Голубой родник

По бездонному небу, вяло, словно медведи-великаны, бродили серые тучи. Восточный ветер, пронизывающий и холодный, вырывался из-за небольших холмов, тянувшихся грядами на несколько километров. Здесь проходила узкая дорога от железнодорожной станции к чахлому непривлекательному лесу, в барачный город, заселенный русскими беженцами. Несколько раз принимался моросить дождь. Черная, развороченная машинами грязь, напоминала Василию Михайловичу родные места Смоленщины. - В такие дни, - подумал он, - у нас. на Десне поднимался лед, ветры дули целую неделю, так начиналась весна. Он слез с велосипеда и пошел пешком. Дорога оказалась совершенно негодной для езды.

- Не ездок я теперь, - решил Василий Михайлович. - Даже попутный ветер не помогает. Он старался идти твердо, держа в руках велосипед, но в его каждом шаге давала себя чувствовать усталость, на лбу выступал холодный пот. Он шел в лагерь, где жило более пяти тысяч беженцев, собранных международной организацией "ИРО". Пешеходы, несмотря на плохую погоду, сновали взад и вперед, месили грязь, громко разговаривали, что сразу отличало их от местных жителей. У каждого в руках сумочка, чемодан или просто узелок - скромные пожитки бездомных людей, пришибленных безрадостной судьбой.

Василий Михайлович Волошин - русский художник. Опасаясь насильственной репатриации, он отказался поселиться в лагере и жил в соседнем баварском городе. "Так оно будет спокойнее" - говорил он часто жене. На вид ему было более пятидесяти лет. Седина успела посеребрить его голову, на щеках и на открытом чистом лбу резко обозначились морщины, отчего лицо делалось неприятно обвисшим. "Не по годам ты стареешь" - замечала ему жена, зная что мужу едва перевалило за сорок. Они жили по месячным карточкам, которых не хватало на одну неделю. Чтобы не умереть с голоду, художник-пейзажист занялся портретами и даже резьбой по дереву - словом, всем, что попадало ему под руки, что обещало кусок хлеба.

Василий Михайлович в пути часто останавливался, чтобы отдохнуть. Три километра казались ему бесконечно длинными. Он вдыхал влажный воздух, наполненный испарениями земли, недавно освободившейся от снега. Подозрительный кашель перехватывал горло, что то острое непреодолимо больно кололо в груди.

- Опять простуда, - подумал художник. - Вишь, теперь в грудь подалась... Будто мало того, что ломят руки и ноги, противный кашель дышать не дает. И все беда из-за курятника (так он называл свою комнату); везде сквозняки и бесконечная сырость. Все-таки, Бавария - не Россия...

Когда откашлялся, стало легче. С пригорка, где дорога была суше, виднелись ряды серых деревянных бараков, окруженные с трех сторон поредевшим! сосновым лесом. В этом лагере, центре беженского скопления, вскоре должна была открыться художественная выставка. Об этом писали местные газеты и Василию Михайловичу хотелось получить более точную информацию. Его последняя картина, над которой он все еще продолжал работать, считалась по его мнению лучшей из всего, что он успел создать - злободневной, ярко - реалистической и в то же время глубокой по смыслу. Успеть закончить ее к открытию выставки - была мечта художника.

Его мысли и здесь, в дороге, снова и снова возвращались к картине. Он думал о тех деталях, которые оставались еще незаконченными. Надежда, что картина на сей раз будет достойно оценена, давала силы художнику, вдохновляла его на героический к кропотливый труд. Предполагалось, что необычную выставку обязательно посетят американские делегации. Американец же - не то, что немец, часто сухой и расчетливый. Если вещь будет по душе - американец не поскупится.

Художник не заметил, как подошел к ветхой полицейской будке, наскоро выстроенной у дороги со шлагбаумом. Из небольшого окошка высунулась белая каска и снова спряталась. Художник успел заметить полное красное лицо полицейского, его серые, почти бесцветные глаза, заплывшие жиром. Заскрипела дверь будки. Перед ним стоял рослый парень в примитивной форме лагерного полицейского.

- Куда идешь?

- Грубый окрик полицейского выбил художника из колеи тихих размышлений и даже несколько его испугал. Он смотрел на серьезное, с напускной деловитостью лицо и не знал, что ответить.

- Ты глухой, что ли? - повторил тот же голос, сделав к нему еще один шаг.

- Простите великодушно... - начал Волошин. - Я не понял вашего вопроса.

- Я тебя спрашиваю, куда ты идешь? Дай "ДиПи" карту! ["Ди Пи" карточка - личный документ беженца.]

- У меня нет этой карты... Я иду в лагерь.

- Знаю, что в лагерь, но куда?... Понимаешь? Куд-а-а?

- Позвольте, - обижено начал Волошин, вы меня не понимаете.

Открылась дверь и другой чернобровый, совсем молодой парень с сигаретой на отвисшей губе, спросил:

- До кого вам в лагере надо?

- Я хочу навести справки относительно художественной выставки.

- А, - протянул полицейский, .- сразу бы так сказал. Значит, в административный барак. Он долго не мог выговорить это мудреное для него слово и, махнув безнадежно рукой, добавил:

- Номер восемнадцать. Вот и все. Там, у леса...

- Это что же, возле огромной вышки? - переспросил художник.

- Иес, - односложно ответил полицейский и потребовал документ, чтобы вписать фамилию посетителя в регистрационную книгу. Возвращая художнику паспорт, он сказал:

- Валяй!

Художник не умолчал и уже за будкой сам себе сказал:

- Кто этих людей ставит у ворот? Ведь этот верзила не имеет даже представления об элементарной человеческой этике. Наверно, совсем недавно, он знал одно слово: "яволь", а теперь в его лексиконе появилось новое "иес". Больше он, кажется, ничего не знает... Огрубели людские нравы. И кто в этом виноват?...

Весна была в разгаре. С утра до вечера солнце прочно закреплялось на небе, щедро рассевая теплоту по всей земле. Дороги высохли, зазеленели сады и рощи. Сердце наполнялось сладкими воспоминаниями о родных местах, где весны бывали еще живее, красивее и ярче. После зимней спячки мир оживотворялся прикосновением Божьей благодати - солнцем в неподкупной радости цветения.

Перед единственным окном моей комнаты, на другой стороне дороги - сад, старый, запущенный, с густым кустарником и высокой вытоптанной травой, а дальше - канал. Там расцветали липы и нежно волнующий запах цветов ветер доносил до моего окна. У берегов канала, усаженного рядами стройно-величавых тополей, плавали утки, забавно играя со своими утятами. Дети пускали игрушечные кораблики, звенели их голоса и было приятно наблюдать, как из конца в конец канал пересекали самодельные крейсера и гоночные яхты.

Однажды, в предвечерний час я шел по аллее, наслаждаясь праздником весенней природы, неумолчным щебетанием пичужек, красотой расцветающей липы. Это была первая весна, которую я принимал, как Божий подарок. Недавно, после долгих лет неверия и сомнений я обратился ко Христу и принял Его в сердце, как личного Спасителя.

- Здравствуйте, - услышал я знакомый простуженный голос. На скамейке, под липой, у берега канала сидел Василий Михайлович Волошин, мой сосед-художник. Усталое лицо его вытянулось, похудело.

- Присаживайтесь, - предложил мне он, указывая место рядом, на скамейке. - Посмотрите на этих прожорливых утят, как они воюют. Настоящая человеческая тактика - сильный нападает, а слабый - хитрит.

Художник бросал маленькие кусочки хлеба в воду. Проворные птицы, обгоняя одна другую, набрасывались на хлеб и если не удавалось проглотить его сразу, ныряли с ним под воду.

- Смотрите, смотрите... Этой серой всегда везет, - указывал он мне на небольшую сноровистую утку. - Кто здоров, смел, находчив, у того все хорошо получается. А вот я, например, сижу в своей клетке, забавляюсь красками, гадаю, что жена приготовит к обеду. А сам ни к чему не способен...

Я смотрел на художника, на его бледное, безжизненное лицо, потухшие глаза и длинные, как гвозди, худые пальцы и мне показалось, что он только что освобожден из тюрьмы.

- Вы что-то выглядите не совсем хорошо, - начал я разговор. - Вам стоило бы к доктору зайти.

- Да, я выгляжу плохо. И чувствую плохо. Надо зайти к доктору, пусть посмотрит. Давно собираюсь, да времени не имею: А простуда меня изводит, ночью места не нахожу. Да вот выставка приближается, а моя картина еще не закончена. Вот закончу, тогда псе улажу...

Василий Михайлович начал разговор о картине:

- Понимаете, такое полотно требует не меньше года, а я кончаю в три месяца. Откуда же будешь здоров?...

- Как же это? У вас получается по-стахановски?

- Нет, не в том дело. Ведь прежде, чем взяться за кисть, я три года эту картину в сердце носил. И получилось, будто копию списываю.

Я вспомнил, как когда-то мне художник рассказывал случай из жизни, который теперь стал сюжетом его картины. Но он начал снова:

- Было это при отступлении немцев, в 1943-м году, поздним летом. Бежали они без оглядки. Но впереди пришлось бежать нам, беженцам, бежали подальше от фронта, подальше от "своих". Ничего не оставляли немцы противнику. Все за собой сжигали и взрывали. Мол, ни нам, ни вам. Пусть горит. И, конечно, больше всего страдало население, особенно женщины. Им, бедным, беззащитным страдалицам, довелось больше всех горя хлебнуть. Лошадей отбирала армия, а люди бежали в леса, кто как мог. Вот и мне пришлось на веку пройти эту школу.

Художник рассказывал теми же словами, что и раньше, но на этот раз его рассказ был ярче, живее, а лицо его выражало то страдание, что бывает от горя, пережитого только вчера. В его серых, почти бесцветных глазах - светилась бездонная непроходимая скорбь и я видел, что сюжет картины он действительно выносил в сердце, как свое детище.

- И вот, смотрю я, - продолжал художник, - стоит на дороге, невдалеке от села женщина, русская женщина, бедная, разбитая горем. Возле нее - небольшая ручная тележка со сломанным колесом. Куда поедешь? - ни назад, ни вперед. А в селе немцы к обороне закрепляются. На тележке сидит и плачет девочка лет пяти-шести. А из-за леса большая черная туча надвигается. Скоро дождь будет, а укрыться негде. И вот проходят люди один за другим, все спешат, у всех свое горе и никто не обращает внимания на женщину. Никому она не нужна. Прохожу и я с одним узелком за плечами. Смотрю, стоит женщина и молится небу. Слезы по лицу, как крупные дождевые капли Катятся. Усердно просит она у неба помощи, а оно молчит, не отзывается, только темная туча надвигается все ближе и ближе...

Я слушал Василия Михайловича внимательно и мне, казалось, что вся его жизнь сокрыта в одном этом рассказе, и женщина становилась для него кровно близкой, как сестра, как мать, как жена. Он описывал мне ее выражение лица, ее поднятые к небу руки, ее полные слез глаза, говорящие: "Что же ты молчишь, не отвечаешь? Иль тебе нужды нет до моей беды?..." Художник все чаще останавливался, переводя дыхание и все чаще повторял один и тот же вопрос:

- А за что все это? В чем она виновата?

- Я помог этой страдалице, - глубоко вздохнув, продолжал художник. - Сделал все, что мог. Дождь, к счастью, прошел стороной, а к вечеру мы вместе добрались до ближнего села.

- Видите, Бог пользовался вами, чтобы сразу же ответить на молитву этой женщины, - вставил я.

Василий Михайлович промолчал, окинул меня беглым взглядом, >как бы не доверяя моему выводу.

- Не знаю. Так ли это? Ведь я теперь не верю в Бога.

- Разве вы не верите в своего Создателя? Почему же это?

- Не спрашивайте меня, почему и как? Сама жизнь ответила на этот вопрос. Если бы был Он, живой Бог, разве Он допустил бы такую пагубу на земле? Пусть уж грешный человек получает по своим заслугам. Таков закон. Я понимаю "что посеял, то и жни". Но при чем тут дети? Дети... Дети... Понимаешь - маленькие, беззащитные существа, дети?... Они никогда ничем перед Богом не согрешили. Почему же их твой Бог наказывает? Разве у Него, у Всемогущего, как говорится, не было иных путей, чтобы как-то иначе, наглядно, но справедливо наказать непослушного человека? Именно, грешного человека, а не всех поголовно. Чаще же бывает наоборот: виновные в стороне, жиреют, возвышаются, а бедный человек платит за свое и за чужое. Если Бог Всемогущ и в то же время так жесток к своему творению, мне лучше в такого Бога не верить - закончил художник с опломбом.

- Ну как же понимать жизнь без Бога?

- Как хотите понимайте. Для меня это просто: человек "сам в себе".

- А для меня ваша фраза ничего не говорит, - заметил я. Но художник молчал. Он достал коробку, в которой лежали сигареты-самокрутки, бережно ее открыл и привычно, не глядя в коробку, взял сигарету пожелтевшими пальцами, прикурил и начал сильно, без удержу кашлять.

- Что-то не то, друг мой, - сказал художник. - Кашель меня давить начал, особенно ночью. Видно, бронхит снова обнаружился. Оно ведь так всегда бывает: "где коротко, там и рвется".

- Вам бы следовало оставить курение, - заметил я. - Ведь это же настоящий яд. Вы сами себя губите.

- Хорошее это дело - курение оставить. - Да ведь это только сказать легко. Оставь, мол, и все. А каково оно оставлять-то? Я уже пробовал, знаю... Слыхал я, - продолжал Василий Михайлович, меняя голос, - что ты теперь не куришь.

После некоторого раздумья добавил

- Тебе, дружок, просто повезло.

Я начал свой рассказ, в чем заключалось это слово "повезло", рассказал о своих исканиях, о сомнениях, о том, как Библия ответила мне на злободневные вопросы жизни и открыла ее смысл.

- В чем же ее смысл? - не без удивления спросил сосед.

- Найти Бога и через Него спасение.

- И ты нашел это спасение? Как же это?

- Это дело веры. Без нее все мертво. Недавно я обратился к Богу с верой в сердечной

молитве и сказал: или убери меня с земли или открой мне, для чего я должен жить, И здесь же произошло необыкновенное. Я ощутил тихое прикосновение Иисуса Христа, Его невыразимую словами любовь, и мне стало стыдно за прошлое, за неверие. Я сказал: прости, Боже... И моя душа сразу обновилась, словно я родился новым человеком на свет Божий. Я здесь же получил силу оставить многие пагубные привычки, рабом которых я был многие годы и верю, что к ним я больше никогда не вернусь.

- Ну что ж? Самовнушение - это тоже сила. Большая сила. Я уже видел таких людей. Сущность остается одна и та же: "никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой"... Добиваться освобождения нужно самому...

- Ну вот, люди и добились, как говорится, до ручки... Что же дальше? - спрашивал я художника.

Он сидел как-то неестественно съежившись и молчал. Увидев в моих руках Библию, спросил:

- Что же это ты, к постригу готовишься? В монастырь задумал?... Да, после войны это время подходящее... Но тебе, дружок, только бы теперь начинать жить. В Америку не думаешь? А Библия к чему?...

Я открыл Новый Завет и прочитал:

- "Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную".

- Может быть вы и думаете, а мы не думаем, - остановил меня художник.

- То-есть, как не думаете? Совсем не верите в загробную жизнь?

- Да так, верю и не верю. Трудно, очень трудно верить в то, что не имеет никаких признаков существования.

Василий Михайлович слушал меня неохотно и явно принужденно поддерживал разговор. Может быть из-за уважения ко мне он позволил прочесть некоторые места из Писания. Наконец, он не вытерпел и сказал:

- Закрой эту книгу. Расскажи-ка лучше, что у тебя сегодня на душе? Когда вернемся на родину?

- Не знаю, когда вернемся на родину. А на душе у меня радость...

- Ну еще бы! Молодость, весна...

- Нет, я говорю о другой радости, не зависящей от погоды, о радости вечной, о радости Божьей.

- А к чему бы это радоваться?

- Во-первых, я верю по Его слову во всепрощение, в жизнь вечную, что для этого Иисус Христос, мой Господь, страдал на кресте...

- Ну и ты имеешь эту, как ты говоришь, жизнь вечную?

- Да, я принял ее верою, как написано. Художник молчал, недоверчиво смотрел на меня и о чем-то думал.

- "Свежо предание, да верится с трудом".

- Скажите, пожалуйста, читали ли вы когда-нибудь Евангелие вдумчиво, серьезно? - спросил я.

- Читал когда-то. Закон Божий у нас в гимназиях преподавался. Только я его, по правде сказать, не любил. Сушь, Не видел я в том законе жизни. Уж лучше биологию изучать или, скажем, ботанику... Там проще.

- Это правда, что в самом законе нет жизни. Он и не был способен дать грешному человеку жизнь. Закон только обнаруживал пороки, показывал их человеку, но никогда не был способен исправить человека. Это делает Иисус Христос. Через Него, а не через закон, Бог дает человеку жизнь вечную.

- Это все одно и то же: слова, теория.

- Позвольте, вы смешиваете два различных понятия, - пытался я убедить художника. Вы смешиваете мертвую букву с живым источником, с истинной, настоящей, неподдельной жизнью. Закон осудил нас и поставил в положение узников. Но Христос сказал: "Я пришел отпустить узников на свободу", открыть бывшим узникам путь к счастливой жизни.

- Как это у вас все просто получается! Один шаг - и вот она, счастливая жизнь, живи, наслаждайся, радуйся...

- Правильно. Один шаг. "Обратись и живи", - сказал Бог.

- Это опять-таки теория...

- Как же теория? Для меня это уже не теория. Говорю вам, земляк, от сердца, что Христос совершил в моей жизни полную революцию. Все старое, противное, нехорошее капитулировало безоговорочно. И радуюсь я потому, что теперь как будто вновь народился...

- И ты говоришь это искренно? Из личного опыта? - удивленно спросил Василий Михайлович. По его лицу пробежала кислая, притворная улыбка.

- Вот именно, говорю из личного опыта. Только из личного опыта. Все это я пережил и переживаю сам, потому и вам свидетельствую об этом.

Только теперь мы обратили внимание, что солнце уже давно зашло, а в воздухе все резче и резче чувствовалось дуновение приятной свежести. Было заметно, как слабый ветерок пробегал над поверхностью канала. Под липой надоедливо звенели комары. Василий Михайлович почувствовал себя плохо и сожалел, что наш разговор должен был прерваться...

- Давно пора принять таблетки. Мне от них все-таки легче...

Мы тепло простились, но сделав несколько шагов, он остановился:

- Ты уж, ради Бога, прости меня за откровенность.

- Почему "ради Бога"? - вы же в Бога не веруете...

И как бы не слыша моего замечания, художник продолжал:

- Может быть, я что-нибудь лишнее сказал? Я ведь человек откровенный. Душой кривить не умею. Что было на сердце, то тебе и сказал.

- А я был очень рад сказать вам то, что было у меня на сердце, - сказал я в свою очередь.

- Ну и хорошо. Заходи ко мне завтра. Я познакомлю тебя с картиной.

- Спасибо. Постараюсь зайти. Василий Михайлович пошел домой той вялой, праздничной походкой, что бывает у людей, разучившихся ходить. В эту минуту мне стало его особенно жаль, жаль как родного брата, доброго, отзывчивого, кроткого соседа и в то же время несчастного, без веры, без надежды, без будущего.

- О таких людях надо больше молиться - решил я.

Со дня встречи с художником прошла неделя. Я был в отъезде. Домой возвратился усталым и недомогающим, но после работы, в первый же вечер, я решил посетить художника. Было около пяти часов дня, когда жара спадала, а со стороны канала веяло мягкой прохладой. На небе голубом, как сатин, причудливыми узорами плавали редкие светящиеся облачка и вся эта картина опрокидывалась в блестящую, как стекло, поверхность канала. Я шел навстречу отраженному небу, вдыхая свежесть сада. В саду, на пригорке, я любил тихий уголок, где густые кусты дикой малины закрывали от меня мир с его шумом и лязгом. Там я читал, молился и писал стихи. В этот день, навстречу мне, спотыкаясь, спешила хлопотливая жена художника Волошина.

- Здравствуйте, Галина Ивановна... Как поживает муж?

- А, это вы? Как хорошо, что я вас встретила. Я ведь к вам.

На ее взволнованном лице выступил пот, а карые, всегда озабоченные глаза, выражали испуг и небывалую растерянность.

Ведь с Васей-то беда случилась...

- Как так?

- Плохо. Очень плохо. - У Васи туберкулез... В последней форме. Сегодня доктор Бахман просветил его легкие и ужаснулся. Даже домой не отпустил.

- Где же теперь Василий Михайлович?

- Уже в санатории. В Гаутинге.

Я не знал, что сказать Галине Ивановне. Она стояла против меня и сквозь капли крупных навернувшихся слез смотрела мне в лицо.

- Не жилец мой Вася... Доктор так и сказал мне: - "поздно". Даже удивился, что мой Вася все еще стоял на ногах.

- Ну, что же теперь?

- Да вот я к вам. Он хочет вас видеть. Говорит, у него есть к вам важное дело. А какое дело? - он мне не сказал.

Мы сели на ближайшую скамейку и я заметил, что скамейка оказалась той, на которой несколько дней тому назад я беседовал с художником.. Здесь нашла; свое подтверждение великая истина, что никто не знает своего завтрашняго дня.

Галина Ивановна рассказывала:

- Сегодня, утром он закончил картину. И я вижу, он повернулся к окну, долго смотрел на улицу и заплакал. Этого с ним никогда раньше не бывало. Я говорю:- Чего, Вася, плачешь? - От радости, говорит. Желание мое исполнилось. Я так слаб, что не думал картину закончить. А теперь уж, наверно все...

- А потом что же? - спросил я.

- Позавтракали, что Бог послал. А кушал он всегда плохо. Потом я и говорю: не пойти ли, Вася, тебе к доктору. Ну, и я повела его к Бахману и вот видите...

Галина Ивановна неожиданно смолкла. Видно, тяжело ей было продолжать свой горестный рассказ. Да и мне все теперь было ясно. Неожиданное несчастье, как бурелом, ворвалось в жизнь человека, придавило его к земле и отобрало надежду на будущее.

У берегов канала по-прежнему резвились утята, а самодовольная мать охраняла их своим строгим взглядом. Гордый самец покровительственно крякал и часто нырял на дно в поисках пищи.

- Счастливая семья, - пронеслось у меня в голове, глядя на птичью радость. Свободная птица играет, резвится, но не знает о том, что может быть уже завтра хозяин оторвет ей голову, ощиплет перья, а мясо отправит на базар. Не так ли бывает с человеком? И не потому ли каждый должен предать себя Богу, чтобы жить под Его защитой.

Галина Ивановна не жаловалась. Она не искала помощи. Она хорошо знала, что в этом деле теперь никто ей не поможет. Она тщетно искала в себе сил, чтобы смириться, согласиться с судьбой и терпеливо ожидать конца.

- Знаете, одиночество меня будет угнетать. На родину все равно не поеду, а здесь я одна не вынесу... Я же ведь с ним двадцать лет прожила. Куда же мне теперь деваться? - повторяла она с сокрушением страшный приговор судьбы.

- Не горюйте, - пытался я утешить Галину Ивановну. - Защита к вам придет свыше. Туда смотрите. Всю беду вашу нужно к Богу принести. От Него будет помощь. Вот мы зайдем в нашу комнату, жена приготовит чай, там вы отдохнете, мы помолимся Богу о вашем муже и о вас и все будет хорошо. Согласны?...

- Хорошо. Только хочется мне сначала показать вам картину мужа. Он говорил мне об этом. Может быть вы помогли бы доставить ее на выставку. Не купил ли бы кто? Васе ведь нужно хорошее питание, а денег нет. Откуда же будут деньги? Он три месяца из дому не выходил.

- Господь на стороне бедных, слабых и беззащитных, - утешал я Галину Ивановну в пути. - Он чудно вам поможет, если только вы доверите Ему это дело. Думаю, наша церковь на вашу нужду отзовется. "С миру по нитке, голому рубашка".

Мы с трудом взобрались на чердак полуразрушенного пятиэтажного дома. Ветхая лестница, во многих местах без перил, качалась, как от ветра. Маленькая, низка" комнатушка была мастерской художника. Там он работал и жил. У стены - некоторое подобие кровати, а рядом два самодельных стула и небольшой, убогий столик, беспорядочно заваленный красками. Стены увешаны картинами почти вплотную. - "Так оно теплее в комнате" - поясняла Галина Ивановна В углу, возле единственного окна, на специально изготовленной подставке, стояла закрытая ветхой простыней картина.

Галина Ивановна осторожно сняла простыню и я увидел редкостное полотно. Это была одна из тех картин, где не бывает места фантазии художника, где каждый мазок, каждая черта, каждая линия - все служит одному: изобразить предмет так, каков он есть на самом деле. Все было истинно, верно, правдоподобно, легко укладывалось в памяти, волновало и захватывало душу.

Вот она, русская проселочная, дорога. Разве можно забыть ее нам, кто вырос на таких дорогах с ямами-выбоинами, где по колеям растет молочай, а рядом, вдоль стежки, разросся бурьян и пожелтевший пырей. Каждая травка, каждый листочек, каждая веточка имеет на картине свою форму. Во всем виден мастер, труженик, художник. Дорога выходит из полусожженной деревни и, как шлея, огибает небольшой холм. Там отчетливо видны окопные сооружения и воронки разорвавшихся снарядов. А здесь, на переднем плане, крестьянская ручная тележка, видно наскоро изготовленная нехитроумным мастером. Эти тележки очень хорошо мне знакомы. Ими пользовались русские люди-беженцы, когда отступающая армия отнимала у них лошадей, а люди в прифронтовых районах покидали свои дома, чтобы бежать в леса, прятаться от смерти. На тележке я увидел необходимую утварь: небольшой ящик, увязанный узловатой веревкой, несколько узелков, ведро, привязанный чайник. А сверху всей этой рухляди и домашнего скарба сидит девочка лет пяти.. У нее на руках приласкалась кошка. Она тоже чует недоброе. У девочки лицо испуганное, робкое. Видно, она плакала. Но теперь, когда рядом с ней стоит мама - центральное место картины - девочка смотрит, как она молится. Ее сосредоточенное лицо обращено к небу. Она взывает к Всевышнему о помощи. И только теперь я заметил, что одно колесо тележки сломано и ее деревянная ось врезалась в землю. И в этом непоправимое несчастье. Дальше дорога проходит через редкий низкорослый кустарник, которого так много на Смоленщине. А у горизонта, где отмечена узорчатая черта леса, видны темно-бурые грозовые тучи. Там заметны первые полосы дождя.

В одно мгновение мое сердце остро прочувствовало то отчаяние, скорбь и безвыходное положение, в котором оказалась бедная, никому не нужная русская беженка. Она молится. Наверно, просит помощи у Бога. Но небо холодное, как застывший студень, молчит, не отвечает. Таково и было название картины - "Небо молчит".

Я отошел в другой угол комнатушки и под другим освещением еще раз посмотрел на картину. Она хорошо создавала впечатление надвигающейся грозы. Но нигде не было укрытия от дождя и, казалось, что через одну-две минуты небо прольет свой гнев на эту бедную женщину и на ее маленькую, с белыми косичками, дочурку.

- Эта женщина - Россия, - проговорила Галина Ивановна, поглощенная созерцанием картины. Видно, она ей нравилась. - А Вася всегда мне говорил: "женщина и ее дочь - это мы с тобой. Это наше положение. Колесо нашей тележки сломано. Некуда двинуться. А над головой вот-вот разразится гроза. Где укроешься?... - Так вот оно и есть, - задумчиво закончила жена художника.

Я не мог долго смотреть на картину. Через капли слез все предметы двоились. Вместо одной белокурой девочки я видел двух и две параллельно вьющиеся дороги пересекали изрытый окопами холм. Мне казалось, что где-то я видел нечто подобное и даже лицо молящейся женщины показалось мне близким и родным. Во время моего странствования по разбитой войной Смоленщине и Белоруссии я много раз встречал несчастных беженцев, обездоленных жителей, прятавшихся в лесах, в окопах, в землянках.

- Эту картину мало отвезти на выставку, - сказал я Галине Ивановне. - Ее бы хорошо было иметь всем президентам, министрам, дикторам, - словом, всем, кто затевает войны.

- Знаете, - заметила Галина Ивановна. - Я вам скажу иное. Эти люди не захотят даже смотреть на эту картину. Она не доходит до жестокого, бесчувственного сердца. Только тот, кто вкусил горькое знает, как оно горько.

- Может быть это и правда, - подумал я.

Через час, за стаканом чая, Галина Ивановна рассказывала о жизни мужа-художника, о том, как он много работал над последней картиной, о планах, которым не суждено было осуществиться.

Потом я читал Евангелие. А когда склонили колени для молитвы, Галина Ивановна открыла Богу свое сердце, открыла его первый раз в своей жизни и воззвала к Нему, как к Единому Защитнику и Помощнику в земных страданиях.

И Бог дал ей ответ.

Картина художника Волошина была отвезена на выставку и в первый же день нашла своего покупателя. Общество молодых немецких художников, атеистов по убеждениям, заметило картину, мастерство художника и предложило на нее 1000 марок. Даже эта незначительная сумма была большой находкой для Галины Ивановны. Но уже в первое воскресенье ее планы приняли другой оборот. В это дело вмешался Бог. Закат земных дней художника Бог озарил небесным лучом веры в искупление души Иисусом Христом. Немецкие художники предполагали использовать картину "Небо молчит" для пропагандной рекламы, но небо вдруг, заговорило. И вот как это случилось.

Однажды, в субботу вечером, когда по обыкновению в моей комнате собрались друзья на молитву, в дверь постучала жена художника. Мы были очень рады этому случаю и справившись о здоровьи ее мужа, решили о нем молиться.

Галина Ивановна, тихо сидя у окна, вдумчиво слушала тексты Писания.

- Нет в мире более реальной, живой силы, которая была бы способна обновить душу, как молитва. Нет более ощутительной и более глубокой радости, как радость общения с живым Богом через молитву, - внятно говорил один из наших друзей.

- И правда, - дополнял его другой голос. - Вот встаешь с молитвы и если она исходила от сердца, тогда всю жизнь видишь в ином свете. Даже мои физические недомогания проходят, тело кажется обновленным, цветущим, по-новому здоровым.

После молитвы скорбное лицо Галины Ивановны осветилось внутренней радостью, 'в глазах заискрилась невысказанная надежда, оживилась беседа и в каждом ее слове - смирение перед волей Всемогущего.

- Все, что пережила моя душа сегодня, - говорила она, - завтра я хочу рассказать мужу. Пусть он молится. О, если бы он открыл свое сердце Богу...

Бог положил мне на сердце утром, с первым поездом, вместе с Галиной Ивановной отправиться в санаторию.

Был ранний воскресный час. Получасовая прогулка до вокзала, когда кругом тишина и весь город еще спит, наполняла сердце радостным трепетом. Обмытое весенним дождем утро было необыкновенно свежим, приветливым и ласковым. Восток золотился румянцем, обещая погожий солнечный день. Чистое прозрачное небо, без единого облачка, казалось, притаилось над миром, прислушивается к частому дыханию ветерка, радуется красоте цветущей весны.

Но вот и вокзал, этот скелет, огрызок войны, выброшенный ею на огромную площадь большого немецкого города. Он менял впечатления и мысли, а горы кирпича, ржавого железа и мусора напомнили о страшных днях бомбардировок. Рядом - кладбище разбитых домов, полуразрушенные стены, взорванные мосты. В конце улицы зеленели верхушки убогих деревьев - уголок воскресающей жизни. Это был маленький сквер на "Штахусе".

Галина Ивановна неугомонно рассказывала свои сны. В каждом из них ей хотелось видеть что-то доброе, хорошее, предвещающее радость.

- Я знаю, бывают чудеса. Правда, бывают. Бог все может, иначе Он не был бы Богом, - многократно твердила Галина Ивановна.

Санаторий для туберкулезных беженцев размещался в нескольких огромных домах барачного типа на окраине соснового леса, в трех верстах от небольшого немецкого городка Гаутинг. Такси оказалось для нас дорогим. Мы шли пешком навстречу мягкому весеннему ветерку, напрямик, по узкой извилистой стежке, пересекавшей поля, сады и перелески. Это сокращало наш путь, делало его интересным. Ласково улыбалось миру солнце, словно оно и не знало о горе человеческом, о военных разрухах, о людях без родины, о сиротах, о больных. В сосновом лесу было еще приятнее. Разноголосые птицы воспевали красоту природы. После большого шумного города с множеством дребезжащих трамваев, неугомонных такси, велосипедных звонков и паровозного рычания, лес казался небесным раем. Когда я передал свои мысли Галине Ивановне, она многозначительно сказала:

- Это все правда. Здесь, как в раю. Но когда человек болен, ничто ему не мило и рай становится адом.

И я еще раз увидел, как мы, здоровые люди, бываем мало благодарны, а подчас и неблагодарны Богу за Его великий дар - здоровье. Где она, наша живая молитва благодарения за то, что мы можем ходить, работать, творить и радоваться? На груди природы душа ближе к Богу и не потому ли, что природа, как и небеса проповедует славу Божию?

У ворот санатории мы встретили молодого стройного парня - полицейского. Он предложил мне открыть портфель, "наполненный книгами.

- А это что у вас, "Майн Кампф?" - спросил он у меня по-немецки, увидев несколько экземпляров русских Библий. ["Майн Кампф - книга "Моя борьба" А. Гитлера.]

- Это Слово Божие, великая книга. - Вы хотите иметь одну? - спросил я.

- Это еще что? - возвысил голос полицейский. Оставьте бабушкины сказки...

Он позвонил начальнику и с кичливой гордостью оглядел меня с ног до головы.

Из маленькой сторожевой будки, утопавшей в табачном дыму, вышел начальник лагерной полиции, рослый мужчина с багрово красным лицом и ястребиным носом. Мне казалось, что он был пьян.

- Так говорите, это у вас Библии? Сектант, наверно? - начал он уже не по-немецки, а по-русски. - Хорошо, оставьте ваш портфель и документ у нас до выяснения.

Я начал требовать мои вещи, мои книги, рукописи моих стихов, но седая бровь начальника нервно вздернулась и остановилась над большим мутно-синим глазом.

- Идите. Вопросов быть не может.

В эту минуту полицейский начальник напомнил мне давно забытый тип нервного сухого белого офицера, который мастерски выводили советские артисты в своих пропагандных фильмах.

Грубая, невежественная, часто жестокая полицейская администрация лагерей "ИРО" была неприятной отрыжкой немецкого военного деспотизма. Гневное чувство охватило мое сердце. Я не сомневался, что неверующий в Бога полицейский начальник был в этом случае орудием сатаны, чтобы задержать Слово Божие, в котором нуждаются безнадежно больные люди. Тот же начальник не позволил мне видеть директора санатории. Я понял, что власть от нас далеко, а Бог гораздо ближе и оставалось одно - молиться.

- Как же это мы оказались без Слова Божия - сквозь слезы тихо повторяла Галина Ивановна. - Что же мы прочтем Васе? - Это прямо-таки нам сатана мешает...

И мне стало как-то легко на сердце от того, что эту загадку так легко и точно разгадала Галина Ивановна.

- Это правда, - пояснил я, - но Бог, в Которого мы веруем, сильнее лукавого.

Через молитву Бог удалил из моего сердца гневное чувство. Уже в коридоре больничного барака, где острый запах хлороформа и других лекарств неприятно ударял в голову, я вдруг обнаружил в моем кармане Новый Завет.

И это, может быть, было одно из тех чудес, которые мы все еще не научились замечать.

Галина Ивановна наставляла меня у дверей:

- Вы, пожалуйста, близко к Васе не подходите. Держитесь в стороне. У него ведь идут мокроты с кровью. Очень опасно, - говорят доктора...

В светлой чистой комнате стояли две койки. На одной из них я увидел художника. Худое лицо, почерневшие губы, бесцветные глубокие глаза и расплывавшаяся по всему телу желтизна делали его неузнаваемым. Он сделал попытку улыбнуться, но в этой попытке было больше сожаления, нежели радости.

- Вот и вы, значит...

Глубокий грудной кашель мешал художнику говорить. Он впервые обращался ко мне на "вы"' робко и сдержанно произносил слова, словно видел во мне человека с другой планеты.

Я сел на стул у кровати больного. Галина Ивановна стояла у дверей с полными слез глазами.

- Галочка, уходи... Твои слезы в гроб меня кладут...

Обращаясь ко мне, художник начал излагать свои жалобы, часто откашливаясь.

- Вы знаете, я не могу переносить ее слез. Когда она плачет, - не нахожу себе места. К чему все это? Разве слезы помогут?... Ведь все уже ясно и понятно.

Переводя дыхание, художник продолжал слабым голосом:

- Как я рад, что вы приехали! Слава Богу!... Ждал я вас. Друзья мои ко мне не идут... Испугались. А я вспомнил наш последний разговор. Вспомнил каждое слово...

Взяв себя за грудь, он откашливался, грустно смотрел на меня большими безрадостными глазами и говорил:

- Вот она, змея лютая... Сюда ужалила. В легкие.

Галина Ивановна подошла к кровати, поправила подушку и участливо спросила:

- Что бы ты хотел скушать, Вася?

- Нет, нет... Не говори мне об этом. Вот чайку, пожалуй, выпью. И то хорошо. Легче будет разговаривать.

После нескольких глотков чаю больной продолжал оживленнее:

- А курение я совсем оставил. Только поздно уж... Всматриваясь в меня, спросил:

- А Библию вы мне принесли?

- Принес Новый Завет.

- Догадались таки... Это мне и нужно,

- Я верю, Василий Михайлович, что к вам послал меня сегодня Бог с радостной вестью...

- Чему же теперь радоваться? Карта моя бита, - вяло проговорил художник. - Койка-то смертная и я теперь смертник...

- Это не так. У вас еще не все потеряно. Тело - хижина ветхая, ненадежная, отживает свое время, но душа-то ваша будет жить. Разве вы не верите, что вы - это бессмертная душа?

- Ну, это, знаете, вопрос спорный. Только одно я не понимаю, почему мне страшно умирать? Правду говорю, не скрываю.

- Вы сомневаетесь, что душа бессмертна, но она, душа, знает это хорошо. Она знает больше - ей надлежит предстать пред Богом. Знать, недоброе ее ожидает. Ей нужна Христова защита.

Художник не сводил с меня глаз, слушал внимательно и доверчиво. Я рассказывал какой дорогой Бог привел меня к вере, как дал Он мне новое сердце, новую жизнь, как освободился я от грехов у Голгофского креста. Галина Ивановна сидела рядом, у полуоткрытого окна и я видел, как ее сухие губы беззвучно шептали молитву. Сосед художника, пожилой еврей с седыми курчавыми волосами и выразительными чертами худого лица, выглядел бодрее. Он слушал мое повествование, полуоткрыв свой рот, слушал, как слушают дети сказки.

- Личная молитва, сердечная, горячая, молитва своими простыми словами - великая сила. Если мы обращаемся ко Христу, как к Сыну Божьему с верой, он прощает наши грехи. Его кровь, пролитая на Голгофе, очищает наши души, нашу совесть. Это и называет Бог спасением, потому что таким путем открывается душе вход в Царствие Божие, - пояснял я Василию Михайловичу. Я читал Евангелие почти над его головой и по его просьбе повторял некоторые места по несколько раз. Заканчивая беседу, я наизусть читал слова из 53-ей главы пророка Исайи:

"Кто поверил слышанному от нас и кому открылась мышца Господня? - Он был презрен и умален людьми, муж скорбей и изведавший болезни... но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на Него грехи всех нас". - И ваши грехи, и мои грехи, и грехи вашего соседа, грехи всего мира... - добавил я своими словами.

Больной еврей вдруг громко выругался, бросил мне в лицо несколько бессвязно циничных слов, разразился болезненно чахоточным смехом и повернулся ко мне спиной.

За меня вступился Василий Михайлович:

- Он еврей. Что ему верить?... Таким прощать надо. Все у него есть: и доктор, и деньги, и семья, а дорога нам одна. Кто поможет?...

Две слезинки, навернувшись на глазах художника, снова заблестели, как две искорки.

- Прочтите мне еще, - просил меня художник и отпил глоток чаю.

Я читал многие места из Писания: "Чего ни попросите у Отца Моего во Имя Мое, будет вам".

Здесь, у кровати больного, после продолжительной беседы, Бог дал мне молитву. Я видел, что художник - душа жаждущая, ищущая, искренняя. Он знал, что отживает на земле последние дни и прибегал к Богу, как к единственной надежде. В его глазах отразилось внутреннее прояснение.

У кровати мужа молилась Галина Ивановна, просто, всем сердцем открывала она свою нужду перед Богом, просила о спасении мужа. Неожиданно, в комнате раздался тихий, как из под земли, почти неузнаваемый голос Василия Михайловича:

- Господи, Боже... Я, так сказать, грешник. Погибший и никому ненужный... Всю мою жизнь без веры прожил. Думал без Тебя обойтись. А теперь вот пришел я к Тебе... Прости мои грехи...

Тихо, сдержанно, поминутно всхлипывая, молился художник, лежа на кровати. Желтые костлявые его руки лежали на груди, открытый ворот рубахи обнажал худое безжизненное тело. Прошло несколько минут прежде чем Василий Михайлович открыл глаза.

- Галина, Галина!... Иди сюда, ближе. И вы тоже, - обратился он ко мне. Слушайте, что я вам скажу... А как сказать, не знаю, - добавил он после некоторого молчания. - Вы знаете, мое сердце хочет любить всех вас, весь мир. Мне так хорошо... Никогда этого не было со мной. Кажется, я вылез из подвала.

Он закрыл глаза и выдавил еще несколько слезинок.

- Ты слышишь, сосед! - обратился Василий Михайлович к больному еврею. - Прости мне, дорогой. Я много плохого думал о тебе. Прости... И ты, Галочка, прости. Иногда я и тебя обижал...

Обращаясь ко мне, художник живо сказал:

- Где это Евангелие? Дайте-ка мне его. Пусть оно лежит со мною рядом. Хотя я и не чтец теперь, но буду знать, что все, что я сегодня слышал и пережил, здесь написано.

Я подал книгу. Василий Михайлович схватил меня руками за шею и прижал мою голову к своей груди. Когда я по-братски поцеловал художника, бледно-желтые небритые щеки его оросились слезой, от волнения задергались бесцветные губы.

- Братец ты мой... Бог тебя послал ко мне...

Несколько минут прошло в радостном молчании. Мое сердце переполнилось невыразимым трепетом. Я знал, что душу художника Бог взял теперь под Свою защиту. Больной еврей лежал все в том же положении, спиной ко мне. Его плечи заметно подергивались, он тихо плакал.

Непривычно дрожащий слабенький дискант Галины Ивановны пропел над головой мужа:

...Услышь мольбу и вздох Души моей. Хочу Тебя, мой Бог, Любить сильней.

- Откуда же это, ты, Галочка, знаешь эту дивную песню? - спросил Василий Михайлович по-новому живым голосом и с затаенной радостью в очах посмотрел на жену? - Ты ведь эту песню никогда не пела.

- Бог научил. А теперь пою эту песню каждый день, даже ночью...

Лицо художника, вдруг, прояснилось особенно, пробежала тень глубокого раздумья и снова вспыхнул огонек живой мысли:

- Вы знаете, что мне пришло в голову? Важное, очень важное дело. Картину-то я должен получить обратно. Ее нужно исправить... Сквозь тучи, на горизонте, надо показать радугу. Такую, живую радугу, яркую, лучезарную... Это будет Христова радуга. Символ. Понимаете?... Радуга в облаке... Его Евангелие. Да, да... Это надо сделать безотлагательно...

Мы обещали сделать для него все, что возможно.

У кровати больного мне почему-то показалось, что он только что, подобно Лазарю, воскрес из мертвых. На его лице отмечался покой, готовность перейти в другой мир и в тоже время в глазах светился творческий огонь, желание сделать что-то хорошее, полезное. То поднимая, то опуская худую высохшую руку, Василий Михайлович не без усилия продолжал:

- И название картины изменить нужно. Это в первую очередь. Теперь я знаю, что небо только тогда молчит, когда мы молчим. Но когда человек просит, зовет, небо не молчит. Оно отвечает. Небо умеет говорить. Вот таково должно быть и название картины. Дал бы мне Бог только немножко поправиться, привстать бы немножко. Здесь освещение хорошее, все исправить можно.

Шла минута за минутой. Наше время посещения давно уже окончилось. Художник устал. Он молчал, смотрел на 'бледно голубой потолок, иногда кашлял, выплевывая шматки крови в полотенце.

Иногда неожиданно начинал говорить:

- А все-таки пожить на земле хочется... Новые планы родились...

И снова на его глазах вспыхивали те же искорки - слезинки.

Галина Ивановна, забывая предосторожности, хлопотала у кровати мужа:

- Мы, Вася, должны тебя одного оставить. Нам идти пора.

Тяжело поднимаясь, грудь художника выдавливала слова:

- Как одного? Я теперь не один. Я с Богом... j

- Скушал бы что-нибудь? Варенье-то свежее, клубничное. Сама каждую ягодку, отбирала.

Василий Михайлович отворачивал от пищи лицо.

Я, тем временем, подошел к кровати больного еврея и попросил простить мне за причиненное беспокойство.

- Ничего. Ваше право. А вот книгу, кокоторую вы читали, я хотел бы иметь. Привезите, если можно.

Тепло простившись, мы оставили комнату безнадежно больных. Встретили доктора. Он сказал:

- Господин Волошин протянет не больше недели.

На обратном пути полицейский возвратил мне взятые Библии, но передать их больным не разрешил. На это нужна бумага директора.

Василий Михайлович: Волошин отошел в вечность ровно через месяц. Мне удалось посетить его еще раз. Болезнь прогрессировала быстро, силы его слабели. Картину так и не удалось исправить. Но по его настойчивому требованию она была взята обратно и привезена в санаторию. Он нашел силы закрасить ее прежнее название и написать новое.

- На самом деле, - повторял он часто. Небо не молчит, а отвечает. Теперь знаю, что я сам был орудием Божьим. Через меня Бог и женщине ответил на молитву. Только слепой я тогда был...

О последних днях художника рассказывала Галина Ивановна:

- В последние дни ему было много лучше. Охотно разговаривал, просил читать Евангелие. Особенно любил девятую главу Иоанна, об исцелении слепого от рождения. Когда он слушал, у него даже кашель приостанавливался. А однажды, утром, задремал он, а я сижу и смотрю: по лицу у него улыбка, как угасающий огонек пробегает. И стала я тихо молиться у его кровати: ''Слава Богу за все". - "Вижу, нет у моего Васи ни жалоб, ни стонов, ни страха смертного. А когда он проснулся, открыл глаза и долго-долго смотрел на меня, будто узнавал, а потом и говорит мне:

- Ты знаешь, Галина, я ведь сегодня отойду от тебя. Христос меня зовет. Сон я видел. Лежу, значит, в темном сыром овраге. Будто ночь надвигается. Нехорошо мне, а сил нет повернуться. Я говорю: Господи, помоги... И, вдруг, слышу голос издалека. Ласковый такой, приятный. Зовет меня по имени:

- Василий, иди, мол, сюда!... Здесь тебе место готово. Повернул я голову, смотрю, а на горе Сам Христос стоит, радужным светом облитый, руки простер ко мне. Зовет, значит...

- Иди, тебе будет хорошо. Здесь новую картину напишешь...

Галина рассказывала особенно спокойно, не проронив ни одной слезы.

- Так что теперь мой Вася в далекой богатой стране. Ему там лучше. Одно жалею, не уберегла, как он отходил. Вышла на минутку в больничную лавочку, вернулась... а Вася мой не дышит. Душа, значит, уже отошла.

Здесь Галина Ивановна закончила свой рассказ и тихо всплакнула. Только скорее от обиды, нежели от горя.

Я был на похоронах художника. Глубокая тоска одолевала меня весь день. Отошел от земли человек, который был бы очень хорошим свидетелем Божьей любви. Но в этом не наша воля. Обряд отпевания совершил православный священник. Тихо, скромно и свято пел небольшой сборный хор:

"...Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания, но жизнь бесконечная".

Два вражеских снаряда один за другим со свистом и шипеньем пролетели над головой лейтенанта Сергея Анина. Они шлепнулись за соседним бугром в липкую весеннюю грязь. Взрывная волна толкнула Сергея в сторону, что-то тупо стукнуло его по ушам. Два гулких взрыва почти одновременно больно отозвались в голове, привычно вздрогнуло его сердце и на мгновение остановилось.

Анин присел в окопе. Рой осколков с завыванием просвистел в воздухе, градом осел на низкорослый кустарник. Дежурный у полевого телефона сидел с трубкой, словно припаянной к уху и неистово кричал:

- Да, да... Пронесло. Кажется никого... Слава Бо...

Телефонист не договорил слова, как неприятно ржущий рев "мессершмидта" заставил его прижаться к земле. Самолет неожиданно вынырнул из-за кудрявой весенней тучки и сделал разворот над окопом полевого охранения.

- Недоброе меня сюда принесло, .- подумал Анин. - Сидел бы в штабе до обеда. К вечеру всегда бывает спокойнее. Немцы отдыхают.

Он сидел на корточках в окопе, из которого недавно вычерпали воду консервной банкой. И видел, как "мессершмидт" сделал крен, осмотрел позиции и здесь же, несколько черных точек разных размеров оторвались от страшного туловища вражеского самолета. По мере приближения к земле черные точки все увеличивались. Анин громко, насколько мог, подал команду:

- Воздух!... К земле!...

Земля вздрогнула и закачалась, как при землетрясении. Бомбы одна за другой взрывались почти рядом. Сплошной гул накрыл окрестность. Горячая взрывная волна ворвалась в окоп и прижавшийся к земле Анин чувствовал прикосновение смерти. Куски сырой земли падали на его спину, как камни от вулканического извержения. В двух-трех местах послышался слабый приглушенный стон. Анин приподнял голову и увидел, что переднее колено окопа обрушилось, а рядом, в нескольких метрах, дымилась воронка взорвавшейся бомбы. Едкий, неприятно кислый, серный запах, запах смерти лез ему в горло. Все еще учащенно стучало сердце, остро болела голова. Он еще раз взглянул на небо, откуда доносился то ревущий, то затихающий гул самолета. Как вор, только что совершивший преступление, самолет вынырнул из-за редкой, полупрозрачной тучи, посмотрел на свой объект, и как бы довольный своим делом, безнаказанно направился домой, на запад.

- Как жаль!... У нас, вблизи, нет ни одной зенитной батареи... - раздался голос Маслова. Он неожиданно появился возле Анина. У телефона ему нечего было делать. Кабель был порван, надсмотрщик ушел по линии. Погрозив кулаком в воздух, Маслов выругался и побежал вдоль окопа за лейтенантом.

- Вставай! Спасать друзей надо, - крикнул он на ходу узбеку, связному командира батальона, который все еще лежал на земле. Несколько бойцов усердно работали лопатками, отбрасывая землю, другие тянули за ноги пулеметчика Мелкулова.

- Подлецы! - кричал молодой веснущатый парень по адресу немцев. - Пятеро детей осталось без отца... Можно ли это простить!

- Товарищ лейтенант, здесь под землею должен быть старшина Баранов, - докладывали солдаты. - Он ведь возле нас был... Песню напевал...

Анин отбрасывал землю руками, подавая пример другим. Испачканные до неузнаваемости люди работали молча. Когда за бруствер окопа была выброшена почти вся земля, издали послышался голос связного:

- Баранов убит... Вишь, куда его выбросило из окопа! В куски разнесло...

- Стой, ребята! Довольно, - сказал Анин взволнованным голосом. Он вытер с лица пот рукавом грязной шинели и тихо добавил:

- Все напрасно. Баранов погиб... Нашего старшины больше нет...

Анин шел в штаб полка, погруженный в глубоко е раздумье. Баранов был лучшим, преданным и политически надежным разведчиком, близким человеком. Анин не пожелал видеть его разорванное бомбой тело и только приказал командиру отделения перенести все тела убитых к штабу батальона для предания земле. Чтобы не показывать слез солдатам, он шел один, без связного, не оглядываясь и широко шагая. Он пересек овраг и вышел на пригорок, покрытый молодым редким ельником. Навстречу ему, по кошачьи, пригнувшись бежал связной и на ходу бросил:

- Товарищ лейтенант, пригнитесь! Это место простреливается. Слышь, как осы свистят...

Анин шел, ни на что не обращая внимания. Его грудь стянуло болью и он желал скорее добраться до Сухой Рощи, чтобы, расположившись на траве, отдохнуть в тишине. Он сел у лесной дорожки под деревом. Ощипанная снарядами роща была неприветлива и грустна. Невдалеке протекала илистая речушка Ужать, а там, дальше виднелись полуразрушенные дома деревень Яковлевки и Лощихино - линия немецкой обороны. Он знал эти места, как извилины своей ладони, знал каждую тропинку на вражьей стороне. Вот уже более месяца, он каждую ночь ходил в разведку, "за языком" и все напрасно. Проволочные заграждения, мины, замаскированные окопы, бесконечное освещение ракетами - все это их часто обнаруживало и тогда немцы открывали безудержный огонь из всех видов оружия. Каждый раз, теряя своих бойцов, Анин возвращался в штаб с пустыми руками. Командир полка был недоволен Аниным. Анин сидел теперь под деревом и искал предлога, чтобы отказаться от разведки. "Сказать плохо слышу или вижу" - не поверят. Доктора не обманешь. Пожалуй, скажу: "простудился, кашель давит... Не гожусь для разведки"... Размышляя об этом, Анин не замечал, как к нему подкрадывался сон. Но он снова вспомнил Баранова, представил его живое, веселое, жизнерадостное лицо. Вспомнил его анекдоты, часто грязные, похабные, надоевшие всем солдатам. От этих воспоминаний Анину стало как-то не по себе стыдно и неловко. Он чувствовал в ногах усталость, будто только что отшагал сотню верст. Разогревшаяся кровь приятно разливалась по всему телу. Был обеденный час. Солнце согревало землю и лесные испарения, запах грибов и папоротника, наполняли воздух. Анин вспомнил родные места, свое детство, покойную мать, свою деревню и эта проклятая война показалась ему тем адом, которым ему когда-то грозил дедушка:

- Смотри, пострел, слушай старших. А будешь грешить, не слушать, в ад угодишь. Там души в огне горят и не сгорают...

Анин закрыл глаза. Им все более овладевала усталость. Он тихо, незаметно для себя уснул.

Разбудил его голос связного. Сквозь сладкую дремоту послышались слова:

- Товарищ лейтенант, разрешите вас разбудить!

- Разрешаю, разрешаю... - проговорил Анин. Форма обращения связного показалась ему очень смешной и вызвала на лице вялую улыбку.

- В чем дело? И здесь нашли меня. От вас не спрячется...

- Вот здесь я имею бумаги старшины Баранова, его письма и сберегательная книжка. Как прикажете поступить?

- Вещи передай его помощнику, а бумаги я сам отнесу в спецотдел. Можешь быть свободным.

Анин снова остался один с собой. Он просматривал письма Баранова, завернутые в самодельные трехугольники.

Мать писала:

...А еще, дорогой Петенька, сообщаю, что у нас теперь открыта церковь и я молюсь за тебя днем и ночью. Да убережет тебя Бог для твоих деток. Только ты сам теперь не будь таким, как раньше. Не смейся над Богом и не ругайся. Хоть ты, мой сынок дорогой, партиец, а Бога все-таки не забывай, держи в уме. Вишь, власть теперь опомнилась и в Бога поверила. А то где бы им открыть у нас церковь?

Я думаю, - писала далее мать, - что и немец бы на нас не пошел, если бы мы Бога не прогневили, в наказание это нам. Как же нас можно научить? А теперь вот такая беда на селе, хоть умирай...

Анин, не отрывая глаз смотрел на каракули, которые, пожалуй, по просьбе матери, вывела сельская ученица. Что-то необыкновенно правдивое и великое он видел в этих простых словах: "Бога не забывай". Теперь для Баранова поздно. Но принял ли он совет матери? Изменил ли он свой взгляд? - думал Анин, проверяя себя, свое отношение к Создателю. Баранова нет. Для него теперь все закончено. И что я могу написать его матери? Здесь же Анину припомнилась его мать, умершая давно, от голода. И показалось ему, что это письмо попало к Баранову по ошибке, это письмо написано ему, Анину, написано рукой его малограмотной матери. Он взглянул еще раз на измятое письмо и почерк, казалось, знакомый и близкий. Мать, согревавшая своей любовью его детство стала для него живой, ощутимой, еще более нежной и заботливой.

Анин решил, что Баранов не принял совета своей матери и, наверно, в душе сказал: "вот, старина, опять мелет пустое..." И не было ли это письмо для него последним Божьим предупреждением?...

Чем больше вдумывался Анин в содержание письма, тем оно становилось ему роднее, ближе и приятнее. - Приму-ка я этот совет, - подумал он и какая-то неведомая сила наполнила его сердце решимостью обратиться к Богу в молитве так, как он делал в детстве. Держа письмо в руке, он склонился на колени под деревом и, глядя в небо, тихо произнес:

- Боже, помилуй меня грешного... Научи верить... Сохрани недостойного...

Анин запрятал письмо в карман своей гимнастерки и оно стало для него живым, постоянно напоминающим словом родной покойной матери: "Бога не забывай".

Вечером Анин передал бумаги Баранова в спецотдел, оставив у себя дорогое письмо. Через несколько дней, он писал его матери, искал для нее слова утешения и не находил:

... Сын Ваш погиб героем, освобождая любимую родину. Не горюйте, дорогая мать. Война закончится и страна вас не забудет... А совет Ваш, что Вы писали Пете, я принял глубоко в свое сердце и от души благодарю Вас за это.

Если Бог сохранит, проведаю Вас после войны и обо всем Вас расскажу.

Анин остался жив. Он пережил войну. Но проведать мать убитого старшины Баранова ему все еще не удалось. Он долго оставался на фронте, получил несколько наград, но в конце 1942-го года попал в плен. Домой Анин не вернулся и теперь живет в Америке, благодарит Бога.

А для матери Пети Баранова есть на небе награда.

Пете было семь лет. В прошлом году, после смерти отца, мать отдала его в подпаски рыжебородому пастуху Анисиму.

- Петушок мне по душе пришелся. Славный мальчик, - говорил Анисим своим селянам. - Без него, где бы мне с таким стадом¹ управиться?...

Весной за мальчиком пришли снова:

- Авдотья, - говорили соседи матери, - Петушка твоего Анисим снова требует. - Скот изголодался, выгонять нужно, а без твоего Пети Анисим не соглашается. - Ты не горюй, будем кормить его подворно, не обидим. И плату добавим: по пуду картошки со скотины, - уговаривали мать соседи.

Долго думала Авдоться. Жалко было сынишку, но подумав, что снова придет голодная зима, всплакнула и согласилась.

Однажды, летом, на Троицын день, Петя принес в село ягненка. Ягненок тыкал свою мордочку в его вихрастые волосы, стонал, издавая дрожащие звуки, вздрагивая всем телом. У колодца, где по случаю престольного праздника гуляла сельская молодежь, Петю остановили парни и девки:

- Ты что же это, пострел, стадо оставил? А?

- Да вот корова ягненку живот распорола... Кишки вывалились, Я его рубашкой перевязал, - пояснял Петя.

- Смотри, а живет... И стонет, как человек.

- Всякая тварь жить хочет... - проговорил другой голос.

- Что же ты хочешь с ним делать? Дохтура выписывать, что ль? - спрашивали у Пети.

Все рассмеялись.

- Bee-равно ягненок окачурится. Только голову морочишь.

- А я ему ниткой живот зашью, .- проговорил Петя и, невыдержан, заплакал, как по покойнику.

Петя завернул в переулок. Вслед ему раздались голоса:

- Вот гриб моченый! Вздумал лекарем сделаться. Зашивать живот будет...

- Это он с жалости, - раздался тоненький девичий голос.

У дороги, под ветвистыми вербами, на зеленой траве сидели мужики, играя в карты. По праздникам это было их излюбленное занятие - выпить, поиграть в карты, побалагурить, поспать. Они увидели подпаска и закричали:

- Эй, ты, поди-ка сюда! Покажи нам твою зверушку.

- Это не зверушка, а ягненок, - неохотно отозвался Петя, проходя мимо. Мужики продолжали:

- Что же ты его на печку отогревать несешь, что ли?

Всхлипывая, Петя рассказал все по порядку, как шкодливая корова кузнеца распорола живот маленькому, позднему ягненку. Мужики задорно и громко смеялись.

- Ну, вот жалостник нашелся...

- А ягненок-то чей?

- Семенов, - ответил Петя.

Дядя Семен был здесь же. Он бросил колоду карт на траву, подошел к Пете и взял ягненка на руки. Ягненок бился ногами и тряс курчавой головкой. Семен небрежно сорвал повязку и, словно кольцо тонкой колбасы, из роспоротого живота вывалилась кишка.

- Зачем ему мучиться? - обращаясь к мужикам, будто спрашивая совета, сказал Семен. - Толку-то с него все-равно не будет. Красная пена изо рта сочится...

Не дожидаясь ответа, Семен взял ягненка за задние ноги и ударил его о вербу. Брызнули капли крови. Из расколотой головы ягненка вытекала густая кровяная масса.

- Возьми, зашивай теперь, - проговорил кто-то и рассмеялся.

Семен бросил ягненка к ногам Пети:

- Закопай где-нибудь. Мяса с него и на похлебку не хватит.

Но Петя не мог проговорить ни слова. Он любил животных, как мать любит своих детей. Полными слез глазами он смотрел то на ствол дерева, то на убитого ягненка, то на дядю Семена. Не выдержал и крикнул:

- Не люди, а волки!... Его тонкий дрожащий голосок, казалось, повис в воздухе. Мужики смотрели друг на друга, не зная, что означает это слово. А Петя что было силы уже бежал к стаду через огороды, перепрыгивая плетни.

Вернувшись к стаду, Петя ничего не сказал деду Анисиму. Он вышел к небольшой поляне среди молодого березняка, стал на колени и долго-долго смотрел на небо. Ему представилась картина, которую он видел недавно у соседа в божественной книжке. Добрый Пастух шел впереди небольшого стада и, опираясь одной рукой на посох, другой держал у груди маленького ягненка.

- Это Иисус Христос, Сын Божий, - пояснил ему тогда дядя. - А овцы - это детки, которые Бога любят и родителей слушают. Он ведет их на небо.

Ах, как хотелось Пете иметь эту книжку, а дядя сказал: "подрастешь, подарю..."

Долго стоял Петя на коленях, всматриваясь в голубое синее, как море, небо. - Там живет Иисус, Сын Божий, - думалось Пете. Он снова вспомнил своего друга-ягненочка и ему захотелось заплакать. Но слез уже не было. Петя лег на мягкую траву и задремал.

И увидел Петя, что по небу, в воздухе, идет Иисус Христос. Точно так, как он видел Его на картине. На руках у Христа Семенов ягненок. Смотрит Петя, а рана у ягненка уже зашита и он живой, хороший, веселый.

Пете стало страшно. Никогда он не видел, чтобы высоко, по небу люди ходили. Да ведь это же Бог, - подумал он - и успокоился. А Иисус взглянул на Петю светлыми ласковыми очами и сказал:

- "Не бойся, Петя. Иди за Мной. У Меня тебя никто не обидит. И ягненочек твой будет с тобою... Играть с ним будешь...

Хриплый, надтреснутый голос пастух Анисима прервал чудное видение мальчика.

- Петя-я-я! - тянул, как в трубу, Ани-сим. - Где ты запропастился?... Пора к дому направляться...

- Петя-я-я! - повторял Анисим, пробираясь сквозь чащу густого березняка.

Петя встал, взял свою хворостину и неохотно вышел навстречу деду. Ему хотелось никогда не просыпаться. 6 ушах Пети-пастушка все чаще звучал нежный неземной голос:

- Иди за Мной. У Меня тебя никто не обидит...