую гору и что там мы слышали Предвечного.

Последний час приближался. Буря, которая с первых дней служения Иисуса Христа, глухо рокотала и постепенно поднималась, закрывая небо багровой завесой, шла разразиться над головой Святого и Праведного. Народные страсти и предрассудки соединялись с вероломной ненавистью, с учеными махинациями священников и книжников, и это ужасное сборище криводушия, беззакония, неправды готовилось заявить себя в криках и угрозах смерти, которые от претории и до вершины Голгофы должны были покрывать голос Великого Свидетеля истины. Христос должен был умереть, но только для того, чтобы восторжествовать в самом своем поражении и чтобы в крови креста освятить свое вечное царство над человеческими душами и над всем миром.

Последние Его столкновения с священниками были в храме, этом седалище теократии. Здесь на другой день после входа в Иерусалим они предложили Ему этот вопрос о власти, о котором я желаю с вами сегодня побеседовать.

Вошедши в святоё город, Иисус Христос прежде всего пришел в дом Божий. Там ожидало Его печальное зрелище. За три года пред этим, когда Он в первый раз после своего крещения туда вошел, Он очистил храм, изгнавши из него продавцов (Ин 2:14), но старые привычки скоро опять взяли верх, снова торгаши наполнили преддверия язычников. Стада быков и овец оскверняли наружные дворы и галереи святилища. Благодаря толпе пилигримов, которых считали сотнями тысяч, торговля была громадная и повсюду слышны были резкие голоса продавцов животных и менял. Эти последние с наследственной жадностью евреев, хватались за этот случай, чтобы сделать учет с наличных денег, которые со своими языческими изображениями не могли служить данью для храма и должны были быть выменяны на то, что называли полсиклем святилища (Исх 30:15). Взволнованный видом этого базара и хорошо зная, что священники потворствовали этой постыдной торговле, Христос взял связку веревок, прогнал стада и продавцов, поражая их словами пророка: - "Мой дом всеми народами будет называться домом молитв; вы же сделали из него вертеп разбойников" (Ис 56:7). Таковы были величие Его вида и святость Его речи, что никто не осмелился ему противиться. Толпа отступила, священники остались смущенными и немыми и, между тем, как эта шайка торгашей с яростью в сердце шла продолжать свою торговлю на несколько шагов дальше, Христос в тишине храма исполнял свое служение милосердия, исцеляя несчастных, которые собирались сюда со всех сторон.

Должен ли я напоминать вам, братья мои, что это великое зрелище очищения храма имеет вечное значение. Каждый век видел торгашей, наполняющих святое место. Но насколько церковь выше храма израильского, настолько же профанация ее имеет более отталкивающий и постыдный характер. Никогда в Израиле не торговали духовными милостями. Никогда там не продавали прощения Бога. Вероломцам Нового Завета досталось совершить этот скандал и вы знаете, до чего некогда дошла постыдная торговля индульгенциями. Увы! жалуются, что разрушено единение христианского мира, что разодрали нешвенную ризу Христа. Но кого следует обвинять, как не тех, которые в ХVI веке обратили Европу в огромный религиозный базар и выставили тариф всем порокам и всем прощениям? Кричат о соблазне реформации и о безнравственности учения о спасении (даровом) чрез веру. Но в Иерусалиме также был громадный скандал при виде Спасителя с бичом в руках, выгоняющего торгашей и их соучастников священников. Беспримерное унижение поражало людей, пользующихся всеобщим почетом. Нужен был этот великий пример, чтобы предостеречь христианскую совесть, чтобы напомнить ей, что спасение есть милость Божия и что торговля святыми вещами есть мерзость пред Богом.

Зрители очищения храма от торгашей не произнесли ни слова, но ночью они собираются, толкуют и на другой день посылают к Христу депутацию. Ее составляют священники, книжники, члены Синедриона. Они приступают к Нему с лицемерною покорностью. Они старательно остерегаются упрекать Его за вчерашнее Его поведение, потому что впечатление, произведенное Его поступком, было слишком велико, чтобы можно было его разбирать. Для них, людей традиции и легальной казуистики, есть один вопрос, который может быть поставлен. Дело идет не об том - хорошо ли сделал Христос, но в силу какой власти Он так действует: - "Какою властью Ты делаешь эти дела и кто дал Тебе эту власть?"

Ответ Христа возбуждает удивление. Невозможно было бы найти другой ответ такой искусный и который бы осветил более ясно мысль противников. За три года пред этим великий проповедник раскаяния привел в движение всю иудею. Народ стекался к берегам Иордана, чтобы принят крещение; никто не осмеливался публично высказать сомнение в божественной миссии Иоанна Крестителя. Святость его речи, твердость его свидетельства и потом героическое величие его смерти освятили его навсегда в глазах Израиля. Фарисеи и священники следовали также за народными толпами и представлялись разделяющими их энтузиазм. Между тем ни для кого не было тайной, что они не верили, что Иоанн Креститель послан от Бога. Его страшное проклятие: "порождение ехидны", еще раздавалось в их ушах. Это была одна из тех обид, которые не забываются никогда.

Легко понять, в какую безвыходную дилемму поставил их Спаситель, сказавши им: "в свою очередь я вам предложу вопрос: Иоанн Креститель был ли послан от Бога, или он имел только простую человеческую власть?" Они задумываются и между собою рассуждают так: "Если мы скажем, что он послан от Бога, то Иисус нам скажет, - отчего же вы не поверили его крещению? Если же мы скажем, что его миссия не имела в себе ничего божественного, то народ побьет нас камнями". Таким образом, решившись не скомпрометировать себя, они ответили Христу: - "Мы этого не знаем".

Братия! В еврейском талмуде есть удивительная поговорка: "приучай твои губы говорить: я не знаю". Великое дело, - осмеливаться признаваться в своем невежестве и это часто - первое условие для достижения истины. Но, знать и не говорить - это тоже, что держать истину в плену, это значит добровольно душить истину трусостью или лицемерием.

Рассмотрим теперь поближе требование фарисеев и то, что мы должны думать об этом великом вопросе о власти.

Есть нечто справедливое и законное в словах врагов Христовых. Идея божественного откровения неразрывно связана с идеей о власти. Если не предполагать, что религиозная истина родится естественным образом в человеческой душе и что она сама по себе доходит до человеческого сердца, то надо допустить, что она приходит свыше, что она нисходит к человечеству от Бога. Если говорит Бог, то Он говорит с властью. Эта власть не имеет ничего насильственного и произвольного, она не уничтожает человеческой свободы, она не презирает нашего разума, она не оставляет не признанным нашего сердца. Она будет властью святою и убедительною, она будет освобождать вместо того, чтобы порабощать. Все это мы знаем, потому что веруем в Евангелие и потому что Евангелие есть высшее приношение, которое когда-нибудь было сделано свободе человеческой души. Но все это не помешает власти быть властью и дать себя узнать по ее неподражаемому выражению. Евангелие не есть продукт усилий человека читающего и лепечущего по складам божественные дела; это не выражение человеческой науки, исследующей тайны, которые ее превышают: это ответ Бога на нужды наших душ, говорящий человеку только то, что он должен знать, чтобы спастись и жить свято, это откровение, достойное удивления как в том, чего оно не говорит, так и в том, что оно утверждает; это свет, который показывается, но не доказывается.

Вот почему Св. Писание так сильно настаивает на том, что никто не имеет права призываться к должностям священника или пророка и принимать на себя роль, которая не дана ему свыше. В отношении ветхозаветного священства это не возбуждает никакого сомнения. В Новом Завете священство доступно всем, но тот факт, что все верные получили помазание свыше (Ин 2:20), и что это помазание должно научить их всему (Ин 2:27), не уничтожает другого факта, что истина открыта вовне: "Иисус Христос, говорит апостол Павел, одних поставил апостолами, других пророками, иных пастырями и учителями (Еф 4:11). Таким образом, в церкви есть божественное откровенное слово, которое составляет власть, и это слово, которое в апостолах имело свое подлинное выражение, должно иметь в священстве свой естественный орган. Личное озарение делается мечтой, если оно думает стать выше божественного откровения.

Последуем дальше в этих размышлениях. Бог, давший людям откровенную истину, в тоже время дал учреждения, ее сохраняющие. Ему угодно было, чтобы истина доходила до людей чрез посредство людей. Те, которые видят в религии только личность, поставленную в соприкосновении с Священным Писанием, забывают, что это Писание не упало с неба, что книги, его составляющие, были написаны людьми, сохранены людьми, признаны людьми, переведены и объяснены людьми. Бог подчинил истину всем обыкновенным условиям человеческих судеб. Подобно тому, как плоду Он часто дает грубую и твердую оболочку, над которой нужно потрудиться, чтобы вкусить самого плода, Он предоставил самому обществу толковать и распространять истину. В Ветхом Завете это было делом теократии, связью и главой которой было священство; в Новом Завете - это делает церковь.

Но здесь, братия, весьма важно различать божественную истину от учреждений, назначенных ее сохранять. Власть первой - прямая; власть вторых - заимствованная. Последняя зависит от первой, которая никогда не будет зависеть от последней.

Какая цель религиозных учреждений? Мы только что сказали: сохранять религиозную жизнь. Иисус Христос сказал нам об этом глубокое и определенное слово: "суббота сделана для человека, а не человек для субботы". Вы можете его приложить ко всем божественным повелениям. Учреждение необходимо, но под точным условием не заглушать жизнь, которую оно должно сохранять. Если власть учреждения поставлена выше власти самой истины, если форма поставлена выше основания, то это есть извращение божественного порядка.

Два примера, извлеченные из Библии, покажут истину этого положения.

Ветхий Завет есть эпоха духовного несовершеннолетия; апостол Павел очень ясно этому учит. Прежде него Иисус Христос объяснял, что наименьший из христиан был бы наибольшим из величайших пророков Ветхого Завета (Лк 7:28). Св. Павел говорит об опеке, под которую был поставлен Израиль. Эта опека была осуществляема священством, чрез которое только Израиль имел доступ к Богу. Священство существовало как учреждение божественное. Никто не мог своевольно взять его должностей. Осия был поражен проказой за то, что хотел отправлять должность священника.

Священник был уполномоченным исполнителем божественного закона. "Приди к священникам, к левитам и к судье, который будет в эти дни, сказал Моисей, и спроси их, и они скажут тебе, как рассудить. И поступи по слову, какое они скажут тебе. А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом Богом твоим, или судьи, тот должен умереть" (Вт 17:9-12). Вот нормальный порядок. Между тем, Бог никогда не порабощал истину откровения учреждению священства. Многие слова Писания напоминают Израилю, что все его сыны суть священники. Отец, глава семейства, остается также хранителем и толкователем божественного слова; он должен объяснять его своим детям. Наконец, и это всего многозначительнее, могут придти времена, "когда священники не будут более знать закон" (Иез 7:26), когда священники будут неверующими, нечестивыми и развратными. Что делает тогда Бог? Он избирает себе пророка. Этот пророк почти никогда не был священником, часто он происходил из среды народа, никогда не получал посвящения и не был никем посылаем. Между тем, он имел свою власть, иногда засвидетельствованную чудесами, а чаще всего силою и свойством самого учения. Его должны были слушать, потому что он мог сказать: "слово Предвечного на мне".

Второй пример из Нового Завета. Здесь мы пред лицом другого учреждения - апостольства. Апостолы прежде всего самоличные свидетели жизни, характера и учения Иисуса Христа. Они были избраны из тех, которые непосредственно следовали за Ним в Его служении. Они Его видели и слышали ежедневно. Поэтому их миссия не имеет себе равной и они суть воистину основание церкви, коей краеугольный Камень есть Христос. Апостольство есть учреждение божественное.

И между тем в первенствующей церкви есть человек, который хотя не был в числе двенадцати, но имеет неотъемлемое право на звание апостольское. Он полагает, что он ни в чем не был ниже тех, которые носят это звание. Он может сказать, что трудился более, чем все они (2Кор 11:5 и след.). Этот человек есть апостол Павел. Однажды он оказался в борьбе с апостолом Петром, который поступал неправильно. Первый признавши, что язычники могли быть принимаемы в церковь, он отказался садиться за стол с этими новообращенными христианами. Его поступок, имевший характер публичного поучения, глубоко поколебал души верующих. Апостол Павел публично его подверг порицанию и в этот день спас истину (Гал 2:11). И так, выше учреждения апостольского есть божественное слово, верным истолкователем которого в этот день явился апостол Павел. Итак, Бог не связан абсолютно своими учреждениями.

Впрочем, сам апостол Павел выражается об этом с неотразимой силой и ясностью. Он ставит свидетельство апостольское выше личности апостолов. Он пишет к Галатам: "Но если бы даже мы, или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, "да будет анафема" (1:8). Слышите ли вы? Хотя бы это был сам он, апостол, избранный, призванный, утвержденный самим Богом в апостольстве, нужно было бы изречь анафему, если бы он возвещал другое Евангелие, кроме Евангелия любви Божией.

Эти тексты ясны и положительны. Все софизмы мира не ослабят их силы. [Я сюда отношу отчаянное объяснение некоторых католических комментаторов, которые полагают, что Петр, которому Павел противостал в Антиохии, не был апостол этого имени, но какое-то неизвестное лицо.] Они доказывают, что каково бы ни было значение самого апостольства, это значение всецело основывается на словах, которым апостольство служит только средством для выражения.

Из всего нами сказанного, очевидно, вытекает следующее заключение: есть божественные учреждения, необходимые для сохранения истины. В Ветхом Завете это было священство; в Новом Завете это суть апостольство, церковь, священство. Эти учреждения имеют свою власть. Отвергать ее во имя мнимой духовности, это значило бы желать быть мудрее самого Бога; это значило бы презирать средства, которыми всегда сохраняется христианская истина). [Антихристианская критика хочет нас здесь поставить в безвыходное положение. Говорят: "основываясь на свидетельстве апостолов и первенствующей церкви, вы хотите достигнут истинного христианства. Как же вы можете утверждать, что то истинное христианство, которое вы называете словом Божиим, выше церкви и апостольства?" Но здесь нет безвыходного положения. Церковь и апостолы суть свидетели великих дел, которые составляют христианство: жизни, дел, характера И. Христа. Ни церковь, ни апостолы, не создали христианства. Таким образом, я имею право чрез их свидетельство достигать возможности узнавать то, что составляет христианство, то, что есть мысль и слово Божие. Эта мысль, это слово, содержащиеся в священном писании, останутся высшей нормой, которой будут подчинены церковь и апостолы.] Но власть этих учреждений есть второстепенная и производная; она сама должна быть подчинена слову Божию). [В эту минуту, когда все взоры обращены на восток, меня поражает один факт. Тысячи раз описывали, весьма основательно, то унижение, в котором находится духовенство христианских племен, рассеянных по оттоманской империи. Основательно жалуются на его невежество, на его деморализацию. Но спрашивается, что осталось бы от христианства и христиан на всем востоке без этих одряхлевших и все-таки глубоко консервативных учреждений. Эти старые формы, спасая христианские предания, спасли будущее, потому что там, где существует христианство, хотя бы в кажущемся состоянии мумии, возможно и несомненно его восстановление; тогда как ислам есть смерть самого прогресса, это будущность невозвратно погибшая.]

Если эти размышления справедливы, то они позволят нам лучше понять вопрос, который нас занимает.

Какою властью ты делаешь эти дела? Спрашивают книжники у Иисуса Христа. Для них Он лицо, не имеющее власти. Для них власть всецело заключается в учреждении священства. Но Христос не принадлежал ни к племени Левия, ни к потомству Аарона. Из послания к евреям видно, до какой степени этот вопрос смущал евреев, сделавшихся христианами, потому что апостол, писавший это послание, всячески старается доказать, что Христос есть священник, но священства гораздо более древнего и более высокого, чем священство Левия, что Он есть священник в первобытном смысле, в каком был священником Мельхиседек. Христос не принадлежал к историческому племени священства, Он не получил официального посвящения, Он не требовал утверждения синагоги. Он был без авторитета.

Без авторитета, без власти! Это нам кажется странным. Все то, что казалось заслуживающим. уважения книжникам, теперь для нас совершенно безразлично; мы ко всему этому остаемся совершенно холодными и нам трудно понять, каким образом их не поражало величие Христа. Не одни мы так думаем. Народ во времена Христа чувствовал тоже, что чувствуем мы. С его здравым смыслом он видел ясно и верно. Первое его впечатление было то, что Христос говорил, как власть имеющий, а, заметьте это хорошенько, "не как книжники", которые были люди с властью, с авторитетом. Но этого смысла не было у вожаков нации. Для этих нужны были внешние и видимые знаки священнической миссии, которых они не признают в Иисусе Христе.

Его слово тщетно раздавалось в их ушах. Эти глубокие слова, которые обнаруживают скрытую жизнь сердца, эти правила, которые дают нравственному закону такое верное, точное и твердое выражение, эти притчи, которые открывают с невыразимым могуществом и достойной благоговения простотой истинные отношения человека к Богу и к его ближним, эти страшные обличения, которые навсегда разрушают лживую набожность и лицемерное богопочитание, все это им не говорит ничего. Они не думают, что все это истинно в самом себе, что внешние доказательства к этому ничего не прибавят, что все человеческие утверждения в сане священства не сделают этого учения более достойным доверия. Для них не важно знать, истину ли говорил Христос. Для них важно знать, в силу какой власти Он говорил?

Христос жил среди них. Они могли день за день следить за Его поведением и исследовать Его дела. Вся Его жизнь была не что иное, как святость и милосердие. Он мог всем поставит этот вопрос, который остался без ответа: "Кто из вас обличит меня во грехе?" Он отдался тем, кого забывал мир. Он горячо любил толпы, которые блуждали, как стадо без пастыря. Он преимуществённо обращался к бедным, к прокаженным, к самым последним из жалких людей. Всякий час его жизни был посвящен другим. По этой святой страсти самопожертвования они могли бы узнать в нем истинного священника Израиля. Его несравненное милосердие не ослабляло у Него ни в чем чувства божественной святости. Он был ею полон. Он мог сказать с Давидом: "Ревность о доме Твоем меня поглощает". Он видел, что торгаши завладели храмом и святое негодование им овладело. По одному этому знаку могли бы отличить Его божественную миссию. Книжники видят это и это их не трогает. Для них не важно знать, совершил ли Христос дела святости, но в силу какой власти Он их совершил. "Какою властью делаешь Ты эти дела?".

Христос совершал более, чем человеческие дела. В некоторые дни Он раскрывал таинственное могущество, действия которого видел весь народ. Больные вдруг исцелялись, прокаженные очищались, слепорожденные вновь получали зрение, мертвые воскресали. За несколько дней пред этим толпа могла видеть Лазаря выходящим из гроба. Ни один текст Евангелия не говорит нам, чтобы фарисеи отвергали эти факты. Они не оспаривают их истины. Все это совершалось открыто, свидетели этих чудес считаются сотнями. Но эти дела не касаются книжников. Для них важно не то, что действительно они совершены (они с этим соглашаются), но то, во имя какой власти они совершены. Так как власть эта нелегальна, то они припишут эти дела скорее сатане. Сатана совершает эти дела милосердия и святости, сатана насыщает голодные толпы народа, жалеет прокаженных, воскрешает мертвых. Заимствуя слова самого Иисуса Христа, скажем, что, по мнению книжников, сатана разрушает сатану.

Вот логика этих людей, власть имеющих!

Таким образом святость, правда, милосердие могут сиять нечеловеческим блеском, вдохновлять высочайшее учение, производить великие дела; все это ничего не значит. Всему этому надо предпочесть пергамент синагоги, дающий его владетелю все права власти. Эти люди могли бы сказать солнцу: "по какому праву ты блестишь во время, нами не указанное? Докажи нам, что ты имеешь дозволение нас освещать". Таким образом, они закрыли глаза для света. Таким образом они прокляли Святого и Праведного и замерли в своей кастовой гордыне, обложившись своими преданиями, как зловещим саваном.

Из этой же евангельской сцены вытекает великое поучение. Мы не должны, братия, никогда вопросов иерархии и церкви ставить выше истины.

Я не проповедую вам чрез это равнодушие к этим вопросам. Для них есть свое место и значение. Не все равно: принадлежать к той или другой церкви и давать царству Божию такую или иную организацию. Форма здесь очень близко соприкасается с основанием. Скептицизм в подобном деле есть дурной признак. Я не доверился бы солдату, который презирает свое знамя. Надобно любить ту церковь, к которой принадлежишь. служить ей с самоотвержением, уметь защищать ее права.

Но надобно уметь признавать все то, что сотворил Бог великого, святого, прекрасного вне ее и другими средствами, чем те, которыми она располагает. Надобно иметь сердце достаточно теплое, чтобы приветствовать добро везде, где бы мы его ни встретили, хотя бы даже в лагере наших неприятелей. Никогда не надобно дозволять становиться между нами и истиной никакому учреждению, как бы оно ни было велико и почтенно. Послушайте, что говорит Моисей. Ему сказали, что пророчествуют два человека, им не призванных. Иисус Навин, вознегодовав на это, говорит ему: "запрети им". Моисей отвечает: "не ревнуешь ли ты за меня? О! если бы все в народе Господнем были пророками" (Чис 19:28-29). Послушайте апостола Павла. "Одни по любопрению проповедуют Христа нечисто, думая увеличить тяжесть уз моих, а другие из любви, зная, что я поставлен защищать благовествование. Но что до того? Как бы ни проповедовали Христа, притворно или искренно, я и тому радуюсь и буду радоваться" (Фил 1:16-18).

Послушайте Учителя. Апостолы Ему говорят: "мы видели человека, именем твоим изгоняющего бесов и запретили ему, потому что он не ходит с нами". Иисус отвечал: "не запрещайте, ибо кто не портив вас, тот за вас" (Лук 9:49-50).

Церковная нетерпимость есть соблазн. Бог дает ей иногда уроки, смиряющие ее гордыню. В наши дни был человек, который совершил беспримерный подвиг. Он был мирным завоевателем Африки. Он двинулся в глубь этой отвергнутой земли с одним только оружием - Евангелием. Он превзошел всех других. Он предпринял и совершил то, чего не могли предпринять алчность к добыче и жажда завоеваний. Тысячи черных приветствовали в нем первого представителя белой расы и, приветствуя, благословили его (чего прежде никогда не было видано). Ничто не могло утолить этого апостола, сердце которого было пожираемо святым пламенем любви к Богу и человечеству. Он умер стоя на коленах и его последние слова были протестом против невольничества и выражением благоговения к Богу, на служении которому он умирал. Придет время, что в Африке, сделавшейся цивилизованною и христианскою, имя Ливингстона будет греметь от одного моря до другого и, почитая его память, поймут истину бессмертного счастья, возвещенную Христом: "блаженны кроткие. ибо они наследуют землю".

И теперь есть богословы и книжники, которые пред такою жизнью и такими завоеваниями остановятся в беспокойстве и, не видя ни епископского посвящения, ни посольства от святого престола, будут готовы предложить этому мученику вопрос моего текста: "какою властью делал ты эти дела и кто тебе доверил эту власть?"

Эти люди увидят дела самые очевидные, которые может произвести христианская вера. Они увидят, что народы утверждаются в правде и свободе: они увидят уничтожение невольничества, неослабную борьбу с нищетой, Евангелие распространенным до краев земли, равно как и в самых низших слоях нашего так называемого христианского общества; они увидят все это и не будут тронуты, если только все это сделано еретическими руками и если они не признают в этом санкции их церкви.

О! если бы их церковь могла иметь притязание на эти дела, с какою поспешностью и с каким энтузиазмом они заговорили бы об этом! Как скоро похвала в их устах сделалась бы панегириком! Как скоро они признали бы тут видимое действие Духа Божия.

Вот достойная сожаления близорукость! Сектантский дух несравненно менее свойствен маленьким сектам, чем об этом думают. Нигде, может быть, он так не растет и не развивается с большею силою и более бессознательно, как под покровом великих учреждений и древних преданий. Бывают минуты, что он делается преступлением, именно когда он закрывает глаза от света, судит с презрением гордыни все то, что делается вне его рамок, приписывает Вельзевулу самые очевидные дела Духа Божия.

Братия! Надобно выбирать между фарисейским духом, который говорит Христу: "Какою властью делаешь ты эти дела" и духом истины, который, видя свет, идет к свету и говорит: "здесь Господь Бог".

Поняли ли вы, братия, все что было опасного и трагического в положении Иисуса Христа в ту минуту, когда Он произносил эти великие слова? На этом стоит остановиться.

Вы знаете, какими горючими веществами была тогда наполнена политическая атмосфера Израиля. Евреи не могли примириться с римским владычеством. Несмотря на постыдную услужливость партии Иродиан, которые сделались поклонниками Августа и Тиверия, масса народа постоянно мечтала о своей древней независимости и никто не мог приобрести популярности, если не льстил этим надеждам, которые фарисеи поддерживали, как священный огонь в душах. Заставить Иисуса Христа высказаться по этому щекотливому вопросу было весьма выгодно для тех, которые всячески старались погубить Его в глазах народа. Чтобы выполнить эту хитрую задачу, две главные партии: Иродиане и Фарисеи забыли свою старинную ненависть и соединились вместе. И вот на общественной площади, некоторые из них приступают к Христу и, окруженные толпою, предлагают Ему лукавый вопрос: "позволительно ли нам платить дань Кесарю или нет". И как бы для того, чтобы сделать невозможной какую-либо увертку, они, по словам Ев. Марка, прибавляют: "должны мы платить или не должны?".

Заметьте чрезвычайную затруднительность положения И. Христа. Если Он ответит просто: платите дань, то он будет в глазах народа трус, ренегат народной независимости, изменник против отечества. Если Он ответит: не платите, то эти же самые люди сделают из него революционера и заранее бросят Ему в лицо то обвинение, которое они скоро будут повторять пред Пилатом в претории: "это враг Цезаря".

Что же отвечает Иисус? Он берет монету, на которой находится изображение императора и которая есть как бы очевидный символ подчинения евреев и, смотря в лицо своим совопросникам, спрашивает у них, чье здесь изображение; затем, получив от них же самих неоспоримое признание этой политической зависимости, произносит следующие бессмертные слова: "Воздадите Кесарево Кесарю и Божие Богу".

Таким образом И. Христос прямо отказывается решить вопрос национальной политики, подобно тому как в другом случае, пред братьями, спорившими о наследстве, Он отказался решить вопрос юридический. Он пришел сюда не для того, чтобы решать такие вопросы. Напрасно будут стараться сделать из Него народного трибуна или агитатора. Но предположите даже на минуту, что Он провозгласит независимость Израиля и произнесет слова, которые послужат знаком к страшному восстанию. Что выиграло бы от этого Царствие Божие? Насколько кровавая война, подобная стольким другим, ей предшествовавшим, двинула бы вперед дело справедливости? Да и были ли евреи достойны свободы? Когда вы изучаете их историю за последние пред явлением Спасителя пятьдесят лет, когда вы видите, как их народные вожди ухаживают за римскими генералами), и вмешиваются во все интриги императорской политики, являясь в тоже время неспособными соединиться для общей благородной я патриотической цели, то вы не можете довольно надивиться божественной мудрости, с которою Иисус Христос не позволяет окружать себя густой сетью политических мечтаний евреев. [Любопытно проследить преобладающую роль, которую евреи играли в Риме, их влияние на народные собрания, засвидетельствованное Цицероном, горячность, с какою они пристали к партии Юлия Цезаря и усердие, с каким оберегали его особу (Светоний, Цезарь. Гл. 84).] Это, впрочем, и было понято его противниками. Несмотря на всю ненависть, которою они были проникнуты, поведение Его вызвало у них крик удивления и почтения. С тех пор прошло 18 столетий, и слова Христа теперь еще более истинны, светоносны и назидательны, чем когда-нибудь. Об этом мы и поговорим с вами в настоящую минуту.

Слова Спасителя были совершенною новостью для Его современников. Они полагали конец теократии, которая была дотоле религиозным идеалом Израиля. Что такое была теократия? Это было подчинение гражданского общества священническому строю, так как Бог правил при посредстве своих уполномоченных священников и все средства государства обращал к исполнению Своей воли. Теократия представляет собою высокий идеал. Есть что-то бесконечно великое в этом верховном владычестве идеи над материей и духа над формой. Царствие Божие, долженствующее некогда осуществиться, представляется мне стройною теократиею, где все будет служить во славу Божию.

Поразительны необычайность и героизм в призвании Израиля, который, несмотря на свою численную незначительность, признает себя борцом за славу Божию. История Маккавеев составляет одну из великих страниц в летописях человечества. Такие люди, как

Григорий VII и Иннокентий III были далеко недюжинными личностями, и тот, кто видит в них лишь честолюбивых фанатиков, подобным суждением доказывает только свою собственную ограниченность. Когда Гильдебрандт, умирая, повторял знаменитые слова: "я любил правду и ненавидел несправедливость, и оттого умираю в изгнании", то нельзя не признать в нем страстного убеждения души, проникнутой блестящею мечтой. Что касается до вышеприведенных слов Иисуса Христа, то в них заключается решительный приговор теократии.

Слова эти очевидно признают два общества: одно чисто гражданское, глава которого есть Кесарь и которое может называться империей, королевством, олигархией или демократией; другое чисто религиозное, находящееся в подчинении единому Богу.

Значит ли это, что Христос хотел отнять у гражданского общества всякую религиозную мысль и создать из него область, недоступную для божественной деятельности? Такое предположение было бы чудовищным, оскорбительным для всего Евангельского учения. Одна из самых наглядных особенностей Евангелия заключается в том, что оно не признает языческой разницы между мирским и священным, не делает из религии элемента стороннего, чуждого всему остальному, но напротив, видит в ней божественную силу, которою все должно быть проникнуто: нет ни одной сферы, которая могла бы быть закрытою для религии. Ап. Павел выражает это в следующих простых словах: "едите ли вы, пьете ли или делаете что-нибудь другое, делайте все во славу Божию". Если самые незначительные действия в жизни должны быть относимы к славе Божией, - то каким образом можно закрыть для нее область жизни общественной и политической? Истинная религия никогда не остановится на пороге в эту область; она будет стремиться перешагнуть через него. Она войдет в семью, в сенат, в суды; она захочет все узнать и всюду проникнет. Ни один закон не останется ей чуждым. Она везде будет вносить мысль о справедливости, истинном равенстве, милосердии. Она будет могущественным представителем права всех малых и слабых земли. Она сорвет лицемерный покров общественных условий. Она постарается все привести к истине. Разве возможно требовать от судьи, законодателя, государственного человека, чтобы они оставили свою совесть у дверей того места, где они решают дела, и каким хитрым софизмом могут доказать нам, что будучи проникнут религией во всем, что касается лично его особы, человек перестанет быть религиозным тогда, когда дело идет об общественном организме, т. е. о делах людей - его братьев? Итак, гражданское общество будет подлежать влиянию религии, и тем больше, чем духовнее будет эта религия, и общественные законы неизбежно будут носить отпечаток религии, оставленный ею на совести каждого члена общества. Посмотрите, что происходит в наши дни на двух оконечностях Африки. На юге, в земле Мессуто, большая часть маленького племени была обращена в христианскую веру. Никогда наши миссионеры не думали вмешиваться в политическое законодательство. Между тем, под влиянием их учения, полигамия скоро совершенно прекратится у них, как законное учреждение, и представители страны отдадут семье подобающее ей влияние и достоинство. В Египте под влиянием новейших идей, источник которых в Евангелии, рабство энергически порицается и можно быть уверенным, что, несмотря на соучастие в нем испорченного правительства, оно исчезнет на наших еще глазах. Точно тоже случится в Индии с ее гнусной системой каст и мы надеемся, что скора наступит день, когда Китай освободится от своей постыдной страсти к опиуму. Точно также и посреди нас, несмотря на растлевающие теории натуралистов, признающих только право силы, постоянно возрастает движение общественного мнения в пользу обеспечения и покровительства женщине, ребенку, всем несовершеннолетним в низших классах народа. Мнение это ограждает их нравственную свободу и достоинство. Не будем смущаться тем, что посреди сторонников этого великого дела нередко встречаются свободные мыслители или атеисты. Оно не становится от этого менее святым и христианским; в нем все-таки заключается осуществление великих принципов, посеянных на земле Христом.

Итак, Евангелие желает и должно проникать все. Жизнь человечества, в самых разнообразных его сферах, должна подчиняться его влиянию.

Как бы то ни было, однако, общества религиозное и гражданское существенно различаются между собою и различие это будет для нас видным, если мы взглянем как на характер той области, в которой они действуют, так и на свойство средств, употребляемых ими для достижения своих целей.

Область государства - это настоящая жизнь и интересы чисто временные. Государство должно обеспечить каждому гражданину пользование его правами и вольностями. Оно может, кроме того, иметь в виду обеспечение для всех наибольшей суммы благосостояния. Его высший идеал - справедливость. С этой стороны оно встречается с нравственностью. Общественная нравственность не должна делать насилия индивидуальной совести, но должна требовать от всех подчинения и даже, если нужно, самопожертвования. Поэтому ошибаются те, которые в гражданском обществе видят только простую взаимность интересов. Его принцип гораздо выше; оно может обращаться с призывом к некоторым из самых великих инстинктов человечества.

Но государство встречается с нравственностью только в ее общественных применениях. Оно умеет и может образовать гражданина, но у него нет и не должно быть поползновения овладеть всем человеком. Оно должно остановиться на пороге религиозного сознания. Встречаясь с учениями, оно не может и не должно судить их иначе, как по их плодам. Оно не должно доискиваться в нравственности ни ее происхождения, ни цели. Если я, повинуясь долгу, повинуюсь гласу Бога, если я верю в высшую святость моего поведения, это не касается до государства. Без сомнения, государство не может оставаться равнодушным к религиозному учению, сообщаемому различными церквами молодому поколению. Если это учение прямо восстает против законов, если оно проповедует презрение к властям, или сословную ненависть, если оно посягает даже на принципы гражданской нравственности, то правительство может вмешаться. Но если это учение трактует о Боге, о человеческой душе и о религиозных влияниях, действующих на человека, о надежде на будущую жизнь, то государство должно признать себя некомпетентным, даже пред тем, что ему кажется нелепым и суеверным. Говорят, новейшее государство есть атеистическое государство. Но это софизм, ставящий государство под знамя какой-нибудь секты. Вернее сказать, что новейшее государство нейтрально между различными верованиями и что его характер является более возвышенным тогда, когда оно становится защитником совести и религиозных прав всех, а не отдельной какой-нибудь веры. Всякий раз, как государство переступало за пределы этих естественных своих прав, вмешивалось в вопросы о религиозных учениях и становилось на сторону какого-нибудь отдельного богословия, его роль ставилась смешною и ненавистною. Припомните религиозные распри в Византии, где официальные судьбы православия часто зависели от каприза женщины. Припомните мрачный деспотизм Филиппа испанского, или происходившие в ХVIII столетии бесконечные споры по поводу римского учения об оправдании, навязанного ретивой полицией двух развратных нечестивцев, которые именовались регентом и кардиналом Дюбуа. Прискорбно было бы возобновление подобных фактов. Зато всякая мера, направленная к тому, чтобы изъять у государства священную область совести, будет содействовать осуществлению истинной мысли Иисуса Христа. Церковь и государство различаются между собою не только кругом, но и способами действия. Орудие государства - в силе; оно имеет силу и право материальным принуждением уничтожить всякое сопротивление его законам. Орудие Церкви в слове. Церковь не может и не должна навязывать никакого верования. "Оружия воинствования нашего не плотские", (2Кор 10:4) сказал величайший Завоеватель душ, какого когда-либо знала церковь. В теории все допускают это различие. Нет ни одного защитника христианства, который бы не выставлял на удивление миру величественного зрелища апостолов, торжествующих над ним одним лишь могуществом убеждения и примером святости; нет ни одного, который бы не указал на контраст между Христом, добровольно отдавшимся на распятие, и Магометом, распространявшим Коран силою меча. Но на самом деле и сама церковь, к прискорбию, нередко отступала от этих великих принципов. Реформа ХVI ст. во многих странах была введена насильственными средствами; с своей стороны и католическая церковь никогда не отказывалась от принуждения в деле религии, а силлабус Пия IX прямо провозгласил его законность. Официальное богословие прибегает в подобных случаях к тонкости. Оно говорит, что церковь всегда милостива и кротка, как мать, скорбящая о своих заблудших детях и что только в случае бессилия ее убеждений, она предает неверующих и нераскаянных в светские руки. Церковь ужасается крови (???) и потому-то предоставляет проливать ее суду светскому. Не правда ли, какой ужасный софизм! Нет, лучше рука, бьющая открыто, чем подобное лицемерие. Процессы известных судов над еретиками заключают в себе подробности, приводящие в трепет. Взгляните на этого страдальца, изможденного пыткой; члены у него вывернуты, лицо побагровело от истязания, губы стиснуты примысли о новых муках, его ожидающих. "В это время, говорит судебный протокол, отец инквизитор ласково сказал ему" (???). Это "ласково", вставленное в протокол бесстрастною рукою писца, представляется чем-то поистине адским. Трудно выразить словами то страшное зло, какое причинило делу религии употребление подобных орудий. Мне скажут, что истязатели добились успеха. Да, это верно. Но кровь мучеников не всегда служит семенем для Церкви и очень часто проливается напрасно. Сила иногда действительно торжествовала над совестью. Есть страны, в которых религия была навязана грубым насилием, затем удержалась на целые столетия и сделалась национальною. И однако ж, подобные успехи были куплены слишком дорогою ценою и нередко вызывали грозную реакцию. Варфоломеевская ночь, по справедливому замечанию Бекона, произвела более атеистов, чем все сочинения Лукреция, так что в итоге естественное развитие христианства на долгое время было задержано этими видимыми победами. Факт этот сделался очевидным лишь спустя долгое время. Но политики ищут успехов и, надо согласиться, успех часто следовал за гонениями. И однако ж, чтобы избегнуть искушения прибегать к подобным средствам или одобрительно относиться к ним, следует возвышаться над фактами и опираться на одни лишь принципы. Принцип же, положенный Христом и принятый апостолами, заключается в чисто духовном свойстве Царства Божия и присущих ему орудий. Скажу еще раз: государству принадлежит одна только задача - обеспечение всем свободы совести, хотя бы даже силой, если это окажется необходимым. В этом его право и обязанность и Церковь может требовать от него этого. Мы даже погрешили бы против нашего христианского и гражданского дела, если бы дали заглохнуть этому праву. Но раз это общее право утверждено, Церковь не может распространять хранимую ею истину иначе, как только чрез научение и убеждение. Меч ее - слово Божие. Крест, бывший орудием казни Главы ее, становится орудием ее торжества. Дух, ее проникающий, изображается в виде голубя. Таковы образы, употребляемые в Св. Писании для определения ее силы. Если бы истина была в какой-либо мере обязана своим торжеством силе, то зачем Бог попустил распять ее на кресте в лице Своего Сына? И какой смысл имело бы тогда Евангелие?

Будучи различны по сфере своей деятельности и по средствам ими употребляемым, Церковь и гражданское общество во взаимных отношениях своих должны тщательно оберегать свою независимость. Но эта независимость может быть нарушена двояким образом: чрез теократию, подчиняющую государство Церкви, и чрез те ложные системы. которые подчиняют Церковь государству. Мы уже говорили, что Иисус Христос окончательно упразднил теократию. Но опасность не здесь. Можно делать попытки в смысле восстановления в теории того, что средние века осуществили на деле в таких грандиозных размерах и с такими пагубными последствиями. Дух современных обществ сделает бесплодными все подобные усилия. Нас ожидает борьба другого рода. Существует понятие о государстве, служащее угрозою для всей Церкви,-это то понятие, которое сливает Церковь с гражданским обществом, так что первая теряется во втором и в религии усматривается только одна из функций общественного организма). [Эта теория известна в истории под именем ерастианизма, от имени богослова Ераста, который первый возвел ее в систему (???).]

В глазах многих представителей новейшей демократии религиозное общество должно быть рассматриваемо, как всякое другое общество. Оно не может иметь других правил и стремлений, кроме тех, которые подсказываются ему большинством его членов. Исходя из того факта, что религиозное чувство может разнообразиться, как и все другие чувства, и что оно также должно подчиняться закону развития, они заключают, что гражданское общество может давать ему то или другое направление и таким образом ставить его в соответствие с новыми нуждами современного времени. Отсюда возникло в конце прошедшего столетия гражданское устройство клира, так много повредившее делу революции и отозвавшееся столь сильными раздорами во Франции. К несчастию, этот опыт не достаточно был понят и теперь встречается не мало людей, воображающих, что следует держаться конкордатов между церковью и государством: этим способом они думают оправдать притязания государства на законодательство в религиозном деле и организация культа, который был бы на высоте стремлений века. На подобные притязания возможны только два ответа: прежде всего тот, что гражданское и религиозное общество никогда не должны быть сливаемы; второй ответ тот. что истинная церковь, т. е. общество истинно-христианское никогда не отдаст себя для опытов такого рода, что для людей, входящих в состав ее, христианство есть дело откровения, независимое от случайностей большинства, и что не получив от гражданского общества ни своего авторитета, ни правил своей веры, церковь не может подчинить их этому обществу. Церковь, рассуждающая иначе и действующая на основании иных принципов, по справедливости осуждена на погибель. Подобными уступками она приобретет мимолетную популярность, но эфемерная волна этой популярности поднимется лишь для того, чтобы завтра же повергнуть ее в бессилие и презрение.

Мы видели, что взаимная независимость Церкви и государства установлена в принципе самим Иисусом Христом и что она требует всестороннего охранения. Сойдем теперь на практическую почву. Здесь мы встретимся с весьма нередким смешением двух обществ, столь ясно разграниченных Спасителем.

Здесь Церковь отдана в распоряжение политической партии. Здесь смотрят на Церковь, как на ключ к своду старого социального порядка. Если падает какое-нибудь старинное учреждение, то считается оскорбленною религия. Трон и алтарь признаются неразрывно связанными между собою и не допускается, чтобы общество демократическое могло быть христианским. В пользу данной формы правления приводятся известные тексты Св. Писания, в которых апостолы повелевают повиновение властям, но не обращается внимания на то, что эти власти суть не что иное, как гражданское общество, теорию которого излагает св. Ап. Павел, и что апостолы в этих же самых текстах формулировали независимость этого общества. Так как Церковь сливается в этих суждениях с политическим строем, то и в каждом посягательстве на этот строй усматриваются признаки революции и гордости. Высказываются горькие сожаления о прошлом, но при этом забывается, что оно имело широкую долю участия в нечестиях, возмущениях и преступлениях. Инстинктивно привлекается к защите известного знамени всякая реакция, признаваемая здесь естественным союзником. Интерес партии скоро берет верх над интересом религиозным. Приведение душ к Богу делается второстепенной заботой. Существенным же признается то, чтобы торжествовало дело партии и члены этой партии рады всякому, кто оказывает им содействие, не заботясь о его личной вере и характере. Как в средние века христианнейшие короли без зазрения совести прибегали к помощи турка или еретика, так защитники религии часто и теперь имеют у себя очень странных союзников. Нельзя не страдать, видя, как самые священные предметы поддерживаются осквернителями святыни, и встречая в одной и той же светской газете, рядом с апологией Христа и его Евангелия, бесстыдные произведения литературы. Печальное зрелище, встречаемое ныне беспрестанно!

Одна крайность вызывает другую. В противоположном лагере господствует подобная же смута. Исходя из верного начала, что Евангелие благоприятно всякой свободе, люди этого лагеря стараются сделать его солидарным с партией прогресса. Таким образом, 30 лет тому назад, оправдывался социализм известными словами Спасителя и примером первых христиан. Многие представляют, что такая-то форма правления, напр., республиканская, есть законное порождение духа реформации. В историческом отношении нет ничего ошибочнее этого и было бы легко доказать, что привязанность к наследственной монархии может быть нигде так не вкоренена, как в некоторых протестантских странах. Демократия может быть самовластной и деспотической, тогда как олигархия может уважать права и свободу каждого и иногда действительно она открывала убежища для изгнанников всех стран и религий. Итак, крайне опасно и несправедливо связывать Церковь с какой-нибудь формой правления. Одно только верно здесь, а именно, что все возвышающее человеческое достоинство и нравственную свободу, должно быть сочувственно христианской Церкви и что христианство - враг всякого угнетения, откуда бы оно ни происходило - сверху или снизу.

В теории многие с этим согласны, хотя и постоянно забывают об этом в жару борьбы. Не удивляйтесь же, что мы откровенно указываем на эту опасность. По моему мнению, Церковь должна быть покровительницей всякой свободы, но никогда не должна быть связываема с какой-нибудь политическою партией.

Но всякая церковь имеет официальных представителей, которых обыкновенно называют клиром. Я верю в Божественное учреждение священства. Другие видят в нем только необходимую в обществе должность. Я же указываю на тот очевидный факт, что клир, или духовенство, в какой бы форме оно ни являлось, имеет опасную честь представлять Церковь пред общественным мнением. Истинный авторитет клира будет тем больше и сильнее, чем менее солидарным сделает он себя с какой-нибудь партией и чем больше будет стремиться к тому, чтобы быть представителем и защитником права, свободы и всеобщего мира. Некогда по всем европейским конституциям клир имел официальное место в народных собраниях. Теперь ему в этом отказывают почти везде. И я не только не жалуюсь на это, но, напротив, рад и желал бы, чтобы он снова не выступил, при помощи народного избрания, на арену, которую так благоразумно закрыли для него наши законодатели. Я далек от мысли отнимать у священника его личные политические убеждения, гасить в нем пламя патриотизма и делать из него политического евнуха. Пусть он, в качестве гражданина, подает свой голос и действует по своему убеждению, но он никогда не должен употреблять на службу партии нравственный авторитет, которым облечен. Это было бы самым верным средством уничтожить этот авторитет.

Сравнение лучше объяснит мою мысль. У новейших народов есть два основных учреждения: армия и школа. Они обязательны как общественная необходимость. Но нет ни одного благоразумного человека, который бы не понял, что ни та, ни другая не должны быть ареною для политических состязаний. Армия, вожди которой сделались бы трибунами, отдаст страну на жертву всех возможных случайностей и насилий. Школы, в которых учащие внесли бы жгучие вопросы, нас разделяющие, будут истинным посягательством на семейную свободу. Требуя от наших солдат или учителей, чтобы они не вмешивались в политические споры, никто и не думает требовать от них отрицания своей независимости, патриотизма и гражданского достоинства. Но нужно ли доказывать, что Церковь есть сфера бесконечно высшая, чем школа и армия, и что безумно желать, чтобы в нее проникли страсти и ненависть партий?

Церковь ставит нас пред лицом вечности. Она смотрит на вопрос не с точки зрения одного дня или часа, - она господствует над временем и всеми нашими преходящими спорами. Чем более расширяются жизненные вопросы и требования, тем выше жизни должны мы признавать действительность невидимую и непреходящую.

Абсолютное, представляющее другой вид вечности, вот на что должна еще указывать нам Церковь. Она взирает на вопросы в их непосредственном отношении к Богу. В область политики, напротив, входит одно лишь относительное. Политика принимает людей такими, каковы они есть, и обстоятельства в том виде, в каком она их находит. Она вся основана на взаимных сделках; она образует союзы, основанием которых служит только общий интерес, и в котором нравственность вступающих в сделку стоит на втором плане. Когда завязывается борьба, то приходится приводить в движение массы, а этого сделать нельзя, не обращаясь к человеческим страстям. Когда религия вступает в коалицию с партиями, она то терпит поражение, то поддерживается людьми, делающими из нее пугало или знамя известного строя, и мимолетная сила, придаваемая религии известными партиями, с лихвой возмещается потерею истинного ее авторитета.

Но нам скажут: в политике есть нравственные вопросы, которым религия не может оставаться чуждою. Кто же это отвергает? Но несомненно то, что своим прикосновением к нравственности политика искажает ее, так как партии обыкновенно не церемонятся с совестью. И странно, человек, лично неспособный нарушить данное обязательство, пустить в дело клевету или угрозы, совершенно спокойно одобряет такие деяния, когда они совершаются всеми и служат защищаемому им делу. Многие обращают больше внимания не на то, что нарушен закон, а на то, кем он нарушен и с какою целью. Вечное правило о цели оправдывающей средства берет свое начало не из знаменитого иезуитского общества, а принадлежит всем партиям, ослепленным страстью. Я не требую, чтобы религия безмолвно взирала на политическую безнравственность; но я желаю, чтобы для обличения ее она не спускалась на политическую арену, потому что лишь только явится подозрение, что она говорит не во имя совести, а во имя партии, она уже представляет собою не больше как один лишний голос посреди политической разноголосицы. Приведем пример. Мы дивимся образу действий Иоанна Крестителя при дворе Ирода и непреклонному мужеству, с которым он говорил преступному царю: "Нельзя делать того, что ты делаешь". Представим же себе, что Иоанн Креститель, вместо того, чтобы быть провозвестником совести, превратился в народного трибуна. Не рушится ли тогда весь авторитет его, так как в его обличениях уже можно было бы подозревать политическую цель и торжество партий. Да, я никогда не перестану говорить тем, кто имеет честь и преимущество быть представителями Церкви: "Не вмешивайте Церковь в борьбу партий, которой она должна чужда. ее величие и сила состоит в том, чтобы быть голосом вечного права и справедливости ко всем".

Но пора окончить нашу беседу. Если мы верно объяснили мысль Иисуса Христа, то не трудно будет распознать вытекающие из нее обязанности.

Не смешивайте того, что разделил Спаситель, и в обеих сферах делайте только то, что вы обязаны делать. Воздайте Кесарево Кесарю и Божие Богу.

Кесарь есть олицетворение гражданского общества. В настоящее время он перестал быть тем, чем был во времена Иисуса Христа, чуждою и деспотическою властью, подавлявшею евреев. Напротив, он есть и должен быть государством, признающим и покровительствующим права каждого, нацией, управляющей своими делами, обществом, уважающим совесть и не требующим от личности ничего, кроме того, что она должна дать обществу, часть которого составляет, как, напр., дань жизнью или деньгами, повиновение законам, пожертвование своим временем или силами для общего блага. Точно определить, что принадлежит Кесарю, это одна из самых трудных и необходимых задач, возлагаемых нашим временем. Некогда воля Кесаря была безмерна; он был верховным собственником и неограниченным властелином; от него все истекало. С развитием прогресса область его сузилась, а область личности расширилась. Государство более и более стремится сделаться обществом. Итак, этому обществу вы должны доставлять ваше разумное, честное и самоотверженное содействие. Было время, когда думали, что христианин не должен интересоваться человеческими делами и пользами общественными. Были эпохи, когда общественная безнравственность была так глубока и всеобща, что становится понятным, почему благочестивые души не имели другой мечты, кроме мечты о небе. Но такого аскетизма Бог не требует. Мы имеем взаимные обязательства друг к другу; все благородные, великодушные, либеральные стремления должны находить в нас своих защитников. Прогресс во всех своих видах должен быть дорог для нас и было бы странно, если бы мы, ожидая того дня, когда окончательно раскроется истина и восторжествует справедливость, оставались равнодушными к победам их здесь на земле.

Но воздавая Кесарево Кесарю, воздавайте Божие Богу. Что принадлежит Богу? Вся ваша душа. Эта душа создана для Него. Христос сказал иудеям: покажите мне динарий и я покажу вам изображение Кесаря. Мы можем также сказать: покажите нам душу человека и мы покажем в ней изображение Бога. Это изображение часто слабо, тускло, почти сглажено под влиянием мира и греха. Между тем, вглядитесь в него хорошенько: признаки божественного происхождения еще можно рассмотреть в нем и св. Павел мог напомнить Афинянам идолопоклонникам, что они сыны племени Божия. Отдайте Богу, что принадлежит Ему. Воздавайте Ему дань благоговения разумом, который так часто преклонялся пред идолами мысли, - волей, которая так долго служила только вашему собственному благоденствию, - сердцем, которым владело только земное творение и которое может быть осквернено недостойными страстями. Пусть Бог сделается целью вашей ежедневной деятельности. Приносите Ему ту разумную службу, о которой говорит апостол и которая есть самое благородное упражнение, вам доступное. Приближается день, когда в вечном отечестве, Он будет для вас единственным и истинным Кесарем и где ваше высшее счастье будет состоять в том, чтобы воздавать Божие Богу.

В истории не много таких лиц, величие которых могло бы сравниться с величием Моисея, и я не знаю, есть ли в Ветхом Завете другой такой высокотрогательный рассказ, как рассказ о его смерти. Почти столетие прошло с того времени, как во дворце фараона, где Моисей вырос среди царских наслаждений, роскоши и блеска, мысль о позоре его народа охватила его сердце и уже не давала ему более покоя. С тех пор он блуждал, как изгнанник, чаще всего находя убежище в пустыне, и там-то Предвечный призвал его К выполнению одной из самых страшных миссий. Он, человек кроткий и робкий (Вт 12:3; Исх 3:11, 4:13), отступавший пред высокою ролью, должен был бороться с жестоким и лукавым царем до тех пор, пока Израиль, освобожденный его рукою, наконец, перешел чрез Чермное море и направился в землю Ханаанскую. Но тогда-то, поистине, и началась для него беспрерывная борьба с народом невежественным, неблагодарным и буйным, неспособным нести святое бремя своих религиозных судеб и своей свободы. Он должен был присутствовать при всех его возмущениях, при всех его заблуждениях. У подошвы Синая, где Бог открыл ему великий закон, который не утратил своей силы в течении стольких веков, он видел, как этот народ поклонялся золотому тельцу. Не признаваемый, одинокий среди Израиля, он его учил, вел, поддерживал в продолжении 40 лет, всегда добрый, неутомимый, защищая дело Божие пред своим народом и являясь заступником народа пред Богом. Наконец, он достиг желанной цели: обетованная земля была уже пред ним; только волны Иордана отделяли ее от него. Обетованная земля!.. О! Сколько раз он ее уже призывал и видел в своих уединенных мечтах, во время долгих ночей, когда он под звездным небом беседовал с Иеговой. Там, где Авраам и Иаков поставили свои шатры, там, где их гробницы ожидали Израиля, - там должно было утвердиться царствие Божие на земле, там Моисея ожидали отдых, осуществление всех его желаний, вознаграждение за все его труды. Но именно тут-то голос Предвечного провозгласил: "Войди на гору, взгляни на страну твоих отцов, ты в нее не войдешь"...

С угрюмой вершины горы Нево утомленный старец направляет свой пытливый взор, на обетованную землю. Он видит страну от Галаада до Дана. Там расстилается Иерихон, город пальм, потом богатые владения Невфалима, Ефрема и Манассии, далее - Иудея, наконец, на отдаленном горизонте виднеется западное море... Да, это обетованная земля, но ему войти туда не дано. На одну минуту его сердце сжимается от тоски, но, забывая самого себя, он думает только о будущности Израиля, он с душевным волнением созерцает эти места, в которых Бог установит свое святилище, эти долины, откуда изыдет спасение мира, отдаленные горы Галилеи на севере, на юге - Вифлеем, Мориа и холм, на котором должен был появиться крест, которому мы покланяемся... Наконец, обнявши последним взглядом эту желанную землю, Моисей склоняет голову и умирает.

Братья мои! Это высокое зрелище служит нам великим поучением. Не мечтал ли также каждый из нас о своей обетованной земле, не желал ли он войти в нее, не надеялся ли ее достигнуть, - как вдруг раздавался голос: "Ты в нее не войдешь!"...

Остановимся на вопросе, почему Бог отказывает нам в наших просьбах? Защитим дело Божие и оправдаем его пути. Я буду счастлив, если вместо того, чтобы предаваться горечи, которая, может быть, наполняет ваши раздраженные сердца, вы научитесь покоряться и благословлять.

Да, мы все мечтаем о какой-нибудь обетованной земле. Нет никого между нами, кто не ожидал бы многого от жизни, кого бы жизнь удовлетворила. Не верьте наружности, не полагайтесь на веселость и беззаботность, оживляющие столько лиц. Все это - маска. Под нею скрывается реальное существо, которое, если захочет быть чистосердечным, скажет вам, что оно добивается счастья и что оно страдает. Но для Моисея обетованная земля была страной, в которой должен был царствовать Предвечный. Одна слава Божия воспламеняла его душу. Он жаждал только правды и святости. Кого из нас воодушевляет подобное чувство?..

Обновленная земля, где будет царствовать правда, есть ли для вас земля обетованная? Будет ли для вас ею царствие Божие, осуществляемое между людьми? Заключается ли она для вас в Боге, которого вы любите, почитаете и храните в умах и в сердцах, в Евангелии, которое вы признаете, в церкви, которую вы высоко ставите, в душах, обращенных ко Христу, в кресте, победившем смерть? Находите ли вы эту обетованную землю в познании Предвечного, который, по выражению Исаии, покрывает землю, как воды покрывают дно морей? Состоит ли в этом ваше наибольшее честолюбие и самое горячее желание, так что, будучи счастливы во всем остальном и наслаждаясь всеми благами земными, вы чувствуете, что вам, при недостатке этого познания, недостает всего?.. Но говорить ли мне вам, что эту обетованную землю вы здесь никогда не обретете? Может быть, в пылу вашей веры, вы надеялись в нее войти. Вы думали, по известным обманчивым признакам, усмотреть в нашей эпохе возрождение, вы видели очнувшиеся нации, сбросившие с себя смертельную спячку, церковь, возвышающуюся по гласу Божию и пробуждающуюся при мысли о своих величественных судьбах, вы видели Духа Святого, сходящего, как в день пятидесятницы, и воспламеняющего сердца... Так точно в первые века христианства верующие ожидали на развалинах языческого мира торжественного возвращения Христа... Да, в этом была для них обетованная земля. Но, увы! мир продолжает развиваться, царствие Божие не приходит с шумом, дело Духа Святого совершается таинственно и сокровенно, и в то время, как это блестящее видение обновленной земли носится пред вашими смущенными глазами, какой-то голос шепчет вам на ухо: "Ты в нее не войдешь".

Во всяком случае, братия, не будем обольщать самих себя. В наши дни очень редки люди, пожираемые жаждой истины и справедливости и горячо желающие царствия Божия. Не будем сравнивать себя с теми верующими, которых мир был недостоин, с теми смиренными и великими свидетелями истины, которые, имея все, чего можно пожелать, все это ставили в ничто, потому что Бог, которого они любили" не признавался на земле. Увы! Когда у нас ни в чем нет недостатка, когда у нас есть здоровье, сила, богатство, надежды и земные привязанности, чувствуем ли мы себя странниками на земле, думаем ли мы о царствии Божием и просим ли мы о его пришествии? Нет, наши скорби имеют другой характер. К ним всегда примешивается нечто своекорыстное; мы заботимся только о себе. Обетованная земля для нас - это наше собственное благополучие, преследуемое нами с такой упорной настойчивостью. Но эти скорби, эти сожаления, перемешанные с эгоизмом, Бог по своей бесконечной благости щадит. Он, который поднимает смятый тростник, не спрашивая, откуда дует ветер, пригнувший его к земле, часто приводит нас на прямой путь, пользуясь нашими земными скорбями. Этим способом Он заставляет возникать в наших сердцах тайное желание истинного мира, прощения, вечного утешения. Вспомните историю вашей жизни.

Вы мечтали о великом и прекрасном призвании, потому, что ваша природа влекла вас не к пошлым удовольствиям... Бог дал вам талант, блестящие способности, понимание всего, что благородно и прекрасно... С какою радостью пустились вы в жизненный путь! Как все великодушные дела вас манили! Всякий день должен был делать вас лучше и сильнее... Знать, любить, действовать, вот в чем состояла ваша цель. Все эти заманчивые пути открывались пред вами, покрытые тем утренним туманом, который предвещает весною тихий, ясный, теплый солнечный день. Вот в чем была для вас обетованная земля, вы ее рассматривали жадными взорами, вы уже готовы были в нее войти... Вдруг нагрянуло несчастие, болезнь разбила ваши силы, вы лишились состояния, вам пришлось в поте лица добывать свой хлеб. Сокрушающие заботы иссушили ваше сердце, разбили ваши надежды. Эгоизм и жестокость людей приготовили вам горькие и жестокие разочарования и, в то время, как другие вас обгоняли, увлеченные перспективою счастья, которая скрылась от вас, суровый голос испытания шептал вам на ухо: "Ты туда не войдешь".

Вы, сестра моя, мечтали на земле о счастье взаимной любви. Жизненный путь вам казался полным радостей, вы надеялись его пройти, опираясь на честную руку и верное сердцё. Как отрадно иметь возможность ежедневно передавать свои мысли и чувства человеку, вас понимающему! Как отрадно находить всегда у домашнего очага живое сочувствие со стороны человека, для которого не чуждо ни что, вас касающееся! Как отрадно участвовать в работах, в мечтах, в сочинениях любимого человека!.. Для вас в этом была обетованная земля. Но теперь вы - вдова, вы одиноко идете по жизненному пути, и никто не сглаживает его неровности... Или, что еще хуже, вы видели неверность, лживость и, может быть, холодное равнодушие, которые вырыли между вами пропасть, которую наполнить нельзя. Вы похоронили ваши надежды в могиле, которая ни в ком не возбуждает сочувствия, и горечь этого траура вашего сердца, который вы должны скрывать от других, не могут усладить ни уважение, ни любовь.

Вас же Бог избавил от этих испытаний. Около вас веселый семейный кружок; вы подготовили К жизненной борьбе детей, данных вам Богом.

Соль земли

Богатство и бедность

Минуты испытания

Отношение христианства к политике

Милосердие Божие

Существо без атрибутов, сила без провидения,
Обнаруживающая случайно свою слепую мощь,
Истинный Сатурн, производящий и по очереди пожирающий,
Творящий зло без ненависти и добро без любви,
Имеющий основою своих планов вечный каприз,
Не требующий ни веры, ни закона, ни жертвы,
Предающий слабого сильному и праведного - гибели,
И само существование коего подвержено сомнению.

Раскаяние