Потоки горные

Иван Авксентьевич Кмета родился 25 августа 1901 г. в районном центре м. Ичне, Черниговской губ., в малоимущей семье ремесленника. Он рано остался сиротою. Но несмотря на неблагоприятные бытовые условия, его душа была полна непреодолимой жаждой знаний, побуждавшей к учебе. В г. Прилуках он окончил учительскую семинарию, учился в г. Полтаве на курсах дошкольного образования, после чего учительствовал в м. Ичне, м. Смеле и других местах Киевщины. В суровые, кровавые годы революции и гражданской войны своею чуткою душою поэта он тяжело страдал, видя разгул жестокости и убийств. Известно, что на Украине в те годы нередко имели место убийства детей и стариков при погромах еврейских семей. Уже с ранней юности у него проснулось желание воспроизводить происходящие события художественным словом в рассказах и стихотворениях. Некоторые из таких произведений на украинском яз. были напечатаны в прилуцком журнале "Гасло" и молодежном сборнике "Молодняк", издававшимся в Харькове. При виде происходящего, жестокого и бесчеловечного, он обратился к чтению Евангелия. В этот период, в одну из зим, он тяжело заболел тифом и был близок к смерти. В военном госпитале, куда его положили для лечения, он стал свидетелем многих смертей, когда люди, среди которых немало было и молодых, с криком полным отчаяния расставались с жизнью. Но Господь помог перенести опасную болезнь, сохранив ему жизнь. О людях, верующих по Евангелию, в частности, о христианах-баптистах, он знал, ибо его родной дядя был таким; родной же брат его был православным священником. Зима 1920 г. стала для него временем, в которое он пережил духовное возрождение, и уже весною этого года принял святое по вере крещение в среде хр.-баптистов м. Смелы, где тогда учительствовал. Вскоре он поселился в г. Киеве, став членом церкви хр.-баптистов, имевшей Дом молитвы по ул. Жилянская, 104. Здесь он начал принимать участие в проповеди и одновременно продолжал образование, изучая языки, немецкий и английский. Материальное положение было трудным. Работая на сахарном заводе, он имел самый скудный прожиточный минимум. Его очевидный для членов церкви проповеднический дар в сочетании с отзывчивым сердцем поэта, скромностью и кротостью, были оценены церковью, и, несмотря на небольшой срок членства, бр. И. А. Кмета в 1923 г. был рукоположен на служение благовестника и помощника пресвитера. Киевская церковь была большая: с отделениями на Подоле и Слободке число членов было до 700. Нужда в духовных работниках в городе, а также по общинам и группам ЕХБ обширной Киевской области была очень большой. Бр. Калиниченко Т. М., известный многим проповедник на Киевщине с 20-ых гг., рассказал пишущему эти строки: "Однажды к нам в г. Белую Церковь приехал бр. Кмета И. А. и участвовал в похоронах: Я проповедовал также, был где-то 3-ий или 4-ый, и, сравнивая свою проповедь с выступавшими до меня, был вполне доволен собой; но когда после меня проповедовал бр. Кмета, то я почувствовал себя маленьким-маленьким". В каком году произошло это событие, свидетельствовавшее о зрелости И. А. Кметы как проповедника, в нашей памяти не сохранилось, а вот выход в свет в 1925 г. сборника "Арфа", состоявшего из 175-и оригинальных и переводных стихов-текстов на украинском языке для духовных гимнов, засвидетельствовал, что в середине 20-ых гг. наше братство ЕХБ на Украине в лице 24-летнего автора имело зрелого духовного поэта. Пусть этот сборник имел всего 175 песен, но вспомним, что и первый изданный бр. Ворониным Н. И. песенник русских баптистов "Голос веры" имел только 207 гимнов. Появление в свет "Арфы" (5 тыс. экз.) приветствовали выдающиеся братья обоих Союзов, евангельского и баптистского: "Весьма радуюсь, что Ваш украинский сборник производит везде благоприятное впечатление". И. С. Проханов; "В появлении ... сборника песен на украинском языке я вижу новую победу и торжество Евангелия Христова". П. В. Иванов-Клышников (ж. "Баптист" № 3 за 1925 г.). Экземпляры "Арфы" были разосланы для ознакомления в зарубежные украинские общины ЕХБ - западную Украину, США, Канаду. В журнале канадских баптистов-украинцев "Канадський Ранок" за 1926 г. появился такой отзыв: "Наши братья на Украине готовят ... издание этих гимнов с нотами. Это будет ценный вклад в евангельскую работу среди нашего (украинского) народа" (ж. "Баптист Украины" № 3 за 1926 г.). В подыскивании или сочинении украинских мелодий, соответствующих текстам "Арфы", приняли участие братья-композиторы - Захарчук И. С., Надежденский М. А., Гончаров П., Давидовский Гр. и др.; и в 1927 г. Всеукраинский союз баптистов издал нотный сборник "Рідні мелодії" (5 тыс. экз.), где были опубликованы впервые в истории ЕХБ украинские хоровые евангельские песни: "Плачте, очі", "Об'явись, мiй милий Боже", "Скорбне серце", "Уже північ" (о гефсиманском борении Христа), "Чорні хмари" (о голгофских страданиях и победном воскресении Христа), "Повернись додому", "Отче наш" и др. Эти гимны стали неотъемлемыми при хоровом пении в богослужениях ЕХБ не только на Украине, но и в рассеянии баптистов-украинцев в западной Европе, северной и южной Америке, и в Австралии. Наряду с "Арфой", в 1925 г. вышли в свет две брошюры И. А. Кметы на русском языке - "Гармония евангельских фактов" и "Жемчужины характера проповедника". Они засвидетельствовали о том, что автор не только имел большие успехи в изучении Евангелия, но и глубоко осознавал, что пользу для дела Божия может принести лишь такой проповедник, который, наряду с изучением Библии, будет неустанно заботиться об уподоблении своего характера образу Христа, подражая Ему в кротости, смирении, любезности, великодушии, жертвенности. К счастью для юного И. А. Кметы, наглядным примером такого успешного подражания Христу для него служил представитель старшего поколения баптистских проповедников на Украине бр. Дацко П. Я., основатель и первый редактор ж. "Баптист Украины", под руководством которого бр. Кмета И. А. работал до отъезда П. Я. Дацко в Москву в связи с избранием его в декабре 1926 г. на 26-ом Всесоюзном съезде заместителем председателя Федеративного союза баптистов. Уже в № 4 ж. "Б. У." за 1927 г. мы читаем, что гл. редактором назначен бр. И. А. Кмета. Так как канцелярия Всеукр. союза ЕХБ и редакция ж. "Б. У." находились в г. Харькове, бывшем тогда столицей Украинской ССР, то И. А. Кмета переселился в г. Харьков, где, кроме напряженной литературной работы, он стал регулярно участвовать в Харьковских общинах ЕХБ как проповедник Евангелия, о чем читаем в "Истории ЕХБ в СССР", с. 491: "Собрания были переполнены ... Словом служили Г. О. Бородин, А. Г. Алехин, И. А. Кмета, П. Я. Дацко, А. Довбня и др.". В г. Харькове с проповедью И. А. Кмета виступал уже раньше - в мае 1925 г. в связи с происходившем там 4-ым Всеукр. съездом ЕХБ. Бр. Ив.-Кльшшиков П. В. в статье об этом съезде, помещенной в ж. "Баптист" № 4-5 за 1925 г., так охарактеризовал его проповеди: "... многочисленные посетители имели возможность слушать ... полные поэзии речи молодого и вдохновенного поэта - бр. И. А. Кметы". Хотя постоянным местом жительства для И. А. Кметы теперь стал Харьков, но он всегда был готов посетить любимую им Киевскую церковь ЕХБ, где он начинал свое проповедническое служение, был рукоположен благовестником, где были членами друзья юности и такие одаренные сотрудники его по ж. "Б. У." как поэтесса Чуракова М., композитор Захарчук И., автор статей по истории христианства Швец П., а также его невеста, ставшая в 1928 г. женой - Кириченко Оля, дочь умершего в 1922 г. от тифа благословенного разъездного проповедника и мужественного основателя Уличной миссии в г. Киеве в первые годы свободы - бр. Кириченко И. И., о жизни и смерти которого он (И. А. К.) написал два волнующих рассказа: "Хмари" ("Б. У." № 4 и № 5 за 1926 г.) на укр. языке и "Редкая жизнь" ("Б. У." № 11 за 1927 г.) на русском. Поэтому неудивительно, что, несмотря на перегруженность по работе в издательском отделе Союза (за 1927-28 гг. было издано: Евангелий на укр. яз. - 5 тыс.; "Арфа", 2-ое изд. - 3 тыс.; "Рідні мелодії" - 5 тыс.; "Библ. богосл. словарь" - 5 тыс.), в октябре 1927 г. И. А. Кмета на несколько дней "вырвался" в Киев, чтобы быть участником первой из тринадцати запланированных Всеук. союзом ЕХБ конференций, предназначенных, главным образом, для братьев-проповедников, чтобы помочь им встать на путь возрастания в изучении Библии и повышения качества их проповедей. Какими должны быть эти конференции? Этот вопрос обсуждался не только среди руководящих братьев на Украине, но и среди руководства других поместных Союзов (их было 11), составивших в 1926-1928 г.г. Федеративный Союз Баптистов на территории СССР. Обсуждался он также в братских журналах. С большой 3-страничной статьей "К планам деятельности наших Союзов" выступил И. А. Кмета в ж. "Б. У" № 10 за 1927 г. Им было предложено, вместо "назидательных съездов" для всех верующих, проводить ежегодные конференции в каждом из 14 областных объединений, бывших на Украине, главным образом, для "проповедников в общинах и миссионеров", под которыми понимались разъездные благовестники - областные и союзные (количество последних из года в год возрастало, в 1928 г. их было 56). Такой "контингент" участников конференций обусловливал их продолжительность (до 5-6 дней) и тематику: "изучение Библии, знакомство с гомилетикой (учение о проповеди) и краткой историей Церкви, апологией (защита христ. истин) и т. д.".

Автор призывал к безотлагательной посылке хотя бы 5-ти благовестников, владеющих украинским языком, в те местности, где он доминировал среди населения. Во второй части статьи - "Усиленная воспитательная работа в общинах" - И. А. Кмета призывает проповедников готовить проповеди не только призывные, но и "воспитательного характера", которые могли бы "преобразить (наше братство ЕХБ) ... в живую церковь Спасителя, выявить милосердие, заботу, помощь... Как радуется сердце, когда наблюдаешь: вот, вдове засеяли поле, приголубили сирот, подняли разоренное хозяйство бедняка, заботятся о семье умершего проповедника..." ("Б. У" № 10 за 1927 г.). Из последующих номеров ж. "Б. У." за 1927-1928 гг. мы узнаем, что предложение И. А. Кметы стало реализоваться: было проведено по Областным объединениям ЕХБ на Украине ряд конференций-семинаров для проповедников, где выступали с проповедями-беседами и чтением рефератов лучшие проповедники-учителя Миллер И. Я., Белоус П. Л., Фрезе Я. Ф. и др. Это было доброе начинание нашего Укр. братства ЕХБ в конце 20-ых гг.; но уже в 1929 г. оно было жестоко прервано начавшимися репрессиями проповедников по общинам, а особенно - разъездных благовестников. Статья "К планам деятельности наших Союзов", имеющиеся в ней предложения, которые начали благословенно реализоваться, - все это засвидетельствовало, что, наряду с дарами проповедника и литератора, Бог одарил бр. И. А. Кмету также даром церковного домостроителя. Увидев и оценив этот дар, братство ЕХБ на Украине избрало И. А. Кмету в 1928 г. на 5-ом Всеукраинском съезде на высокий пост кандидата в члены правления Всеукр. Союза Баптистов, хотя ему было всего 27 лет, а Божий промысел позаботился, чтоб этот дар был лучшим образом реализован во время его (И. А. К.) 17-летнего пребывания на посту председателя РУСЕХБ в США после его переселения в 50-ые гг. из Канады, куда он с женой эмигрировали из Украины через Республику Латвию зимой 1929 г.

Назовем образцы поэзии и художественной прозы, опубликованные И. А. Кмета в ж. "Б. У." за три года его труда - 1926-1928 гг. : на русском языке - "Так молится сердце", "Следы Магомета", "Избиение младенцев", "Вперед", "Редкая жизнь" (рассказ); на украинском языке - цикл "Заблудший сын" (8 стихов), поэмы "Христианка Перпетуя" и "Сын Человеческий", рассказы и новеллы - "Тучи", "На пасхальных днях", "В Бразилийской пуще", "Мученики", стихи - "Идеалы мои", "На Голгофе", "Любовь Христова", "Над морем", "Пионеры", "Послушай, "Свершилось...". Назовем две полезные и для нынешних авторов статьи "Советы по стихосложению", посвященные обучению молодых поэтов теории поэзии, и статью "Товарищам по перу", где И. А. Кмета призывает овладеть краткими формами художественной прозы - рассказы и новеллы: "... проза дает лучшую возможность дать тот или иной тип, или картину христианского быта ... нужно изучать классиков ... Наши авторы пишут о таких возвышенных вещах ... Почему же эти писания должны быть литературно-неграмотными?"

Поселившись в Канаде, несмотря на ответственный груд пастора украинской церкви ЕХБ в г. Виннипеге и учебу по углубленному изучению английского языка, И. А. Кмета создает в 30-ые годы прекрасные лирические стихи, позже изданные в сб-ке "Лира эмигранта" (1936 г.), и три художественные исторические повести - "Ночь", "В кровавых степях" и "Ураган". Пишет он преимущественно на украинском языке, повести позже были переведены им на русский. Выдающийся филолог-украинец, переводчик Библии на украинский язык, профессор д-р Иван Огиенко написал на сб-к "Лира эмигранта" И. А. Кметы подробную 7-страничную рецензию, опубликованную в украинском сб-ке "Наша культура". Приводим только некоторые выдержки: "Прежде всего, это - правдивый поэт, который говорит правдивым поэтическим языком... Поэт имеет чуткую душу, которая скорбит о потерянном рае... Кто хочет очистить душу свою от беспросветной тьмы наших безрадостных дней, - читайте Книгу Душевной Скорби Кметы-Ичнянского". Что касается вышеназванных исторических повестей, - они написаны очень образным языком, богатым эпитетами, метафорами, сравнениями, даже - с наличием персонифицированной речи действующих лиц. В повести "Ночь" воспроизводится духовная работа пионера ЕХБ на Украине бр. Рябошапки в одном из сел, где он переносит арест и избиение, но снова тайно посещает нарождающуюся церковь ЕХБ. Подстрекаемые духовенством "ревнители отеческой веры" поджигают хату, где собирались верующие, убивают руководящего, наносят раны молодоженам, недавно бракосочетавшимся по-баптистски. Но маленькая церковь ЕХБ не рассеялась, их страдания и твердость веры способствовали обращению ко Христу новых душ из односельчан. Повесть "В кровавых степях" посвящена смерти от рук махновцев 6-ти миссионеров Палаточной миссии на Украине в 1920 г. Это была интернациональная группа, состоявшая из трех молодых сестер, русской, немки и еврейки, организоваваших по селам и немецким колониям евангельские занятия с детьми, и трех братьев, одухотворенных, опытных проповедников - евангелистов, проводивших евангелизационные собрания. Но кровь Христовых мучеников-героев пролита в украинских степях не напрасно: она - семя живой Церкви Христовой, которая и сегодня живет и умножается в селах и городах Украины. Повесть "Ураган" - о начавшихся репрессиях ЕХБ органами ГПУ после короткого периода свободы, в который верующие в г. Киеве имели Уличную миссию, чтобы приблизить проповедь Евангелия к народу. Действия ГПУ направлены, прежде всего, чтобы устрашить и репрессировать верующих из интеллигенции. Повесть заканчивается изображением невероятно тяжелых условий, в которых находятся узники Соловецких тюремных лагерей. Но Бог и там чудом спасает от смерти своего верного служителя, пресвитера Старостина. В ж. "Евангельская нива" №1 за 1997 г., который начал издаваться братством ЕХБ на Украине после 69-летнего перерыва (1928-1997), мы встречаем слова: "Наше желание, чтобы ж. "Евангельская нива" стал продолжателем лучших традиций "Баптиста Украины" ... который редактировал видающийся классик христианской литературы И. А. Кмета". Мы всецело разделяем эти слова, сказанные в адрес бр. Кметы И. А. как выдающегося классика христианской литературы, в превосходной степени владевшего лексическим богатством русского и украинского языков. Назовем неполный перечень его трудов, изданных после его переселения в 1940 г. из Канады в США, сначала в г. Лос-Анджелес, потом в г. Филадельфию, где, наряду с пасторским служением в церкви ЕХБ, он стал редактором ж. "Сеятель Истины", издававшегося русско-украинским Союзом ЕХБ: 1957 г. - "Потоки горные" (сб-к на рус. яз. статей, стихов и рассказов), 1964 г. - "Чаша золотая" (дух. лирика), 1970 г. - "Крылья над морем" (духов, поэзия), 1976 г. - "Зарева вечерние" (лирика), 1979 г. - "Год 2000-ый" (поэма), 1990 г. - "Волны лазури" - три поэмы. В рецензии на поэму "Год 2000-ый" бр. М. Щербак написал: "Поэмою "Год 2000-ый" ... автор поднялся к вершине своего творческого достижения, - поэмой, которая просто благоухает образами, крылатым словом, глубокой мыслью". Эти его достижения в непрерывном художественном литературном творчестве тем более удивляют и вызывают благодарность Богу, вдохновлявшему его, когда узнаешь, что И. А. Кмета в 40-ые гг. в Богословской Семинарии г. Лос-Анджелеса защитил диссертацию на звание доктора богословия. Но, став ученым богословом, он не уклонился ни в какие модернистские течения или теории, но оставался всегда баптистом-фундаменталистом, что подтверждает и его письмо, помещенное в ж. "Братский вестник" № 4 за 1947 г. Приводим из него выдержку: "Сообщение с мест (рубрика в ж. "Брат. вест.") вызывает благодарность Господу. Родной наш Киев - жив ... Я здесь проповедую Евангелие, простое и всеми нами одинаково любимое ... Хотя, после ряда специальных занятий и изучения древних библейских языков, я и принял докторскую степень, но сердце мое не тронула волна модернизма, так как пагуба его мне всегда была очевидна ... Да не будет сомнения у друзей моих на родине в этом отношении". Кроме характеристики И. А. Кметы как бескомпромиссного евангельского проповедника, это письмо еще свидетельствует и о том, что, живя в США, сердцем и молитвами он был всегда с родным народом и родным братством ЕХБ на Украине. И когда на рубеже 60-70-ых годов появилась возможность посетить Украину, он побывал на родине в м. Ичне и в г. Киеве, где выступал с проповедями в церквах ЕХБ. Пишущий эти строки имел счастье их слышать: начиная свои проповеди на русском яз. с чтения текста по синодальной Библии, в заключительной части он переходил на украинский язык, и это происходило у него свободно и естественно. Читая статью в ж "С. И." № 11-12 за 1997 г., посвященную похоронам И. А. Кметы в братском центре, в Ашфорде, мы встретили такие слова: "Словом ... служил бр. А. Леонович ... Немного позже он рассказал о И. А. Кмете, как о добром пастыре и служителе братства, 17 лет прослужившем председателем Союза". Нам думается, что такое исключительное уважение к нему со стороны братства РУСЕХБ связано, кроме его богословских знаний и редкой кротости и духовности его характера, также и с высокой культурой владения двумя одинаково родными для нас языками - русским и украинским; недаром наш еванг.-баптист, историк Савинский С. Н. движение ЕХБ в землях бывшей Российской империи именует "русско-украинским баптизмом". Радуясь посещению И. А. Кметы с группой друзей Украины и, в частности, Киева, мы ожидали новых его посещений. Но побывавший в Канаде и США летом в 1974 г. ст. пресв. по Киевской обл. бр. Калюжный И. Я., возвратившись, сообщил пишущему эти строки печальную весть, что бр. И. А. Кмета пожизненно лишен права на въезд в СССР за то, что он официально заявил, что располагает материалами, неопровержимо доказывающими, что Иван Моисеев, баптист-"инициативник", отбывавший воинскую повинность в г. Керчи, погиб в армии не от несчастного случая при купании в Черном море: он после тягчайших пыток был там утоплен.

Перед нами обширная статья, почти на полную страницу, московской "Литературной газеты" № 46 за ноябрь 1976 г. под заголовком "Кого защищают американские конгрессмены?" В ней бесчестный журналист силится изобразить убийство Вани Моисеева как "несчастный случай", а материалы, его записи о насильственных приемах "перевоспитания" и извещение родителей о его мученической смерти, также фотографии его тела в гробе, как ложно сфабрикованных Г. П. Винсом, который уже в это время был повторно судим на 5 лет строгого режима и 5 лет северной ссылки. Приводим цитаты из статьи: "Именно Винс изготовил фотомонтаж, на котором якобы видны "следы мучений"... Именно он в тайно изготовленных "бюллетенях" ... распространял злостную клевету на Советскую армию и Советскую власть"... И неудивительно, что И. А. Кмета не промолчал, не сдержал сердечный порыв "спасать взятых на смерть" (Пр. Сол. 24:14) и был пожизненно лишен права бывать на родной Украине. А разве один Ваня был тайно убит в советской армии? А сколько юношей, желавших быть верными Христу, возвратились с физическими и психическими увечьями? Только в вечности мы узнаем их число. Вероятно, потому что чуткая душа И. А. Кметы глубоко страдала и вопияла к Богу, следя за страданиями многих верных христиан на его родине, Бог дал ему такое долголетие - 96 лет, чтобы он дожил до разрушения атеистической идеологии в СССР и был целое 10-летие свидетелем большой свободы проповеди Евангелия там. Нам хорошо известно, что, когда открылась возможность постройки Дома молитвы для его родной центральной церкви в Киеве (участок власти дали на Подоле), И. А. Кмета щедро и самоотверженно помогал ей средствами, сэкономленными им, ибо, как свидетельствовали братья, посещавшие его в 70-ых годах, он всегда жил скромно и экономно. Мы заключим биографию бр. Кметы Ивана Авксентьевича, одного из выдающихся представителей украинского братства ЕХБ, неутомимого проповедника Евангелия, поэта, богослова, писателя, краткими выдержками из воспоминаний об отце дочери и зятя Грейс и Джеймса Кирели, опубликованных в ж. "Сеятель Истины" № 11-12 за 1997 г.: "Целью его жизни было служение Христу ... слова и строчки его рассказов, стихов и статей ... возвещали о великой любви Бога к Своему творению ... Он был для нас больше чем прекрасный отец. Он был нашим другом! ... Его основное качество - снисходительность к другим, он никогда не возвышал голос, всегда оставался нежным и спокойным. Это не слабость, а сила духа! Хотя в последнее время он был физически слабым, но оставался духовно бодрым и пламенел молитвенной жизнью ... Он был "зрелым" для встречи с Господом ... Мы вместе говорим: "Покойся в мире, дорогой отец!" 17 сентября 1997 г. на 97 году жизни сердце пастора д-ра Кметы И. А. перестало биться, и 24 сентября с участием многих друзей из разных мест США его тело было погребено в г. Ашфорде, шт. Конектикат, среди могил других пионеров и тружеников на ниве Божией. "Блаженны ... умирающие в Господе ... они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними" (Откр. 14::13); "... в вечной памяти будет праведник" (Пс.111:6). (Ж-лы "Баптист Украины" за 1926, 1927, 1928 г.г.; "К 90-летию со дня рождения" Н. Небога", газ. "Христианская жизнь" № 4 за 1991 г. ; "Пастор д-р Иван Кмета" В. Г. Домашовец, ж. "Післанець Правди" № 1-3 за 1998 г.; ж. "Сеятель Истины" №11-12 за 1997 г.).

О Николае Грановском ходили разные слухи в миссионерском округе С., где он самоотверженно трудился на ниве евангельской и был любим старым и малым. Высокий, с частой улыбкой на светлом лице, с нежной любовью в сердце к людям, которым служил, как мать или добрейший из отцов, - Грановский жил одинокую жизнь, не имея своей семьи, вдали от родителей. Возможно, это одиночество и служение удивительной любви к ближним вызывали тихие толки даже среди его преданных членов церкви и друзей.

- Я знаю... Догадываюсь, почему Николай Николаевич остался одиноким, хотя ему уже под пятьдесят. - Говорила уверенно Анна Штучкина, которая знала все новости в городе и в его окружности среди небольшого общества верующих.

- А почему? Это не плохо знать. - Интерес среди друзей за чашкой чаю возрастал.

- Видите, я прямо однажды возьми и спроси его. А почему, Николаевич, вот так и так жизнь ваша? И в глазах его прочесть могла тайну. Он имел загадочные переживания. Прямо он не говорит. Знаете, только улыбается, как мать добрая детишкам, которые хотят много знать. Но я знаю, я все поняла. Меня не проведешь! - И наливала Анна опустевшие чашки горячим чаем, на лице ее румянец играл, от чая ли, а может быть по причине ее превосходства над другими, которые загадочного понять не могли и почитали ее за превосходство даров. Ведь Аннушка милая, добрая сестра во Христе. О гостеприимстве ее все знают, хотя она и знает все новости, но не клевещет, не злорадствует. Она сочувствует и молится о скорбящих.

Он из княжеского рода. Скрывает свое происхождение среди верующих, чтобы не смущать их, - допускали мысль одни. До принятия Евангелия в сердце свое он пережил несчастную любовь и вот потонул в служении ближним, забывая себя и житейские неудачи свои, - думали другие. Но Анна Штучкина настаивала на своем убеждении, - Грановский, подобно an. Павлу и другим мужам Библии, решил быть угодником Божиим. Он избрал себе Христа и одиночество, чтобы эту радость жизни во Христе ничем не нарушить, не искалечить ее. В духовных размышлениях и труде для Господа он много раз больше имеет счастья и мира, нежели другие, .которых житейская суета и скорбь заедают и часто расстраивают душу.

- Так он и намекнул мне. Анна Феодосьевна, говорит, поймите меня правильно: жизнь так коротка здесь на земле, а труда для Христа так много. Свеча горит не для себя, а для других. Пусть и я сгорю, как свеча в темном уголке Божием - И улыбнулся так ласково, что мне даже больно и стыдновато стало, что такими вопросами побеспокоила его светлую душу. Говорю вам правду, он как подвижник Божий настоящий. Не в лесу спрятался, не в пещере какой, а светит другим светом Христовым. - Аннушка сияла от мысли, что путь Господень так приятен и идущие им имеют силу свыше, для всех переживаний жизни.

Беседа продолжалась на другие темы, разбирали библейские вопросы, пели гимны и, вообще, имели чистое христианское общение. Один из братьев как-то мельком заметил, что Николай Николаевич иногда во время проповеди неожиданно кладет руку на левую часть своей груди или пониже немного. Потом принимает ее. Почти никто не обратил на это внимания, - привычка, дескать, у всякого служителя Господня есть, в теле же они. Один руками машет во время проповеди слишком много, другой руку в кармане держит зачем-то. А иной кротко протянет иногда руку вперед, как бы подает хлеб голодным: возьмите, это вам. Значит, привычка и у брата Грановского.

Однако, толки эти возобновились и усилились, когда стало известно, что Грановский уезжает в далекую Южную Америку для проповеди Евангелия среди наших поселенцев и среди индейцев, в девственных лесах той страны.

Зачем он это делает? Там есть другие, помоложе бы миссионеры ехали туда. Он нужен здесь в округе С., его любят все и почитают. Он так пламенно говорит слово Божие, душу свою изливает, другие души зажигаются. Вот такое придумал! Некоторые из верующих хотя были опечалены, но покорно смирились и говорили: если Господь его зовет туда, кто может противиться и думать о себе? И говорила Анна Штучкина благоговейно, - сказала же я вам, что он со свечой себя сравнил. Вот почему и едет туда, где потемнее, чем здесь... Света там больше надо...

Однажды весной брат Грановский трогательно простился с церковью в округе С. и отправился с той же улыбкой любви в джунгли Южной Америки, окруженный многими молитвами любивших его.

Годы бежали, как дни. Бежали быстро для верующих округа С. и для миссионера Грановского в джунглях чужой страны. Индейские дети оказались такими же восприимчивыми для Евангелия, как и белые. И он любил их, как отец. Индейцы язычники чувствовали, что белый человек любит их, что он принес им какую-то тайну счастья, что новый Дух ту тайну им откроет и все они будет счастливы, хорошие и жизнь их будет радостная.

Потом встретил Николай Николаевич своих скитальцев, родных по языку, и как не любить и не служить им от всей души! Столько горя они пережили и к новым испытаниям пришли в чужую страну. Глубже и глубже шел в воды благодати Грановский и все больше и больше погружался в тяжелое служение, чаще неожиданно его правая рука касалась левой стороны его стройного тела, но верующих из округа С. там не было, и никто этого не замечал.

Но однажды он шел пешком в свою "келию", хатенку из одной комнаты, которую построил ему один брат во Христе на своей небольшой фазенде среди дремучего леса. Вечерело. Он только закончил беседу с группкой индейских детей, а теперь отдохнет немного. Как-то сила ему изменяет и ноги, неутомимые раньше, едва несут его домой. На опушке под большим деревом Грановскому захотелось присесть и немного отдохнуть. Сердце забилось повышенным темпом, правая рука по привычке легла на левую сторону груди. Да, он лег бы немного под деревом, но здесь и змеи есть и ядовитые жучки. В это время дерево в глазах миссионера начало кружиться, темнеть, потом исчезло совершенно в забытьи...

Раздался тихий стон Николая Николаевича, но не слышали друзья его в джунглях и на фазендах, только один Прохожий услышал...

Вид Его был светлый и необычайно спокойный. Он остановился около лежавшего служителя Евангелия без сознания. Немного наклонившись над ним Прохожий заговорил. И была речь Его иная, чем человеческая, была она полна музыки неземной.

- Ты устал, сын Мой... Я понимаю тебя, ибо и Я уставал. И у тебя есть боль. Говорю тебе, ты однажды встанешь без боли, без воздыханий и слез. Ты пошел за Мною путями временных скорбей, посему и Я дам тебе пути бесконечной радости. Николай, разве ты не узнал, Кто говорит с тобою? -

Казалось, посиневшие губы Грановского пошевелились и слышало небо, слышал неземной Прохожий:

- Спасибо, Учитель и Господь мой. Я знал, что Ты придешь. -

Вскоре раздался шорох в жесткой траве у большого дерева, и змея подняла свою голову, увидев жертву, неподвижно лежавшую в тени. Вот, один ее ловкий прыжок и непостижимый гнев ее выразится в поцелуе смерти невинного служителя Божия! Вдруг, раздался неожиданный шум и большая сухая ветвь внезапно упала с дерева между змеей и больным Грановским. Глаза его открылись, мысли медленно начали связываться с обстоятельствами пережитого. Смертоносная же змея в это время отступала в свое логовище.

- А где же Он...? Который говорил такие сладкие слова? - Думал Грановский и боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить неземной радости, которую Гость поселил в его сердце. Через некоторое время он пробовал поднять правую руку и по обыкновению положить на левую сторону груди. Но все его тело, казалось, онемело. Поднять руку он не мог.

Опять ходили разные слухи о Николае Грановском, долетели они и до округа С. Почему это так, чтобы такие подвижники Божии имели тяжкие переживания? Тихо говорили одни. И нужно ему было туда ехать...? Удивлялись некоторые. А Аннушка успокаивала своих друзей:

- Я же говорила вам правду, что он - Божия свеча -...А это Сам Христос приходил к нему, когда он свалился в джунглях... Но выйдет ли здоровым из этой болезни тяжкой? Не владеть правой рукой и ногой не шутка. Так вот и свеча... Горит, горит. И нет ее. Так и с ним. -

П. С. Уважаемые читатели, конечно, хотели бы взглянуть хотя одним быстрым взглядом за опущенный занавес дальнейшей жизни Н. Н. Грановского. Такое желание естественно всем, даже и автору этого рассказа. Судьба этого преданного Богу служителя Его меня весьма тревожила. Умер ли он в джунглях чужой страны или позже возвратился в местность С. к любимым друзьям во Христе...? Восстановилось ли его здоровье в достаточной мере для дальнейшего служения на ниве Божией или остался он, вызывающим сочувствие, инвалидом и доживал безропотно одинокую и временами тоскливую жизнь, ожидая светлого утра встречи со своим дорогим Спасителем и Пастыреначальником?

Так нежно Он утешал его не один раз ободряющими словами:

- Ты устал, сын Мой. Я понимаю. Разве ты не узнал, Кто говорит с тобою? -

Обо всем этом мы надеемся вкратце рассказать в недалеком будущем.

Когда Грановский лежал больной в тоскливой хатенке южной Америки, однажды пришел к нему диавол. Он не постучался в дверь и не уронил приветствия больному, а прямо ударил его в слабое место.

- Николай, я говорил тебе раньше. Помнишь с отцом твоим тебя уму-разуму учили? Я говорил тебе, что религия это самообман человека, дело пустячное. А ты все сердце ей отдал. Вот и имеешь, венец заработал. Калекой стал, да еще, в чужой дичавине. Придумал, просвещать людей. Чудачок ты миленький. Вот отец тебе тогда правду говорил, - знания держись, света, науки, а не иллюзий религиозных. Он ведь профессор, отец твой, и мы с ним хорошо дружим. Все о нем знают, но ты болен и не буду тебя 'тревожить. А помочь тебе могу, честное слово даю тебе. Хочешь, будешь ходить через неделю! Только о Христе замолчи. Возвращайся в Америку, скажу тебе, где твой старик отец профессорствует. Деньгами тебя засыплет и выведет тебя в люди. Вера замуж не вышла, помнишь? Ха-ха... Она докторша теперь. Клянусь тебе собою, что будешь счастлив с нею до конца своей жизни, которую ты так безумно испортил. Николай, я спешу. Меня ожидают люди. Но помни слова мои, твоего друга, а не врага. Я несчастный дух, я скиталец в мире. Вот потому и пришел несчастному помочь. -

Николая Николаевича от неожиданности бросило в холодный пот. Он слышал слова, как человеческие. Но звук их, сила были иные. Какая-то магнетическая власть чувствовалась в той речи, милозвучность, сверхъестественность. Только почему-то повеяло от речи невидимого гостя неожиданным холодом и тоской, как тоска гробов. Слова влекли, хотелось сказать - да. А холод и тоска бросили его в лихорадочную дрожь.

Грановский хотел поднять руку и сказать: - Отойди от меня сатана. Но даже и левая рука, которой он владел, не поднялась. Однако он успел сказать, как будто во след сатане: Не приходи. По твоему не будет. А уста бледно-синие начали шептать молитву, - вечно буду славить Тебя, Боже, и уповать на имя Твое, ибо оно благо. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня.

В это время отворилась дверь, и тихо, почти на цыпочках, вошли три старых индейца. Лица их бронзовые, морщинистые, а косы смолисто-черные. У одного в руках была деревянная шкатулка. Только одного из них помнил Грановский.

- Белый благодетель, Дух прислал нас исцелить твоя. - Заговорил знакомый индеец.

- Меня исцелит мой Учитель - Дух Иисуса.

- Он будет тебя долго исцелять, а наш дух сразу. Как прыжок черной птицы, раз и там.

- Спасибо, добродетели. Спасибо. Мне лучше. Иисус так хотел, чтобы я заболел. Помнишь, и Он болел. Кровь на руках и ногах.

- Только скажу одно слово духу лесов, белый человек. Только воскурю травы гор и кость таинственную. Ты встанешь сегодня и будешь ходить, - заговорил индеец со шкатулкой, вероятно их колдун.

- Белый непокорник, берегись гнева духа лесов. Я лежал вот, как ты теперь, но покорился ему и теперь бегаю, как дикая коза. Наше сердце горит, что ты болен. Знаю, ты горишь для нас добрым духом. Да воскурит он и да скажет слово! -

В это время этот третий индеец упал на колени перед лежащим в холодном поте Грановским и начал умолять его, начал визжать и бить себя в сердце. Комната наполнилась необъяснимой тяжестью воздуха. Грановский слабел, им начал овладевать незнакомый ему страх перед невидимыми, но реальными духами демонов, окружавших его келию на полосе фазенды брата во Христе. Этот брат с семьей жил неподалеку и, заметив прошедших индейцев, решил прервать свою работу и пойти посмотреть, что там делается у Грановского. Он еще застал сцену визгов и исступления незнакомого индейца.

- О брат Тимофей. Я так хотел тебя иметь здесь в эти минуты. Христос да возвеличится во тьме. Молись, Тимофей, всем сердцем, как никогда раньше. Да воссияет свет великий! Было тихо пару секунд в избе. Индеец поднялся с пола. В это время Грановский решительно и благоговейно замолился:

- Христос Иисус. Свет мира. Прославь Себя Самого во тьме. Разреши мне встать и. ходить пред сими бедными во тьме. Благодарю Тебя. Я чувствую силу во мне.

И вдруг, на удивление всем и себе, он спокойно поднялся на постели и осторожно протянул правую руку, которой не владел. Потом он опустил ноги с кровати и стал на пол. Медленно, с сиянием славы неземной на лице, больной миссионер осторожно прошел к двери. Вышел на поляну. Изумленные индейцы и Тимофей молча шли за ним. На дворе радовалось солнце в голубых просторах и звенел лес от пения многоголосного хора пернатых. Но пел еще один хор, неземный хор ангелов, ликуя и прославляя Агнца и царя миров.

Нет, это было не минутное проявление сил в расслабленном теле Грановского, это было чудо исцеления от Господа. Он посрамил противника истины. Далеко покатилось эхо этого происшествия во славу Христа Спасителя по лесам 'и горам этого края. Смирились сердцем белые. Удивлялись этому и сомневались в самих себе краснокожие.

Николай Николаевич постепенно окреп и был приглашен посетить большие города приокеанские. Говорил он в больших собраниях верующих христиан на португальском языке. Плод служения Духа Святого был радостен и велик.

Во время той поездки и случилась неожиданность, которой мы и закончим этот рассказ. Во время одного из многолюдных собраний в центре большого города сидело также несколько американцев, - два мужчины и три женщины. Их интерес в проповеднике был очевиден, но Грановский не помнил их. По окончании Богослужения мужчины подошли к нему и благодарили его искренне за все, что они слышали. Когда народ разошелся, на ступеньках храма кого-то поджидала американка средних лет. При выходе Николай Николаевич прошел мимо нее и машинально поклонился ей.

- Николай, Вы не узнали меня? - заговорила дама.

Он стоял, как вкопанный. Друг его пастор отошел в сторону, чтобы не мешать разговору.

- Вера! Какими судьбами? Боже мой, как непостижимы пути жизни.

- Да, это она. Ровно двадцать пять лет не виделись. Все толкаюсь по миру, смысла жизни ищу. Помните последние дискуссии? Путешествую с друзьями. Увидела ваше имя в газете, глазам своим не верила. Сознаю, что и это чудо. А в джунглях и я не помогла бы вам, хотя докторша я. Спас вас Бог.

Разлучились, чтобы опять увидеться. Победоносно проникал свет Христов в усталое сердце Веры Каран. Вместо удовольствий мира в южной Америке она нашла нечто большее, вечное, что успокоило ее метавшийся дух. Она приняла Христа верой в сердце.

Последние страницы жизни Грановского читаются, как страницы Деяний Апостольских: испытания на пути служения, победы, радости, явление великой славы Божией в устройстве госпиталя на том месте, где он лежал больной под деревом. Где смертельно-ядовитая змея готовилась окончить его жизнь. Где он слышал сладкий голос Учителя: Николай, разве ты не узнал, Кто говорит с тобою...?

Госпиталем заведывала миссионерка, доктор медицины, его жена Вера, полная счастья в новой жизни. Добрая Анна Штучкина в округе С. постепенно старела и часто говорила друзьям: - Хотя бы раз еще взглянуть на них. Теперь две свечи так ярко горят для Христа. Говорила же вам, что Бог его особенно любит, такую милость явил! Ах, велики дела Его.

В шахтерском поселке Анюткином все открыто говорили, что низкорослый, но мускулистый, Гаврюша Сухин когда-нибудь непременно покалечит медленного на слова с возбужденными глазами Федора Гавриленка. Хорошо, если только калецтвом обойдется этот последний взрыв мести, - чего доброго и смертью может окончиться устарелая ненависть между этими семьями, переданная сыновьям отцами, которых уже нет на свете. Сухина старика однажды нашли мертвым в субботу ночью. Говорят, что он был выпивши, но нашли его тело в кладбищенском рву с разбитой головой. Через год не стало и высокого задумчивого Гавриленка, таинственно исчез человек. Только шапку его нашли на кладбище. Случилось это уже после революции, человеческая жизнь в те дни не имела особого значения. Власть махнула рукой на это таинственное дело, дескать, тысячи погибли от голода и войны! Два старика - дело маленькое. Но Гаврюша Сухин думал не так, и не так говорил:

- Этому "верблюду" Гавриленке не долго работать на шахте. Не долго ему осталось жить. Не только ему, а всему роду Гавриленковых! Динамит их всех в воздух швырнет.

Федор Гавриленко слышал об этих угрозах и молчаливо болезненно ухмылялся, как бы говоря:

- Не успеет динамита украсть на шахте. Ляжет в могилу до взрыва.

А недавно, когда темной ночью вьюга разгулялась, загорелся амбарчик Сухина. Огонь отчаянно прыгал и на домишко его. Как жадный зверь свирепствовал огонь. Но вовремя сосед Павловский заметил пожар и поднял тревогу. Домик Сухина спасли, а Павловский поговорил с друзьями своими о деле милосердия в несчастье озлобленного Гаврюши Сухина. Кто муки, кто сала, кто круп дал и так составили хороший подарок. Заговорили в Анюткином:

- Смотри, баптисты не смотрят на Гаврюшу, что он не из них. В беде человек, вот и выручают. А другие по-своему толковали:

- Подмазываются. На свою веру перетянуть Сухина планируют. А может и к лучшему будет, если Гаврюша Евангелию начнет прочитывать, ведь пекло у него в груди. Не повредят ему баптисты.

Федор Гавриленко молчал по прежнему и делался более задумчив. Сухин угрожал смелее, говоря на шахте открыто, что "верблюд" поджег амбар. Гавриленко был высокого роста, немного сутуловатый, потому и получил кличку "верблюда" от огорченного Гаврюши. Однажды светловолосый Павловский пришел к Сухину поздно ночью, когда детвора уснула, и попросил разрешения прочитать ему из Евангелия.

Читал он ему о Христовых муках на кресте за грешный мир, о прощении Его Своим мучителям. Об Иуде, которого Он не наказал, а терпел. О судьбе ожесточенного человечества. Гаврюша Сухин слушал, волновался, спорил и утихал, как промчавшийся вихрь.

- Павловский, друг мой Миша, злой я человек. Опасный твой сосед, а вот люблю тебя и слова эти греют каменное мое сердце. Но не могу с тобой по Евангелию следовать. Эта жисть не для Гаврюши Сухина. Энта сатана водила отцов наших с Гавриленкой и нас водит теперь на цепи крепкой. Пропал я, Миша, и Гавриленко пропал. Вишь, не могу без мести дышать. Жить не могу. Должен отомстить, а потом - что будь! Так сильно ненавижу этого верблюда, что лучше смерть себе сделаю, если не удастся мне отомстить. И кажется мне, что всех людей ненавидеть я стал. Такие подлые мы все, такие низкие в чувствах. Не обидься, Миша, ты иного состава человек. Вы, которые с Евангелием, как будто пленники наши. Вы к нам не принадлежите, мы мучим вас своим низким чувством. А вот задача, - не могу освободиться от пламени в груди. Гаврюша Сухин подружился со смертью, он слышит ее голос. Она смеется и шутит со мною, как живой человек. Волосы у меня дыбом поднимаются, когда она разговаривает со мною, как она учит убить Гавриленковых. Как на шахте технику, я послушен ей.

Быстро по хате начал ходить маленький Сухин. Павловский был задумчив, вероятно молитвенно перенесся в мир света, к Богу всемогущему спасти даже Сухина. Вмешалась в разговор жена Гаврюши, Наташа:

- Вот видите какой он стал! А был же как ягненок, когда мы познакомились с ним. Покойный отец отравил его ненавистью к Гавриленкам. Вот и пошло, а теперь жизни нет. Гаврюша, остановись! Смотри на Мишу, какой он человек, даже врага словом не обидит. Всех нас погубишь ненавистью своей.

- Ну что ж. Раз умирать! Да и что за жизнь теперь пошла. Страдание одно.

Уходил домой Павловский поздно, грусть и страх за судьбу соседа и Гавриленка тревожили его душу. Он оставил свое Евангелие Гаврюше с надеждой, что тот будет читать спасительные слова Христовы. Захотелось ему поговорить и с неприветливым Гавриленком.

Была еще одна вьюжная ночь вскоре после пожара у Сухиных. Случился тогда еще один пожар в другой части поселка: сгорело подворье Гавриленка. Только на этот раз не удалось потушить огня вовремя. Поселок крепко спал. Однако, не спал Федор Гавриленко. Когда Сухин в ту ночь тихонько и осторожно через огороды возвращался домой, у кучи обгорелых бревен его амбара, две сильных руки неожиданно схватили его сзади. В темноте началась борьба, сопение, проклятия! Боролись Федор и Гаврюша. Пламя жуткой ненависти разгорелось в их отравленных сердцах. Побеждал в борьбе Гавриленко:

- Ну, скотина, теперь не уйдешь от меня. Как отец твой не ушел от моего. Задушу и сожгу вас всех.

- Прежде чем ты сожжешь меня, твое все сгорело. У тебя пожар, верблюд ты неуклюжий! Я быстрее тебя. - Храпел ослабевший, хотя и мускулистый, Сухин. Вьюга совершала свой жуткий танец в Анюткином.

Павловскому тогда плохо спалось, какое-то непонятное волнение наполнило его сердце. Опять вьюга ужасная. Так же было и тогда, когда Сухины горели. Он вышел во двор. Скрип двери донесся до борющихся, во всяком случае до ушей Гаврюши. Он завопил:

- Душит... Каин пришел... Спасайте!

Через секунду ошеломленный Павловский кинулся на безумных врагов, дабы спасти их. Вдруг он почувствовал руками теплую кровь на большом теле человека и ему стало жутко.

- Гаврюша. Гаврюша. Дружище, опомнись. - Взывал он, унимая и борясь с Сухиным.

- Миша, отступи. Чтоб я нечаянно, и тебя. Этот зверь зажечь пришел опять. Но я быстрее его. Сухина не перехитришь. Всех их пожег я. Все кодло их. А теперь вот и его докончил. Скажи, Миша, следствию, что это я. Сгорел в огне ненависти. Да, а Евангелие не мог открыть, друг мой. Сила не пускала к ней. Смерть все говорила, не заглядывай в нее. Пригляни за семьей, Миша. Может им Евангелия жисть лучшую даст. Прости меня, Иисусе Христе. Как разбойника. Гавриленко ножом меня под сердце ударил. Да, под сердце, но я успел его в сердце вцелить. Вишь не борется. Иди, Миша. Иди домой. Я умру, как разбойник с разбойником. Ты чист. Прости, меня, Господи Иисусе... Про-о-сти!

Павловский дрожал, как осенний лист. Через несколько минут утих и Гаврюша Сухин. В это время утихало пламя на подворье Гавриленка. Соседи спасли семью и пожитки и удивлялись, а где же Федор? Где хозяин?!

На утро Анюткино услышало страшную весть. Павловский рассказывал о последней молитве Сухина. Многие женщины плакали, горюя о грешном поселке, о себе, о судьбе горькой без Бога и милости.

Он рассказывал свою грустную историю в госпитале, полусидя в кровати и часто поправляя подушку под спиной. Тогда болезненная улыбка появлялась на его исхудалом лице и он жаловался:

"Ах и устал я лежать в этом госпитале. Вот при вас пробую сидеть немножко. Свыше двух месяцев здесь надоедаю сестрам милосердия." И опять та же безрадостная улыбка появлялась на мгновение и исчезала.

"Вот и вас утомил уже своей жизненной повестью. Нет? Ну и хорошо, ведь только вступление сделал. Детство мое было скучное и безрадостное. Мальчишкой в город отправили мастерству учиться, вот и попал к сапожнику - горемыке. Не только пил он до отвала, особенно в конце недели, да к тому же и тиран настоящий был. Зверь, а не человек. Сухенькую жену избивает, клянет. Детей своих порет без причины, и мне синяков несколько посадит на лице, - мол плохой подмастерье. Работу портит. А мне больно и жалко слышать такие слова. Ведь стараюсь изо всех сил. При людях не нахвалится: мальчишка, как старый. Скоро лучше меня и лакированные сапоги будет мастерить. Молодчина Саша! А вот как напьется, жизни нет, хоть убегай. А куда убежать? Из дому выгонит мачеха, а здесь хотя кусок хлеба, слезой орошенный, имею. Вот так детство протекло. И признаюсь вам, что оставило оно след в душе моей. Сердце плакало и ожесточалось. - Обожди, кривой пьяница, - думал я себе тихонько. - Вот научусь ремеслу. Вырасту, выше тебя, Артамон Кривулька, стану. - Такое смешное имя имел - Кривулька. И в добавок к тому на правую ногу начал хромать после драки на базаре. - Вот тогда тебе покажу кто такой Саша Подкамень! И левую ногу тебе поломаю и правую руку - на двое, ту, которая синяки мне лепила. За все расплачусь! И за себя и за жену твою, которая, как мать родная смотрела за мною, и за детей, что трепетали пред извергом таким. - И так вот посмотрю бывало на Артамона со злобою огненной, когда он сопит сердито над сапогом, и сержусь, почему я не большой уже? Почему не могу отомстить ему, чтобы на маленьком сердце легче стало. На знало это сердечко о Боге много. Только и слышал от жены Артамона, что Он за сирот заступается. Что Бог терпит долго, но все видит. И непременно заступится. Эти слова меня немного ободряли и смягчали мой гнев. С этим гневом я жил, спал и дружил. Вот иногда и думу думаю даже в этом госпитале: почему я таким человеком - нелюдимкой стал? Всех подозревал, сторонился и добрых. Спорил со всеми, обвинял и невиновных. Много зла я наделал людям. Мстил им, кривду творил. Все, казалось, они как Артамон Кривулька, мне больше зла делают, все они против меня. Гонители мои. Я сказал вам, что меня зовут Александр Медник. Это сам я себе такое имя приложил. Видите я сделал много зла даже святым людям, которые по Евангелию добрую жизнь проводят. Великое горе я причинял проповедникам Евангелия, особенно там, где безбожие превозносится над верой и правдой. Там я им, этим бедняжкам проповедникам, насолил порядочно. Прямо в раны их тела и сердец их чутких. А за что, спросите меня, - сам не знаю. Злоба такая владела мною, сила страшная, как пьянство Артамоном сапожником овладевало и он бесился, так и со мной. Только по-иному. Я причинял людям страдания и мне делалось легче, когда я видел их страдающими. Я видел в них Артамона Кривульку. Мне казалось, что они мне синяки под глазами лепили. А теперь вот я им назад отдаю. Расчитываюсь. Силу имею и делаю им зло. Видите, друг добрый, жил я во зле и во тьме сатанинской. Без Бога и без любви Его. Мышление мое было ужасное. Чувства горькие. А огонь внутри жег меня, как Каина. Я не имел покоя ни днем ни ночью. Сбился с пути и так долго терпел меня мелосердный Господь! Прошел я огни и воды. И трубы медные, раскаленные. Вот до Америки дошел. Смотрел на богатство ее, на людей ее беззаботных и не лучше делалось на сердце. Вспомнил жизнь свою, детство тяжелое. Голод и холод дней революции, войны. И где-то глубоко в в сердце шевелилось жуткое чувство, хотелось мне бить эту Америку. Кулаками будить ее к сознанию, к жизни. А жизни то и у самого не было. Вот так бродил я по этой Америке, по фермам и городам, пока не докатился до этого госпиталя. Свыше двух месяцев здесь, но не жалею, нет. Ведь здесь я как-будто на свет народился, себя познал и Божий голос услышал в своем черством, печальном сердце. Милость Божия не оттолкнула и так тепло и приятно стало внутри. Вы знаете, как это бывает с человеком, когда Христос прощает его и как-будто обнимает Своей рукой милосердной.

А случилось это со мною так неожиданно и просто так, как в Евангелии рассказывается. Вот слепой человек бродит бедняга без света, без радости. И вдруг проходит Господь мимо него. Вот и говорят ему добрые люди: "Вот пророк проходит, Который и слепым очи открывает. Попроси Его!" Тут слепой как начал кричать да просить. Оборачивается Учитель и спрашивает: - "Чего хочешь?'! А Сам Он знал то чего бедняк хочет. А тот ему: - Чтобы прозреть мне, Господи." - И не прогнал его Христос. Так вот и со мной случилось. Вошел как-то в палату эту человек небольшой и к тому же на правую йогу прихрамывает. А глаза у него такие добрые, ласковые, как матери любящей. Сердце бы отдал ближнему. Сразу мне Артамон сапожник припомнился, тот тоже на правую ногу прихрамывал, но глаз таких не имел. Думаю себе, какая разница в в человеке оба хромые, а сердца-то разные! Прошелся он по палате, листочки какие то раздает больным, а потом и около меня остановился и смотрит. А я на него. Ожидаю, что будет дальше.

- Вас зовут Александр, правда?

- Да, Александр. А вы как узнали мое имя? Я вас не знаю.

- Ну вы не знаете. А я знаю. И так ласково улыбается и кладет руку на плечо. Погладил раз-два и смотрит так пристально на меня.

- Вы из новых эмигрантов в Америке. Вы одинокий, как былина в поле. Никто не приходит проведать вас. Тяжело в мире человеку жить без друзей. И положил руку свою на голову мою, а мне так странно и приятно стало на сердце. Давно, давно, так мать клала руку на головку Саши, пять годков мне было. А вот не забыть ласки той, нежности материнской.

- Но вы не один, друг мой, в этом мире. Не один. Нет! Есть такой Друг и у вас, Который всегда верен. Всегда любит.

- У меня нет друга здесь... Я враждебный человек по натуре своей. А с вами вот чего-то приятно говорить. Теплота прошла в средине, по сердцу. Кто вы? - Спрашиваю хромого незнакомца. А он улыбается и по плечу гладит.

- Я скромный посланник Друга людей. Друга одиноких и несчастных.

- А где Он? Друг ваш этот?

- Здесь Он, Александр. Здесь в палате.

- В палате? В этой?

- В каждой палате, Александр. Всюду, где хотят Его помощи. Милости Его. Я говорю о Спасителе, Который любит грешников и принимает их к Себе.

- Да я грешник порядочный. Страшный грешник. - Говорю ему.

И вот тогда теплый свет, как электричество, как любовь большая, чистая, проник в мое сердце, в душу и во все больное тело мое. Я много плакал от радости или сам не знаю почему и сердце мое жестокое разбилось, раскрошилось. Повалилось, как домик песчаный. А Бог дал мне новое сердце. Читаю вот Евангелие, Апостолов и дочитался до Александра медника, который много зла сделал святому апостолу. Вот и приложил его имя к себе. И я Александр. Медник. Зло делал, великое зло. А теперь умираю в чужой стране, как сирота. Спасибо, что наставили. Спасибо вам, добрый друг! Господи награди вас. Да вот еще, как помру, то останутся у меня немного средств, скажите начальству в госпитале, пусть остаток на сирот отдадут. Найдите мальчишку несчастного, как Саша был давно тому назад. Поставьте его на ноги. Скажет пусть ему Америка, что это подарок от такого же, - сироты бездомного.

Да, непременно скажите начальству о моем решении. Вот как вы Александра медника на свете белом встретили. Только покаянного. Ежели б пожить мне еще! Ах, сколько добра бы сделал я, по милости Божией! Даже если бы Артамона пьяницу чудом встретил и его бы наградил. Нет, нет не до драки мне теперь. Все переменилось во мне, натуру чувствую в себе новую. Вот чудо настоящее, не знал, что Христос такой Чудодейственный.

Александр опустился на кровать и начал тяжело дышать. Опять он почувствовал нежное прикосновение руки нового друга к его воспаленной голове.

Через минуту, открыв искрящиеся любовью глаза, он проговорил:

- Так не забудьте о мальчишке-сиротке. Скажите начальству. Пусть знает Америка, что доллары ее не пропали даром. Сиротка вырастет, Христос полюбит ее. И вместе пойдут далее жить. "

Александр скончался через два дня. На его измученном болью лице не осталось ни признаков страдания, ни злобы, которые так долго, как тень, ходили за ним. Казалось, Сам его Друг-Спаситель озарял лицо тихим светом Своего присутствия.

Большой, сутуловатый Порфир Каменюк бил лошадь дубинкой и кричал:

- Ты мне будешь помнить! Ты ввек будешь помнить, как Порфира не слушать. Ребра поломаю, голову раскрошу твою, а будешь мне везти дальше. Да, будешь! Знаю твои капризы, тварь недобрая. Насмерть убью, а по моему должно быть. Знаю тебя, враг мой, наказание Божие мое. - Бил Порфир и приговаривал, пыхтел во гневе и проклинал бессловесное животное. Незавидная лошаденка, в снегу по колени, то пробовала вытянуть сани с грузом из заноса снежного, то в бессилии своем показывала Порфиру зубы и пену воспаленного рта. В морозном воздухе пар поднимался над "наровистой", как обычно Порфир называл свою выносливую лошадь, а глухие удары оставляли полосы и кровавые пятна на потной шерсти животного.

В степи, раскинувшей свои бесконечные белые ковры между городом и хутором, было как-то особенно тихо и тоскливо. Пасмурный день поспешно прятался где-то вдали от Порфира Каменюка и его избитой лошади, - то ли надоел он и свету дня, или упавшее на передние колени животное вызывало сочувствие. Тени холодные, суровые, нахмуренные толпились вокруг неистового Порфира и безнадежно уставшей лошади. Тени и бесновавшаяся злоба делали эту частичку таинственно молчаливой степи даже страшной и угрожающей.

- А... ты ложиться мне собираешься? Устала барыня... Вот еще на закуску дам... - И бил свою "наровистую" Порфир без счета раз дальше. Сам устал, бросил дубинку на дышавшую тяжело лошадь и отошел к грузу. Все было аккуратно закрыто брезентом и завязано веревкой.

- Ради тебя ли, тварь недобрая, развязывать мне груз, а? А потом что? Сложу все обратно и ты снова начнешь капризничать? Ах, наваждение от нечистого. И нужно было перед праздниками снегу и ветру прийти! И вечер вон уж здесь, и не знать, на правильной ли я дороге... Кажись, балка была вправо. Ах, ты, враг жизни моей! Почему бы не везти дальше, как раньше бывало. Ударю раз-два и тянет, как паровоз. А нынче вот нет, не хочет.- Погрозил кулаком в сторону лошади и начал разгружать тяжелые сани.

Оставив часть груза на санях, Порфир снова принялся подгонять лошадку для успешного пути крепкой дубинкой. Животное, собрав последние силы, наконец, вытянуло сани из заноса.

- Стой, тварь окаянная! Стой! А кто же, груз будет в степи стеречь-то. Стой! - С бранью, гневом, проклятьем и пыхтеньем складывал снова Порфир тяжеловесный груз на сани. Вечер еще более нахмурился, оделся в темное, знобящее одеяние и повелел ветру прыгать на Порфира и щемить его лицо, руки, добираясь до костей, - вечер не зажег ни одной Божией лампочки-звезды в облачной выси.

- Ну, верная моя наровиста. Возьмись, дружок. Порфир груб, но не всегда. Накормлю дома и в тепле поставлю на ночь. А то здесь нам не сдобровать. Чего доброго,не пропасть бы совсем в такую ночь. Вишь, дует как. Ну, помогу тебе. Начинай, ты чего же. Ну! - Брался Порфир за сани; лошадь, как бы чувствуя пробудившееся человеческое чувство в хозяине, напрягла все силы и сани поплыли, разрезая снег.

- Говорил же тебе, что ты силу имеешь. Видишь и пошло дело, как по маслу. Не сбиться бы только с битой дороги. Следи, наровиста, щупай ногами хорошо, ты у меня ученая, старая. Не первый раз. - Порфир шел около лошади, приговаривал и казалось, это был иной человек, а имя ему не Порфир Каменюк, а как то иначе, красивое и ласковое.

- Небось, звезду увидел вон там. - Бормотал он, спотыкаясь в снегу. Вдруг оба с лошадью они снова вошли в глубокий снег. Порфир вздрогнул от холодного испуга и тихо проговорил:

- Это она, балка. Пропал Порфир Каменюк в такую ночь. - Пробовал пойти влево, - снег глубокий. Обошел "наровистую" направо - не пройти.

- Назад. Только назад. Здесь погибель. - Решал Порфир.

- Ну, завела меня, как Сусанин, умирать. Так вот будешь помнить, враг мой, поедешь назад. И не разгружу саней! Понятно, с полным грузом! Да. Говорит Порфир Каменюк! Твой хозяин, твой князь-комиссар! Убью. Растерзаю на части, а потом... - И был он вновь страшен, как ночь, как ветер в равнодушной равнине смерти. Бушевал он долго, безумствовал страшно. Животное лежало в снегу, потом пробовало встать под ударами дубинки, но только на трех ногах. Порфир понял, что перебил кость на одной ноге животного. Отошел в сторону, дышал он тяжело, а в голове начало стучать его собственное слово: а потом..., а потом! Принялся развязывать снова груз. Взяв брезент, молча накрыл лошадь, дрожавшую в ознобе предсмертия. Начал бродить в сугробах снега.

- А-у...о Помогите... Люди добрые... Степь молчала, а ветер сердито бил его в лицо. Часы проходили в напрасном искании выхода из тупика. Порфир подошел опять к лошади, она дрожала под брезентом. Он положил руку на ее голову и проговорил:

- Пожить бы еще, наровиста. Видишь, ошибку понесли с тобою. Я злой, а ты сбилась с дороги битой. Да, это верно, груз был не под силу тебе. Думал, продам к празднику побольше, заработок будет хорош. Не гневайся, наровиста! Человек ежели он без Бога, зверь он. Вот Порфир такой. Как от Бога отступлю, так огонь я страшный, а в себя приду,- жаль даже скотину. Мне жаль тебя. И ты ведь творение Божие. - Мысли его бежали быстро.

Был у евангелистов на собрании, там говорили, что и тварь стенает от греха человеческого. Вот люди толковые, так в сердце слово и бьет, так тебя электрикой проходит, а вот Порфира не образумишь. А теперь наровиста, страшно мне стало, правда. Выйду ли из беды такой. Вишь, дует как! И ты зябнешь, и я. Ноги не носят. А дома семья ждет. Вот отец едет, вот постучится или заругается во дворе. Порфир, Порфир! Сколько раз тебя Бог останавливал, чтобы ты покаялся, к Богу пришел? Вот, как поют и читают баптисты. Такие мудрые слова и теплые для сердца. Значится, добро в сердце человеческом к другому человеку. Да и к скотине тоже. Благоволение. Такое Вожие слово, как звезда. Небось звездочка вон там покатилась. Так и жизня. Ах, и ветер! А я устал. Посижу подле тебя, животное безгласное. Ногу перебил тебе, а ты и не кусаешься. Да, было время, на пастбище водил тебя, кормил. Я не такой уж злой, наровиста. Не всегда. Если бы ты понимать могла человеческую речь, я бы много сказал. Виновен я пред Богом, пред человеками и пред животным. Вот какой грешник великий Порфир Каменюк! Да, отступник самый. А вот у Бога благоволение есть. Такой Он милосердный, как сказали эти евангелисты в селении. Добрые слова, да. Вот и согрелся я небось, вот и ветер стал тише. Потеплело небось, -говорил еще много слов покаяния Порфир, говорил прямо Господу:

- Отче пресвятый, Младенче Иисусе и Душе Свят. Вот так упал сильно я, такой грешник-отступник. Не знаю, выйду ли из беды, помилуй душу мою. Как разбойник, что на кресте распят был за жизню свою буйную. Вот я так в степи холодной за грехи мои терплю с животным немым. Оно через меня терпит, а Ты, Христос, за разбойников и за нас грешных. Как и Евангелия сказывает, за мир грешный Ты жизню Свою отдал. Так хотелось мне больше послушать из этой Евангелии на праздниках, чтобы Новый Год по иному пожить. Надоела мне такая жизнь плохая, правду говорю. И Ты знаешь и люди видят,- как зверь я какой, а и у меня же душа живая, боящаяся. Только сила злая водит меня и никак не вырваться из когтей ее. А вот ежели бы побольше из Евангелия слушал, другим стану. Не узнают Порфира, нет. Скажут мужики: смотри и Порфира Бог помиловал. Значит есть сила Божия, да есть. Если Порфир человеком стал. Не знаю, Иисусе, доберусь ли домой такой ночью. Отдохну немного и пойду дорогу искать, а может душа добрая в степи едет на хутор. Только немножко вздремну, а потом пойду. Да, наровиста, Порфир не покинет тебя и бить не будет. Перед Богом присягу даю. Не буду. Злой дух владел мною, вот и бил тебя бедняжку. О Господи, будь милостив ко мне грешнику! Вот какой Новый Год у меня. Да. Вот бы семью повидать, да. Ожидают. Ночь лютая. Но тепло им. И я согрелся. Непременно пойду искать людей. Только немножко. - Плыли новые слова покаяния к престолу милости Божией. Несли их ангелы, радующиеся покаянию одного грешника. А ночь и буря были равнодушны к Порфиру, который начал засыпать, видя семью, освещенную избу. Полно людей там. Все ожидают его. А он всем говорит, что Порфир стал новым человеком. По Евангелию жить решил в Новом Году. А мужички ему улыбаются, радуются и весь дом его полон торжества.

Понятно, что читателя интересует судьба Порфира Каменюка. Все обстоятельства в темной, снежной степи наводили нас на мысль о его смерти от замерзания. Он действительно уснул около лошади. Рука его лежала на голове тихого животного, как бы выражая сочувствие и сожаление. Но через несколько лет после этого случая в степи, в хуторе Н. в собрании евангелистов-баптистов за столом стоял большой мужчина с Евангелием в руке и ласково возвещал крестьянам, набившимся в избу, о милости Божией к грешникам. От колена он имел деревянную правую ногу. Люди слушали его искреннее свидетельство с глубоким вниманием. Часто заканчивал он свои краткие речи такими словами: - Я рад, что у меня деревянная нога. Это Христос мне подарил ее. Он умер за меня на деревянном окровавленном кресте, спас и меня недостойного и дал ногу мне эту. Помни, говорит, Меня. Служи Мне. Ты хотел человеком стать, вот Я спас тебя от греха и от явной смерти в степи перед Новым Годом.

В ту памятную ночь сбилась с пути другая пара лошадей и два ездока. Было угодно Богу, чтобы они наехали на замерзавшего Порфира и спасли его жизнь, но он утерял правую ногу. По выздоровлении он трогательно покаялся и принял святое Евангелие в свое сердце.

Даже на Страстной неделе Агафон Крикшин не перестал пить. Вот уже пятница. Поздний вечер печально заглянул в маленькую квартирку Крикшиных и неслышно ушел, оставив Прасковье еще больше печали.

- И где он волочится? И Америка разуму его не научит. Больше денег в кармане и греха больше. Жить бы только! Вырвались из огня и от голода спаслись, а жизни все нет и нет. Зарабатывает и с пьяницами на грех пускает. Вот ежели-бы Шура с нами был, все по-иному пошло-бы! Доброе дитя было единственное, да не судилось порадоваться им много. Не пришлось ему Америку повидать. Вот так перед Пасхой и случилось. Назад под Советы его угнали.

Думала сухенькая, полубольная Прасковья о Шуре, о счастье, которое не полюбило ее, что-ли. Все скорби, все печали теснят ее сердце. Агафон был бы не плохой муж, руки золотые у него, слесарь с мальства, а вот выпивка жить не дает. Стирала в кухне и слушала, как ветер на дворе бунтовался, по крышам домов прыгал и свистел, злился и стучал в окно сердито. Так иногда Агафон стучится.

Долго не спала Прасковья. Мысли, как черные вороны клевали в мозгу. Муж не является, и ветер не утихал. Вот тебе и радость Пасхальная! И почему жизнь такая тяжелая? Невеселая она, жизнь эта, как похороны. Потом Прасковья вспомнила прошлое и другие жизни вспоминались ей. Да, это правда, что у всякого свое горе. И крест тяжелый. Вот и соседка, евангелистка Катя, добрая женщина, - душу тебе отдаст, а как и она страдает телом, сердце болит, работать не может, а муж руку на работе покалечил. Тоже скорбь под Пасху. И делалось Прасковье легче на сердце, вселялась в него непонятная надежда, что так всегда не будет. Легче станет. Подумала более о соседке Кате и вспомнила, как та молится Богу, - так просто молится, как бы с отцом родным разговаривает. Вот бы и себе так помолиться. Человеку скажешь про беду свою и то легче становится, а Богу. Он же добрый и милосердный!

Встала с кровати Прасковья. Тихо было вокруг, даже и ветер притаился. В окно блеснул бледный месяц. Нерешительно она постояла минутку, а потом стала на колени и сложила на груди руки, как дитя, - кротко и смиренно. Потом заговорила со слезами:

- Христе Иисусе! Вот я старая, как Катя хочу рассказать Тебе про беду свою. Не умею я складно говорить, а как на сердце у меня. Мне тяжело от мужа моего, Агафона Крикшина, пьет он запоем. Хотя бы перед светлой Пасхой образумился. Как только получит получку, так и нет его. Усовести его, устраши его! У меня сила слабая и я не выдержу. Ежели б дитя мое, Шура объявился чудом Божиим! Один же он у меня и такое доброе сердце у него. Вот слыхала я, что объявляются потерянные дети и сколько радости сердцу матери! Господи, не умею я рассказать про все, но Ты помощник в бедах и Ты на кресте терпел за нас, грешных. Вот как и Катя, соседка моя, сказывала. Благослови ее, Господи, чтоб здоровье стало лучше и беда их миновала. Я знаю беду с мальства и никому He желаю ее, даже врагу своему. Так бы хотелось мне на Пасху порадоваться сердцем. Чтоб туман этот скучный ушел и чтоб Агафон пить перестал. Я прошу Тебя. Бедная Прасковья Крикшина. Языка не знаю я американского, малограмотная я, но с мальства почитаю я имя Твое святое. Грешницу меня помилуй и помоги мне.

Тишина была необычайная, и убогая комнатушка казалась Прасковье светлым храмом. Только утром Агафон явился домой и сразу уснул, положив помятые бумажные деньги на стол. Не все прокутил.

Но Бог милосердный порадовал Прасковью в субботу. Кормила она крошками бездомных голубей и думала о Шуре, о сыне своем. Может быть и он без крошки хлеба! Мысленно говорила она голубям: "Полетите, голуби, в землю родную. Найдите там Шуру моего и принесите мне весточку от него. Я еще больше накормлю вас и никогда не .забуду ласки вашей. Но знал и думал о ней Бог.

После обеда приходит к ней соседка Катя с письмом в руках и говорит:

- Почтальон ошибочно ваше письмо у нас положил в ящик.

- Письмо?

- Как бы из Бразилии писано.

- Из Бразилии? Так открой же его, Катя родная. Я же неграмотная.

Катя осторожно открывала письмо читала медленно и внятно:

- Дорогие сродственники Агафон Кирьевич и Прасковья Павловна! Мы Ваши дальние сродственники Малютченки, из Дубровой, которых Вы в Бразилию из лагеря провожали. Мы адрес Ваш от Нью-Йоркской газеты узнали, которую Агафон Кирьевич получает. А вот для Вас радость большую спешим сообщить, что знакомые наши из Германии пишут, что к ним прибился с восточной зоны молодой человек, под немецкой фамилией, а в самом деле он наш человек. Только, когда он бежал, то повредил немного ногу, хромает немного. У Вас был сын родной. Этого парня зовут Александр Крикшин и он расспрашивает тамошних скитальцев, не знают ли они таковых. Дедушка наш пишет, что хлопец он хороший во всем. Чудом спасся он и теперь ищет помощи от своих людей. Что если это Ваш сын или других Крикшиных? Вот радость великая!

- Дитя мое. Дитя мое родное. Это Шура! Я сердцем чувствую, что это он. Агафон, Агафон! Пробудись ты, отец окаянный! Сын наш нашелся! Шура! - И тормошила Прасковья сонного мужа и приговаривала о Шуре, а лицо ее заливали горячие слезы радости.

Пасха для Крикшиных была невыразимо радостная. Катя уговорила их послать телеграмму с оплаченным ответом в тот лагерь и на Пасху пришел ответ: это был их единственный сын, Шура, который нашелся. Но соседка Катя еще больше сделала для Крикшиных, она вымолила у Господа милости на Агафона и он на Пасху пошел с Прасковьей в евангельское собрание. Шел он оттуда смущенный и бодрый, а дорогой говорил Прасковье:

- Вот это жизнь настоящая! Так на сердце мне легко стало и светлее в голове. Даю присягу, бросаю пить. Пусть Шура порадуется отцом, как приедет к нам. Не забуду эту Пасху никогда!

А Прасковья улыбалась и радовалась, как в молодости бывало. И говорила ласково:

- Смотри же, Агафончик, слова держись. Воистину -Христос Воскрес!

Семейство Заверюхиных знали почти все жители местечка С., которое раскинулось по обе стороны речушки Кривульки. Такое имя прилепилось к ней, потому что и в действительности она была весьма извилистая, узкая и шумная в весеннее время. А теперь была как бы погребена суровой зимой. Огород Заверюхиных выходил прямо к речке, и бойкий мальчик их, Петя, часто проводил там время с шумными ребятами. Некоторые из них гордились своими никелевыми коньками, а Петя умело прятал свою боль детского сердца и на своем деревянном самодельном коньке старался их опередить и тем заглушал внутреннюю обиду на бедность родителей. Пете так хотелось иметь пару снегурок, хотя бы и второго сорта, не блестящих, как у лавочникого Коли. Он так бы мчался по Кривульке, как вихрь! Никто бы не сравнился с ним!

Эта бедность и в добавок еще "новая вера" матери, - пристала к евангелистам, все это расстраивало Петю и он делался дерзким. Кричит отец на мать:

- Ну, ты там... игуменья святая! Скорее обед вари. А песнопения твои отложи на праздники. Распелась... Грешных всех Христос зовет!... А мы без Христа остались, что-ли? Только ты со своими монахинями сектантскими угодна Богу, а? Свари вот пищу вкусную скорее! Евангелием одним не проживешь. Тело подкрепить тоже нужно. Досада такая наседает, что вот пошел бы и перед праздником напился. Как дым хочу пьяным стать. Печешь ты меня этими словами - грешник, грешник... Да ведь весь мир грешен и только Бог один свят. А она, простота женская, придумала теорию новую, непонятную, а люди насмехаются. - Заверюхин был сапожник. Стучал молотком по подошве сапога и злился, кипел, как самовар.

- И дети смеются... Петька, у тебя мать с ума сошла... На небо живой хочет пойти... Отступила от веры... А мне и так досадно, все обещали снегурки купить к Рождеству. Лавочников Коля старые продает. Если бы... - И Петя не окончил. Злой отец встал и неожиданно начал ремнем бить мальчика, куда попало.

Вступилась мать и вопила:

- Гордей Остановись... Довольно! Дитя же только слово молвило. О, Иисусе милосердный, заступись за нас, хотя перед праздником Рождества Твоего! Смилуйся над нами!

Заверюхин гневный, как волна пенистая, сел у станка своего и молча продолжал шить сапог. Петя вытирал обильные слезы, а мать одевалась, чтобы куда-то уйти. Стало тихо в доме Заверюхиных и напряженно.

- Муки не хватает... Святой Вечер завтра. Иду в лавку - проговорила она. Никто ей не ответил. Мальчик все всхлипывал в уголке около большой печки. Отец нервно работал, в губах он держал несколько гвоздиков для подошвы сапога. Вскоре Петя тоже хотел выйти из дома, тогда отец остановил его спокойным голосом.

- Петька, тебе снегурки засели в мозгах твоих... Понимаю, сам был шалуном таким. Петя, если со мной будешь держаться, значит, против этой веры нашей дуры матери, то снегурки куплю тебе непременно. На зло лавочнику куплю такие же, как у его лентяя Кольки. Ты у меня герой. Мозги у тебя, Петька, первый сорт. К науке ты гож. Вот после праздников и снегурки появятся.

- Я хочу на праздники... Вы только на языке обещаете. А мама у нас не дура, она такая, как я. Сами вы говорили, я в нее пошел. Она лучше всех матерей в местечке и я не пойду против родной матери, потому что она за Евангелие, против неправды.

Тогда посиневший от злобы Заверюхин медленно встал. Выпрямил грудь, как будто готовясь к поединку с великаном. С ремнем в руке он кинулся на свое дитя. Ловко мальчик выскочил из хаты и огородом начал бежать к реке. Изрыгая злобные проклятия за ним бежал неистовый отец. Вот они и на Кривульке, на льду... Петя поскользнулся, но быстро справился с опасностью быть пойманным гневным отцом. Вдруг он не осторожно шагнул к противоположному берегу реки и неожиданно вскрикнул:

- Ай!

Холодные объятья реки сжали все его существо, - он очутился в проруби. Ручейками хватался за края скользкого льда:

- Не бейте меня... Я люблю и маму, и вас..., Я всех люблю...

Заверюхин дрожал от испуга и холода. От протягивал руки к утопающему сыну:

- Сынок, дай мне ручку... Дай! Не бойся меня... Вовек не трону тебя пальцем. Вот так... Да, да... Я вытяну тебя. А нет, то за тобой, пойду под лед холодный. Окаянному жизни не будет... Ну вот! Я уже держу тебя, Петя. Ах ты, умница моя... Золото драгоценное! - Бормотал отец. Начал сбегаться народ.

Был истинный праздник Рождества Христова в доме Заверюхиных, хотя Петя лежал в постели, выздоравливая от простуды благополучно. Лежали подарки около него, между ними Евангелие с картинками. Снегурки и теплое пальтишко. Заверюхин перестал бранить жену. Ее радость сияла, как восходящее солнце. Озарило оно и мрачное сердце Гордея. Шумно заговорили в местечке С.: - И Заверюхин покаялся...

Максим Горбачев, сухенький человек с большим шрамом на правой щеке, горячо спорил с проповедником Евангелия, который зашел навестить его. Говорить с Горбачевым было трудно, поэтому проповедник терпеливо слушал и больше молчал. А Максим разошелся, на всех парах несся по бурным волнам взволнованной и горькой речи человека, огорченного жизнью.

- Хорошо. Вот вы о справедливости, о правде хотите мне сказать. Пришли мне о любви возвестить, да. А спрошу я вас, где же эта правда на свете? Где любовь эта Божия? Нету их на свете. Самообман человеческий и все! Человек, как зверь, грызется с другим человеком. Который посильнее, отнимет у слабого, убежит. В свою нору спрячется. Потом опять выходит грызть и отнимать. Так с хлебом насущным, так в политике. Так во всех организациях наших. Грызутся только. Вот может у вас, среди верующих получше чуток, а у нас - резня одна словесная. Языки, как стрелы ядовитые, как ножики острые. Вот и живи, и радуйся прогрессом человеческим. Скажу вам прямо, разочарован я в жизни, да. Вот и о Боге говорите, о милости и любви Его. Может Он и существует для кого, а для меня нет. Забыл Бог Максима Горбачева, совсем забыл. Вот из лагеря в Европе вырвались, добрался до Америки с семьей. Пожить бы только, как другие живут. Уже и домишки и автомобили некоторые покупили. А Максиму, как утопленнику, не везет. Настенька, говорю своей покойнице, вот уже триста долларов собралось у нас в коробке от папирос. Целых триста! Богачи мы, Настенька, с тобою, да. Еще немножко и что-нибудь и мы придумаем с тобою. Хатенку купим. Дети подрастут, помощь придет. Вот и забудем, как мучились на родине-мачехе нашей. Забудем, голубушка! Хотя небольшой я ростом, но жилистый у тебя. Хотя сух, как ветка старая, но крепок, как канат толстый. Видишь, и стреляли в меня в революцию, и в Сибири был пять лет, за папашу, что землю родную любил да в поте лица трудился на ней. В кулаки записали нас. Ну вот, говорю, на ноги станем, моя верная помощница! А она такая у меня была, что только и знала улыбаться. Как ласточка милая. Это я бунтарь, а она нет. Все говорит, бывало: да будет воля Божия. Максим, без воли Божией и волос с головы нашей не упадет. Да, это правда, она настоящий человек была. Таких мало на этом свете. Да, говорит, купим дом-то. Вот и я пойду на подработки вечерами. А ты с детьми будешь дома, покараулишь. Ну и пошла на эти офисы на работу, а через месяц какой - и нет Настеньки моей. Запаление легких, получила и конец. Не забыть, как прощалась: ты же смотри, детей не обижай. Судьбу не кляни. И Бога не прогневи словами своими. Пусть будет воля Его. Так написано в книгах небесных о нас, говорила все. Бог не оставит сирот моих. Так к божественному влекло ее. А я всегда был напротив и сейчас такой. Бунтарь, обвинитель жизни. Вот эту пасть свою небольшую против Бога открываю. Вероятно, пропащий я с сиротами. Как сам Иуда стал я. Горит во мне зло. Распирает грудь мою гнев на жизнь. Почему такая несправедливость? Зачем Настенька, умерла? Зачем покинула меня, окаянного смердеть на свете этом белом? Вот, ежели б не детишки, так и капут себе пристроил. Страшный я! Таких мало видали вы, да. А вот послушать доброго человека люблю. Спасибо, что зашли. Где то есть у вас искра той любви, о которой сказываете. Только пропащий Максим Горбачев. Пропащий совсем. - Пошел в боковую комнату Максим. Слышно было, как он сморкался. Вернулся с красными глазами, с которых вытирал слезы. Гость его жалел этого человека и внутренне молился: Господи, помоги душе его. Научи меня. Твои слова пошли.

- Максим Гордеевич, сядьте на минутку около меня. Я понимаю вас.

- Ну вот еще, no-отечеству величаете такого супостата. Нашего папашу всегда так no-отечеству называли, старшиной был много лет в деревне. - И как-то приятно Максим улыбнулся. Сидели и говорили долго о смысле и причине человеческих страданий. Трое детишек раскрывшись крепко спали в соседней комнате на одной кровати. Сон их веселил играми, велосипедами, надеждами. Отец же и гость говорили об Иове, о Христе. Об их победе в огне страданий. О жизни истинной, где не будет смерти, ни болезни, ни слез больше не будет.

Максим спорил все меньше. Задумывался, утихал и хотел больше слушать.

- Так по-вашему, Настенька жива, хотя она и умершая...?

- Вы правильно сказали.

- А чего же она не приходит ко мне, когда я один. Горюю с детьми. Только и привиделась раз во сне. Такая веселая, как царица. Максим, говорит, ты же купи домик там, за Жирар-дом. А я помощь пришлю тебе. Такое привиделось.

- Мы к ней пойдем, Максим Гордеевич. Вот жили вы в лагере. Серая жизнь была там. Йотом через океан в Америку перебрались. Па другой берег приплыли. Так и в духовном мире, есть другой берег.

- Так по-вашему, я могу Настеньку еще увидеть и говорить с нею, как с живою?

- Это так Бог открыл в Евангелии. Кто Христа в сердце пустит. Кто Ему служить будет, тот смерти не увидит. От смерти в жизнь переходит.

Некоторое время Максим молчал. Какая-то особенная мысль посетила его. Был он тих, как пораженный, как пленник новых чувств.

- Видите, проповедник, вы добрый человек. Видится, что людей любите. И Максима Горбачева пропащего, и его любите. Чужой я вам, а вот пришли. Как будто чуток мне легче стало. Льдина на груди таять начала. А все же спросить вас хочу, не в обиду пущай будет вам это слово. Да. Вот такая особливая мысль прилетела ко мне, как птица, не знать откуда она. Да, а что, ежели бы я был проповедником, на вашем месте, хотя и глупая голова моя. К примеру сказать. Вот и пришел Максим Гордеевич Горбачев к вам. А вы живете в лачуге, как моя. Вон вам трое ребятишек на одной койке спят. Пораскрылись, Ванька всегда одеяло стащит с себя. Такое шустрое дитя. Да. Ну вот вы стряпаете на завтра обед сегодня вечером. А на душе у вас льдина холодная. На жизнь вы на смерть обижены. Так обижены, что нельзя высказаться. Только горит гнев в сердце. Сила такая, что разорвала бы жизню, как волка. Да. А я, Максим, начинаю вас хорошими словцами немножко смазывать. Заржавел ведь человек. Нужно ему. Но я так не страдаю, как вы. Я только пробую понять эту боль. Притворяюсь, что мне болит с вами. А до сердца мне не доходит. Да. Что Настенька ваша навеки оставила вас, это ваше дело с бедой справляться. Я пойду от вас домой. А там меня ожидает моя милая Настасия Ивановна. Она встретит меня, как звездочка блеснет во тьме жизни. Она слово доброе скажет. И я забуду о вас через день, о горе вашем забуду. Хлопоты, людские чужды. И я вас забуду. Вот скажите, как бы вы слова даже добрые помещали вот в шкатулочку энту, в сердце. А? Не обижались бы на меня в середке своей? Вот такая мысль пришла противная, как я сам, от природы противный человек! Вот только Настенька меня и просвещала.

Гость его неожиданно встал. Прошелся к окну. На дворе было темно и тоскливо. Было напряженное молчание несколько секунд. Максим тоже встал и не знал, что сказать.

- Извините глупца. Я обидел вас. Простите Максима. Настенька сказала бы: как ты смел, так говорить.

Нет, все хорошо. Я не успел вам сказать, Гордеевич, то что и я похоронил "мою Настеньку" месяц тому назад. Мы товарищи с вами. Друзья.

Максим широко раскрыл рот. Лицо его начало вздрагивать.

- Вы хотите сказать. Что. Что и ваша супруга умерла? И вы пришли ко мне...утешить горемыку?

- Да. Я пришел утешить, но не один. Со мной здесь невидимый Христос, к вам Он пришел, Гордеевич. Истинный Друг скорбящих.

- Вон оно что. Если вера в сердце.

- Гордеевич, давайте вместе помолимся. - Максим все еще был ошеломлен. Слезы наполнили его глаза и преобразили их, украсили красотой неба. Около гостя он опустился на колени и сердце усталое его получило волю излить свою боль в глубоком рыдании. Потом гость тихо молился с ним. Трогательно говорил в молитве и Горбачев: Да будет воля Твоя. Прости окаянного Христа ради.

Шел домой его гость порадованный пережитым. Казалось ему, он шел не один. Было рядом с ним Присутствие. По темной улице неслышно шел Он, Который испил чашу страданий до дна и тем победил, чтобы и страждущим помочь.

Как вкопанный, он стоял на крутом берегу океана, который пенился, сердился, бился бесполезно о скалистый берег, утихал на мгновение и опять, как бы порываясь к утерянной свободе, мощной грудью ударялся о неподвижный, равнодушный берег. Высокая фигура в тенях вечера казалась особенно высокой и и как-бы согбенной. Вокруг ни души. Только тени, облачное небо и внизу пенящиеся воды. Да мысли ... Не уйти от них, не спрятаться, не бросить их одних в пучину вод. Разве с собой... Кривая улыбка перекосила худое лицо мужчины и мысль за мыслью побежала в голове, как на ленте аппарата.

- Это самое лучшее, Ивановский, что ты можешь избрать в твоей разбившейся жизни, как вазон цветов разбитый. Многое, ведь в жизни разбивается: аэропланы, автомобили, поезда и люди... Это неизбежный закон жизни, даже если человек умирает естественно, после болезни, это то же самое, - он разрушается, разбивается. Нет его. И что такое человек и и жизнь его, в конце концов! Букашка, песчинка, мелочь мертвой вселенной, ее холодных законов рождения и уничтожения, разрушения. Видишь, Ивановский, ты пробовал идеализировать людей и всю жестокую жизнь. Напрасно! Ты хотел мертвое, механическое существо, человека, превратить в несуществующее божество, облечь его в фантастическое ангельское подобие. Ну и что-же, какой результат? Молодость, таланты, жизнь ты свою положил на этот алтарь идеализма, а человек остался зверьком. Эти зверьки в алчной похоти жертвы напали на тебя и изранили твое сердце, твой интеллект. Да, ты профессор университета, сеял разумное, вечное семя... Помнишь Некрасова? А конец-то какой? Конец, проф. Ивановский! Где твои друзья, жена? Все изменили тебе... Ты никому не нужен... Твой друг оказался Иудой Искариотским. Мозг твой горит пламенем и твой исход, - заключение в доме умалишенных через месяц, год или два. Ты сгораешь, профессор! А здесь, так просто и легко,... Одно движение вперед... Решительность и всему - конец...

Мысли, как живой человек, как дух, с неопровержимой логикой загоняли Михаила Владимировича Ивановского в тупой угол. Он выпрямился. Тихий шепот его уст подхватил ветер и понес волнам:

- Отойди от меня, лукавый...

Но мысль опасная, черная и привлекательная не уходила. Она ухватилась всеми своими адскими щупальцами за душу человека и не пускала его. Воспоминания пробегали картинами в его больном воображении и опять согнули его и как-будто ближе подвинули к роковому обрыву

- Видишь, ты любил ее, лучшие годы ей отдал, а она... Правда, ты был весьма занят, серьезен. Возможно, не дал ей чего-то, что мучало ее, тянуло в веселый водоворот жизни.

Галина, его быстрая и привлекательная жена, вспоминалась ему, когда оба они были студентами, пели в церковном хоре. Что за альт был у Галины! Пастора радовались, когда проникающий сердце голос ее победоносно разливался в храме. А сам он, увлекался ею и поддавался глубоким религиозным настроениям, после возвышенных проповедей, не раз думал посвятить себя Богу и пойти крестным путем пастыря. Не так все вышло, нет Галины... Не стало жизни. Пусто, пусто и мрачно.

- Скорее... - Как будто кто-то проговорил сзади. Михаил Владимирович все еще устоял. Подумал, у океана, здесь... Часто он прогуливался с нею и товарищами. Бывало подолгу сидели вечерами в автомобилях и смотрели молчаливо на волны, на звезды. Хотелось чувствовать радость жизни, но не говорить о ней.

В это время новый автомобиль почти неслышно остановился сзади, неподалеку от Ивановского. Погруженный в свои переживания, он не заметил его. Опять точно голос властелина требовательно прозвучал:

- Говорю тебе, скорее...

Пот выступил на челе профессора. Он решил снять весеннее пальто и оставить его на берегу для полиции, пусть знают, что могила его в океане.

Никто не видел его кривой, презрительной улыбки на усталом лице. Презирал ли он себя или тех, кто разорил его счастье, а может быть он непонятую жизнь хотел презреть. Он послушно снимал пальто, сдав последнюю дистанцию холодной, злорадной смерти. В это время он почувствовал сзади себя чьи-то быстрые шаги. Не успел он бросить пальто на землю, как крепкая рука незнакомца неожиданно рванула его назад от крутизны.

- Не смейте! - Повелительно проговорил высокий, статный молодой человек. Ошеломленный Ивановский тяжело дышал и, казалось, быстро обдумывал план, как вырваться из рук незнакомца и всему положить свой конец. Но вдруг порыв физической борьбы ослабел и он взволнованно проговорил:

- Кто вы? Здесь... Никого не было...

- Меня прислал сюда Бог, я не намеревался быть здесь. - Ответил приятным голосом незнакомец.

- Вы понимаете, что вы сделали? - Спросил Михаил Владимирович.

- Вполне... Накиньте пальто на плечи, прохладно. Желаете пройтись к автомобилю? Не бойтесь меня, я пастор церкви здесь на окраине города. Временами я слышу странный внутренний голос, который посылает меня сюда в такие вечера, как сегодня. Это третий раз в моей жизни я спасал людей от несчастий, как ваше... могло быть. Послушно Ивановский шел с ним к автомобилю, потом поехал к нему на дом. В тихой комнате нового друга Михаил Владимирович раскрыл пред ним и пред Богом свои раны сердца, свои сомнения в вере, желания молодости стать проповедником Евангелия, неудачную семейную жизнь, доверие другу профессору, который увлек его жену или она увлекла его. Все, все открыл усталый Ивановский. Проповедник вдумчиво и тепло отнесся к нему. Потом предложил ему путь к исцелению:

- Михаил Владимирович, нет иного, кто помог бы вам, исцелил сердце ваше, наполнил его прощением к соделавшим вам злое и больше,- вселил бы мир, покой в него... Он только Один - Это Иисус.

Сердце Ивановского таяло, умилялось, и небо слышало его первую молитву со дней юности: - Господи, не вмени мне, слепцу духовному, прости согрешения мои... Прости обидчикам моим... Спаси Галину путями Твоей святой мудрости... Каюсь пред Тобой, Господи, за попытку оборвать жизнь, которую нельзя оборвать, ибо вечна она, как вечен Ты.

Когда пили чашку кофе, пастор вспомнил о случае с дамой, которая лежит в госпитале, в его части города. Хотела уснуть навеки... Приняла много усыпляющих пилюль.

- Странно, что она тоже, кажется, Галина... Вы молились о жене вашей с таким же именем. - Сказал пастор.

- Галина? - Вздрогнул профессор. В это время пастор искал имя больной в записной книжке. Нашел.

- Да, не ошибаюсь, Галина... Эванс. Совершенно верно. Не знаю подробностей. Молился я у ее кровати...

Михаил Владимирович не слышал более его слов. Он встал. Был бледен, как бумага.

- Пастор, возьмите меня теперь же в госпиталь... Это... Это моя бывшая жена. - Пару секунд пастор Браун не мог проговорить ни слова. Потом уронил: - Господи, как Ты дивен в милости Твоей... Едем, сию минуту едем!

Через пять дней была Пасха. Светлый день это был для воскресших душой Ивановских!

Вечерело, когда срывался неспокойный ветер на тихой окраине города Н. Пожелтевшие опавшие листья тревожно зашумели под колесами серого автомобиля. Хотя быстро промчался по безлюдной улице пастор Л-в, но не мог не заметить своего старого знакомого, который постучал в дверь дома с зеленой крышей и, не получив ответа, шел в раздумьи к своему автомобилю, с надписями большими буквами: починка радио, швейных машин и др.

Л-в хорошо знал этот полуизношенный грузовичок, а еще лучше он знал владельца его, Петьку, который в одно время был членом его церкви. Неожиданной волной хлестнули ум проповедника неприятные воспоминания в связи, с Масляником. Опять томительное "почему?" и угрюмое лицо Петьки стали рядом в неспокойных мыслях Л-ва, который повернул за угол, дабы случайно не поровняться с ним на улице. Это чувство в себе проповедник не полюбил, зная, что оно противится совершенству души чистой и сердца всепрощающего. Но ведь Масляник сделал ему так много зла без всякой причины, клеветал на него, уничтожал его имя со всей тьмой духов злобы. При том, не извиняется, остается в своей грязненькой самоправедности, найдя приют в другой общине, успокаивая свою совесть тем, что он не безбожник, что ходит в церковь и даже старается делать добро другим. Прости мне, Господи, что я избегаю этого человека, - подумал Л-в благоговейно и опять повернул, совершенно утеряв автомобиль Петьки на другой улице. Потом остановился через пять минут у дома знакомых старичков, радующих его сердце своей молитвенной жизнью, зашел к ним, выслушал их радости и горечи, помолился с ними вдохновенно и тихо отдал Господу и свои тяжести. С тишиной на сердце Л-в подъезжал к своей квартире, все еще думая о Петьке Маслянике,- право, а почему-бы мне было не приостановиться, сказать ему: здравствуйте! Ведь прощающая любовь не ожидает извинения грешника, Христова любовь так прекрасна, когда Он молился со креста: "Отче, прости им... Ибо не знают, что делают".

Краска залила лицо проповедника. Он почувствовал несовершенство души своей. Мысленно пожелав встретить Петьку опять и явить ему еще раз Христоподобную жизнь прощения и любви, Л-в поставил автомобиль в гараж и весело вошел в дом. Ветер разошелся сильнее, когда сгущалась осенняя тьма, густая, почти ощутимая для рук. Семья уже спала, когда Л-в еще читал и писал немного в своем кабинете. Около полуночи он почувствовал усталость и приятное присутствие сна, готового овладеть им на целую ночь. Пастор кратко совершил ночную молитву, почему-то Масляник опять пришел на память, и для него он искал милости Божией у престола благодати.

Когда проповедник на следующий день возвратился к ужину домой, его жена как-то серьезно взглянула на него и тихо уронила:

- Петя Масляник арестован... Я не доверяю истории, но дело ужасное,

- Что случилось? - взволновался муж.

- Вон газета... Подозревается в убийстве богатой вдовы.

- Да что ты! Не может быть...

Стоя у дверей, Л-в начал просматривать большую колонку в хронике.

- Вон что... Вчера... Вон что... - тихо ронял он удивление, читая сообщение в газете.

- Люба, - обратился к жене: - Это тот дом, у которого я видел его вчера вечером совершенно случайно, но не думаю, что он меня заметил...

- Ты лучше держись в стороне... Знаю сердце твое, Иуду и того бы спасал... - Холодновато проговорила Любовь Николаевна.

- Но, понимаешь... Ведь это серьезная улика... Ведь у него дети, жена...

- Прошу тебя, не вмешивайся в эту кашу...

- Ну хорошо, хорошо... - Обещал пастор, а сердце и голова его горели. Чем он может помочь обидчику своему, если, вдруг, это даже страшная правда.

Ужинали молчаливо, пища казалась безвкусной. Дети налегали на папу, в чем дело, искали газету, но найти не могли,- папа аккуратно ее припрятал.

Неспокойно прошла вся ночь, в молитве, борении, - ведь когда-то Петя был добрый парень, услужливый, а потом поддался злым наветам, начал грешить и делать много зла. А что если он не виновен? Что, если его осудят ошибочно?

- Я должен видеть его... Непременно... Ведь Христос простил разбойника на кресте, - решал мысленно Л-в поздней ночью.

Утром он хотел посетить арестованного, но к нему его не пустили. Тогда он отправился к его пришибленной, плачущей жене и принес ей утешение. От нее он узнал, что соседка видела автомобиль Масляника у дома убитой вдовы. Полиция делала обыск и нашла номер телефона вдовы в его записной книжке, он имел телефонный разговор с этой дамой о починке радио-приемника, поэтому и заехал, он ее никогда прежде не видел и не знал. Полиция думает, что убийство совершено ночью. А опытам был после шести, даже около семи часов. Вот такое испытание!

- Простите нас, Николай Александрович... Петька грешен пред вами... Может это и за это... И я виновница... Простите нам, помолитесь о нас погибших... Он чист от этого, я знаю, он денег не принес домой... Но запутали его... - Жена Масляника была разбившийся сосуд скорби и слез. Сердце пастора преисполнилось любовью к этому дому и желанием спасти отца и мужа. Но как?!

Пламенно молился он с женой Петьки и детьми. Потом, вдруг, просиял на лице и сказал весело:

- Я думаю, что Бог открыл мне путь к спасению вашего мужа... Я думаю, Он совершит. Молитесь, сестра! Молитесь, дети... - И почти выбежал из дома.

Л-в мчался в главную контору полиции. Вскоре он сидел в канцелярии главного следователя по делу таинственной смерти вдовы.

- Что вы желаете сказать, г. проповедник? - суховато спросил следователь.

- Господин инспектор, я пришел заверить вас, что Петр Масляник этого преступления не совершил. Он напрасно подозревается в этом. Я имею достойного свидетеля, который может подтвердить, что он видел Масляника у дома покойной вчера около 7 час. вечера. Масляник постучал слегка в дверь и, не получив ответа, ушел к своему автомобилю. До этого он все время был в мастерской, среди свидетелей. После этого оставался с семьей дома.

- Где этот свидетель, проповедник? Это то, чего мы желаем. Признателен вам за помощь... - Более приятным тоном заговорил инспектор.

- Этот свидетель сидит пред вами... Все это видел я лично сам... - Взволнованно ответил Л-в. Потом он передал полиции все подробности вчерашней встречи.

- Конечно, Масляник ваш прихожанин и вам его жалко, как друга... - улыбнулся следователь.

- Нет, он не член моей церкви в данное время, и не является моим другом, наоборот, он сделал мне много зла... Он глубоко ранил мое сердце, но Бог милосердия удалил от меня чувство обиды на него и послал меня вчера, чтобы я ехал той улицей и видел его, что он, не входя в дом, уехал домой.

Глаза Николая Александровича сияли чистотой небесной росы.

- Как все это удивительно, даже для меня! Бог в помощь, проповедник! - Тепло благодарил следователь. Через день Масляник был на свободе. Но кроме этой свободы Бог дал ему и свободу духовную, совесть его очистил.

- Брат дорогой' Милый Николай Александрович! Простите меня окаянного... Погиб-бы без любви вашей... Все упирался, все гладил себя, хотя совесть иногда пробуждалась, но опять гасил ее, не каялся... Великий грешник я. Господи, прости и обнови душу мою!...

Слушали ангелы на небе, как лилась речь покаяния сияющими жемчугами осенней ночью на окраине города Н., и радовались чистые служители Божии. Плакал и радовался с этим незримым сонмом и, окрыленный милостью Божией, служитель Его на земле.

Михаил Чуйкин имел большую неприятность сразу же после встречи Нового Года. Хотя был он человек добродетельный, любимец для старого и малого в большом поселке Томской губ., однако, эту неприятность и потерю ему было трудно снести. Сказать откровенно, он не знал, что ему делать, как поступить. Особенно беспокоило его то обстоятельство, что он был верующим христианином, читал Евангелие крестьянам вечерами и объяснял, как мог, о любви Христовой, а тут неприятность, пострадал он от лихого человека. Люди говорят ему:

- Михал Иваныч, прижми его, злюку негодную... Федота Хрюкова энтово... Ежели-б он наших лошадей потравил, мы бы с ним сразу-капут... А ты все божество напоминаешь и в суд даже не подаешь на Хрюкова. Так жить нельзя, Иваныч, даже ежели и с божеством, как ты энто в Евангелии вычитал. Хорошо пишется, но нельзя, Иваныч, простить ему... Нельзя! - И соседи, сидя у него в избе, вечером после бесед духовных, доказывали теперь с жаром брату Чуйкину, что жить без гнева нельзя, что нужно силу в руки брать, что кару возложить на лихого Федота необходимо, а то и щек не хватит в деревне, чтоб беззаконникам таким без конца подставлять для ударов.

Бородатые мужички горячились и даже кипели, как самовар медный равнодушно шумел и закипал в сенях большой избы Чуйкина. Не бедствовал брат Михаил, Бог наградил его добром земным также, как и духовным посетил, но, думал он, правду соседи утверждают, что обидно, - пара гнедых пропала, что сердце болит. Особенно прислушивался он к Гордею Гвоздеву. Средних лет он, как смоль черный и быстрый сосед, на битву также быстрый.

- Михал Иваныч, послушай меня... Зла тебе не желаю, заприсягну на всякое божество, что видел я сам вот энтими черными глазами моими, как он, Хрюков самый, сыпнул чево-то в корыто, когда гнедые твои пили воду. Перед самым царем могу предстать и скажу: видел, Ваше Величество, Федота... Энто он злодей невинное животное погубил и бедствие навел на Михала Иваныча... А энтот ему зла не сделал, а еще взаймы давал. Прижми его, Иваныч, а то небось всех нас нищими сделает!

Гордей быстро бегал своими глазами, как угли горящие, по мужичкам. Те кивали головами,- мол, прав Гордей. И только не мог он долго смотреть в голубые детские глаза Михаила Чуйкина, который слушал Гордея молчаливо, с какой-то нежностью или сочувствием старшего брата к младшему, который снова провинился. Уходили крестьяне и приходили опять: слушали, вздыхали, пили чай после молитвы Михаила и снова досаждали ему, чтобы покарал виновника, Федота Хрюкова, о котором все знали, что лихой он человек и, вероятно, и это зло сделал он Михаилу. А тот слушал, пожимал плечами и отнекивался:

- Друзья добрые мои, с делами Божьими спешить-то нельзя... Вот как-бы отнял Он силу у меня, чтоб прижать его, как говорите... Стоит, да, но не умею... Сил нет. Обождем чуток, братцы... Оно положено в божественных делах. Пущай сила Божия явится... Чуток потише наша сила...

А Гордей Гвоздев не унимался:

- Сила говоришь, Иваныч, как божественные дела сказывают... Ее ждать-то долго необходимость для человечества, а вот я бы ему сегодня ребра поломал и всему делу конец! Задача решена... Все знают, кто умысел имел злой... Федот энтый... - Опять глаза брата Михаила сияли нежным светом любви и проницания, как будто он что-то видел далеко-далеко, за снежными степями, за горизонтом, там, где звезды в снегах прячутся в Сибири бескрайной.

В ближайшее воскресенье вечером опять набилась изба Михаила пожилыми крестьянами - сказывать опять Иваныч будет о чем-то ладном, - перешептывались они. Особенно же интересовало "дело", как поступит он с Хрюковым. Нел Михаил с семьей гимны перед собранием, а дети у него были красивые и голосистые. Сидевшие люди поближе к столу подтягивали. Ночь была звездная и морозная. Отчетливо заскрипел сухой снег под ногами большого, угрюмого мужчины. Потом отворилась дверь и в избу с клубящимся холодным воздухом смело вошел, почти великан, Федор Хрюков. Тулуп делал его еще большим, внушающим страх и покорность. Шепоты покатились: Федот... Хрюков пришел... Тама он, гляди...

Пение задрожало, ослабело и, казалось, побледнело вместе с хозяином дома. Но это минутное смущение быстро исчезло и Михаил снова с приятной улыбкой заводил новую духовную песню. На этот раз: - Я умер за тебя, Я отдал жизнь тебе... Страдал Я на кресте, а чем воздал ты Мне? Михаил прочитывал плова внятно и с остановками, потом запел с семьей. В избе было особенно тихо и благоговейно. Федот переминался с ноги на ногу, стоя у стенки. Гордей изредка обстреливал его своим колким взглядом. А Михаил, совершив краткую молитву, начал рассказывать из Евангелия.

- Братцы любезные, видите, две жизни есть на свете... Да, две жизни. Как бы и два сердца существуют. Вот посмотришь на человека, одно сердце видишь, злое, грешное сердце. Вот и на себя взгляну поглубже в сердце и боюсь, братцы, себя, сердца своего боюсь, на всякие дела способно оно сердце энто человеческое, на зло и обман. Все мы грешные, всем божества не хватает. А вот на Христа посмотришь, там уже другое, картина совсем другая... Да... Там уже не сравняться нам с Ним, нет. Ну кто-бы из нас на кресте вися в страдании за грешный мир, еще и прощения просил для них: Отче, прости им, ибо не знают, что делают... Вот и энти разбойники самые... Разбой, братцы, издавна в мире, он от диавола. Это он придумал такое зло для человечества. Бог правду, добро придумал, а диавол, сатана энта хитрая, - зло, обман, ненависть, убийство. Да... Ну вот и висят два разбойника на крестах. Энтих грех туда привел, а Христа любовь святая. Так вот один и там давай ругаться и Сына Божия уничижать. Пропащий был совсем он, как зверь стал. А вот другой, тот нет. Давай усовещать товарища: ты, говорит, зачем такое говоришь на праведного человека? Не знал он, а только чувствовал, что божество здеся было. Да, а потом и просит, помяни меня грешного в царствии Твоем... Видите, братцы, смирился плохой человек, кается уже. Хоть помяни меня... А Спаситель что? Будешь ныне со Мною в раю... Вот какой милостивый Господь наш... Мало ты просишь, бедный грешник... Я хочу простить тебя... Да, вот прощаю тебя... Ты умрешь сегодня... Голени твои воины перебьют, а Я приму тебя, потому что каешься ты грешник бедный. Вот, братцы, так бы и нам в деревне... Покаяться бы нам всем! Жизня другая бы пошла, как снег белая, чистая... Ни воровства, ни пьянства... Божия жизня, братцы, лучшая. Вот и про меня думаете... А вот, что Михал Иваныч будет делать, как повернет дело с конями? Да как же, братцы, иначе сделать-то, как не простить окаянного человека?! Ежели он признается, то необходимость божественная простить такового, братцы, чтобы больше зла не делал. Как раньше, до Евангелия правду скажу, гумно бы ему сжег и много зла бы сделал, а теперь пусть только покается... Сможет возместить, хорошо, а нет и так пусть будет. Да,, две жизни есть, братцы! Божия жизня лучше!... - Крестьяне сидели тихо-тихо. Некоторые в глубоком раздумьи, другие в ожидании, - чем дело с Хрюковым окончится. С опущенной головой сидел и вспыльчивый Гордей Гвоздев.

Чуйкин искал гимн, чтобы пропеть в заключение собрания. Вдруг во время этой тишины раздался решительный голос:

- Михал Иваныч, не думай криво про меня. - Мужики расступились и к столу рванулся большой и сильный Федот. Чуйкин поднял на него встревоженный взгляд. Напряжение в избе увеличилось и, казалось, вот-вот, будет взрыв, побои, ругань и смерть. Незаметно в это время Гордей Гвоздев улизнул из избы.

- Братец Федот, будь спокоен, я необходимость эту в божественные дела отдал. Пусть Господь милосердный решит дело. Я же не видел тебя, а язык человечества не удержишь. Будь спокоен, братец... - И глаза Михаила опять засияли лаской. Хрюков дышал ровнее, но волнение его было очевидно для всех:

- Видите, мужики, я знаю, что вы думаете о Федоте Хрюкове... Он лихой человечина, вор, силач, выпить любит... Да, верно сказано, делал я мерзости и вы делали тоже. Я больше, вы меньше... А почему, спросите? Да... Почему, а? А потому, что одну жизню только и знали, да... Правду Иваныч сказывал, плохая жизня наша. А вот божественная, другая статья... Так не гневайся, Михал Иваныч, чист я от беды твоей... А теперь Новый Год, так вот по-новому зажить бы... И вы, мужики, не гневайтесь на Хведота-бармота... Темная жизня наша, как скот мы... А Иваныч рубит правду, на сердце мне так-то поновление, чувства хорошие, да...

Сиял от радости брат Михаил и засияли лица крестьян улыбками и светом нового, радостного чувства. Перешептывались мужики, кивали головами:

- Вот угодил Федот... Думали драку начнет, а он тоже божественное сказывает... - Когда собрание разошлось и разговоры, и удивления сменились тишиной около освещенного дома брата Михаила, последний все еще сидел у стола, смотрел в Святую Книгу и размышлял: чудные дела Твои, Господи! Чтобы Федот... Буян Хрюков так сказывал!... Спаси его, Отче праведный, и других спаси...

Тогда раздался осторожный скрип снега у ворот, потом у дверей. Михаил, немного недоумевая, подошел к запертым дверям в сенях:

- А кто там будет?

- Открой, Иваныч, энто я... Хочу сказать дело одно... Сердце Михаила застучало быстрее. После минутного колебания он открыл дверь. Пред ним стоял Гордей Гвоздев, он волновался и дрожал.

- Стой здеся, Иваныч, семью не буди... Как Иуда я окаянный, Михал... Прости меня, друг... Клянусь, больше не буду... Только не выдавай миру... Вот, что ты сказывал про разбойника нынче как ножом в сердце... Удержаться не могу, Михал... Дурость какая-то нашла. Кони у тебя лучше моих, не хотел я, чтобы у тебя лучшие были... Так прощаешь, Михал, как разбойника? Помяни меня пред Богом, чтоб божественное овладело мною... Вот такой окаянный я... - И в темноте Гордей на шею Михаилу кинулся, дрожал в рыдании покаяния. А Михаил тоже всхлипывал в слезах боли и радости, плескал по плечу Гвоздева и ронял шепот светящийся, как небо звездное...

- Ну Бог простит, братец... Ну что поделать, ну прощаю... Не скажу миру, нет...

Опять было воскресение и вечером собрание у Чуйкина. Разливалось пение евангельское, вырывалось из избы и летело к звездам. Федот сидел на лавке, а Гордей даже пел с семьей Михаила о милости Божией.

Костя Топорчук вздрогнул во сне и неожиданно пробудился. В комнате было темно и тихо, как во гробе. Сердце его возбужденно билось. Он приподнялся и почувствовал, как холодный пот, такой же неприятный, как разбудившее его сновидение, выступил на его теле.

- В чем дело? Что мне приснилось и так взволновало меня? - Мысленно спрашивал себя перепуганный Топорчук. Однако, нити мыслей и воспоминаний оборвались. Он был бессилен их связать, подробностей странного сна не мог вспомнить, но и не мог успокоиться. Ему делалось страшно в своем собственном доме. Переживания во сне были исключительные, неприятные и волнующие сердце. Он начал обдумывать происшествия вечера. Все, ведь, было хорошо. Пришел он из собрания, где была встреча Нового Года. Там пели, говорили, пили чай и молились, кто хотел. Правда, он не молился и много не говорил, но все было мирно. Никто не оскорбил его. Ну что-же, некоторым он не подал руки и не пожелал счастья на Новый Год, но и ему не все сунули свои руки, в которых он не особенно нуждался. Ведь много есть людей, которых нельзя любить. Много есть плохих людей даже в собраниях. Некоторые ему не нравятся, хотя и молятся. Вот с такими нужно построже, прижать их надо. Да и проповедники разные на свете. Все о любви да о милости говорят, в сердце лезут и тревогу приносят только. Пусть себе они, такие проповедники, в другие места идут. Он не нуждается в них здесь. Да, он их выдворял, но умело. Теснил их, и наступал, может и до боли, может и плакали они, проповедники эти самые, но он выигрывал. Ведь он, Костя Топорчук, человек сильный в собраниях, цену себе знает и никого не боится. Ну вот и теперь Новый Год встречали, он сидел тихо в собрании, а что он не любит некоторых и понимает о них плохо, то разве в том есть грех какой? Для всех любви много не соберешь, как деньги расходуются и любовь так расходится. Сам Бог не может всех любить. А вот сон... Так растревожил меня. - Мысли, как испуганные птицы, черные птицы, прыгали, сталкивались, издавали непонятные тревожные звуки. Косте Топорчуку на сердце делалось все тяжелее. Начала пробирать его дрожь. Он встал и, накинув халат, подошел к спальне жены,- их только двое осталось, дети разошлись, уже свои дома имеют.

- Мери... Мери... Ты спишь? - Шопот его казался ему громким и хриплым, неприятным. Он начал бояться своего голоса.

Крепко спавшая Мария проснулась испуганно, заговорила: - А? Что случилось?!

- Да ничего... Только сон... Проснулся и не могу глаз закрыть. Боже, упаси, не беда ли идет какая.

- Ну, ложись иди и спи... Точно старуха какая... Сон...

- Да вот не могу, Мери... В жизни такого не переживал... Страх напал великий, трясет меня, Мери. А вот вспомнить не могу, что привиделось мне. Как бы говорил со мной кто-то, но не человек... Слова какие-то особые, а вспомнить не могу. Может помолилась бы за меня, Мери? Ты праведнее меня, сердце твое чище пред Богом. Не согрешил ли я жестокостью своего сердца? Не без греха человек в земной жизни... Помолись, Мери, а то, чтоб сердце не разорвалось, так стучит и стучит. - Говорил эти слова Костя Топорчук нежно и ласково, точно дитя к матери. Мария зевнула, посидела секунду тихо и сказала:

- Чтоб это было? Просила тебя раньше, не угрызай людей, не ропщи на проповедующих. Может Бог говорил к тебе... Ох, милость Господня, осени светом нас грешных, помилуй рабов Твоих недостойных.

Потом оба они стали на колени и Мария молилась пламенно и слезно о муже своем, о сердце его немилостивом к людям, о том, чтобы сон пришел на память, и чтобы Новый Год не был таким тревожным, как эта ночь неспокойная.

- Иди и спи... Утро вечера мудренее, говорят люди. Успокойся да в мире с людьми живи, старые уже мы, о вечности пора думать.

Костя еще долго не мог уснуть, он много думал и мысленно обещал Богу быть лучшим христианином в добродетельности и почтении пастырей. Поутру он немного рассеялся и почти забыл ночное волнение. Только временами желание проникнуть в содержание сна занимало его.

Днем они ехали с женой к детям погостить. Проезжая на окраине города, его автомобиль приблизился к группе голубей, клевавших на дороге. Костя Топорчук не пугнул гудком своего нового автомобиля. Вдруг, он приостановил машину, свернул к тротуару и остановил мотор. Бледность изменила вид его лица.

- А ты чего, Костя? - Удивилась тихая Мария.

- Теперь я все вижу, Мери... Сон вижу...

- Ну вот опять сон... Ну что-же ты видишь, говори поскорей!

- Видишь голубей? Сон про них был... Вот он сизый... Такого во сне видел, в своих руках, Мери. Как бы поймал его и хочу задушить. За горлышко вот так нажимаю постепенно, а он смотрит так жалобно на меня и слеза кап-кап... А я смеюсь и дальше душу. Вдруг, Мери, эта птица Божия открывает ротик и говорит, как человек кроткий, Божий... Такого голоса не слыхал нигде, нежный и строгий. Говорит мне:

- Константин Топорчук! Зачем ты душишь меня? Не души пусти. Я христианин, я брат твой, не души...

А я смеюсь и дальше потихоньку душу его. Он больше не просил меня, а только тихо прошептал:

- Виновен пред Богом будешь... Виновен! - И головка склонилась его. Это тогда я проснулся, когда слова его услышал. Смеяться я перестал. Сделалось мне страшно пред Богом.

Заговорила испуганная жена:

- Костя, виновен ты пред Богом был не раз, когда воевал с братьями в церкви, когда жестоко поступал с людьми. Не раз плакала в молитве за тебя. Особенно же, когда ты проповедника подкапывал, чтобы разорить его и деток его. Господи, прости нам! Мария вытирала орошенные слезами глаза, и тихо всхлипывал с нею муж. Из-за высоких домов выглянуло солнце и приятно им улыбнулось. Для них настал воистину Новый Год!

Жаркий день склонялся к вечеру и долгожданная прохлада опустилась на город Листры, расположившийся на равнине у Тарсийских Гор. Это небольшой город в Ликаонии, а вместе с тем важный и известный. Торговля на главной улице закрывалась. Лениво мул там и сям тянулся домой с хозяином с полевой работы. Слышалось блеяние овец, с холмов, по направлению к Дервии, доносились голоса пастухов, звавших свои стада. Прохлада и сумерки казались такими желанными и приятными предвестниками ночного отдыха!

В это время по дороге из Дервии, пересекшей горы, к окраине Листры приблизились два путника, усталость которых можно было очень легко заметить. Оба имели с собой небольшую ношу; более пожилой из них, и пониже ростом, казался задумчивым или погруженным в тяжелые воспоминания. Более молодой странник с заметным интересом смотрел на город впереди него.

- Остановимся, брат мой, здесь на короткое время... - Проговорил старший путник. В голосе его звучала торжественность и нежность.

- Вот тут это было... Когда я открыл глаза, вокруг меня были скорбящие и молящиеся братья... Я был опять дарован им Всемогущим живым, после избиения меня камнями за Иисуса, Господа моего... Когда тело было поругано злыми людьми, дух был в общении неописуемом с Отцом... Владыко неба и земли, прими от рабов Твоих хваление сердец и славу великую за честь страдания ради имени Иисуса... Ты привел нас опять в эти страны, открой же врата сердец человеков! Укажи нам место отдыха в сем граде для усталых ног наших...

- Брат Павел, я возношу Богу хваление духом моим постоянно, что Он удостоил меня странствовать с тобою в местах сих, возвещая Евангелие Христово. Когда я пришел с братиями и с тобою из Иерусалима в Антиохию, голос внутренний все время возвещал мне: оставайся там. Жди повелений Моих... А теперь вот с тобою странствуем со святой вестью и так несказанно легко на сердце, хотя дорога пыльная, а солнце палит усталое тело. Но у Господа и прохлада есть. Вот опять шел бы всю ночь обратно в Дервию, если бы Дух Святой повелел.

- Сила, добрый мой брат, нам предстоит служение в Листре. Славное служение. - Глубокомысленно проговорил Апостол Павел. В это время они входили в Листру. Прошло значительное время с тех пор, как последний раз ап. Павел был там и возвещал благую весть, при знамениях и чудесах. Тогда был с ним и Варнава, муж исполненный веры и Духа Святого. Однако, пришлось ему разлучиться с Варнавой и придти сюда с Силой, которым Бог утешил сердце Апостола. Смутно помнились ему улицы и домики некоторых братьев. Но найдут ли они их теперь? Окажется ли им уголок для отдыха после трудного пути из Дервии, томительного дневного пути? Сила же только молитвенно размышлял об избиении ап. Павла при первом посещении Листры, лично он никого не знал среди братства в этом городе, хотя был уверен, что Бог Всемогущий, приславший их сюда, пошлет им место и отдых Своими чудными путями.

- Есть в этом городе святая семья Лоиды и Евники. Вырастает у них возрастом Божиим сын Тимофей. Мне думается, что, повернув направо за базарной площадью, мы придем к их обитанию, просторному и радушному. - Проговорил тихо ап. Павел.

- Да будет благословен тот дом и живущие в нем... - отозвался высокий Сила. Тени вечера цеплялись за них, ложились на ношу их и делали вид путников более усталым и даже печальным.

Когда они поворачивали направо за площадью, навстречу им шел высокий юноша, стройный, с курчавой головой.

- Шалом алейхом! - промолвил он, поровнявшись с незнакомцами.

- Шалом! Шалом... - донеслись к нему нежные слова мира от обоих странников.

Нечто знакомое, приятное и дружественное почувствовалось юноше в том приветствии. Он остановился и смотрел вслед путникам, которые также неожиданно остановились и обратили на него взоры.

- Да простят меня почтенные странники... Не могу ли я услужить вам? Я... Я не знаю, правильно ли я понимаю голос духа внутри меня, но мне чувствуется, что это странники от Господа и пути Господнего посланники... Мне кажется, я слыхал этот голос раньше... Когда изъяснял Писания Божий муж, ап. Павел, в доме матери моей, тот голос как будто опять я слышу в сей вечер...

Путники медленно подходили к юноше, глаза которого горели пламенно в полутьме.

- Тимофей, сын мой драгоценный...,

- Отец мой, отец мой! Апостол Павел... Это ты... Дух не обманул меня... О, радость Божия! - С чувством говорил Тимофей, склонив в благоговении голову перед Павлом. Дом Лоиды и Евники оказался местом приюта и отдыха для ап. Павла и Силы, которые горячо утверждали братьев в вере и возвещали истину в Иисусе многим другим из греков и иудеев. На собраниях всегда занимал свое скромное место Тимофей, жадно воспринимая слова жизни, которые потоками живой воды лились из уст посланников Божиих. Вдруг на одном из таких вдохновенных собраний раздался голос свидетельства, перед речью Апостола и Силы. Говорил и славил Господа любимый народом брат в Листре:

- Да возвеличится имя Иисуса! Единое имя для спасения, единое славное, выше всех других имен, данных на земле! Победившему грех и смерть славным воскресением слава вечная да будет... Ему предстоит покорять народы драгоценной вере, преподанной нам братиями! Ему надлежит возвеличиться в этом мире, братия возлюбленные, до края обитания человеков! Говорит Дух во мне, говорит уже несколько дней, а я смущался передать эту весть драгоценную собранию Божию... Да прощено будет мне несмыслие мое, непослушание и упорство сердца плотского... Братия, голос возвещает, что желает Весмогущий для Себя взять от нас на служение одного из нас, юношу желает, который возрастет в мужа веры, в посланника Евангелия великого. Скромен юноша сей... Нет величия земного в нем, но Господь повелевает Тимофею, сыну кроткому возлюбленной сестры нашей Евники, дабы он шел и приготовлялся для служения Господня, в вожди народа Его, во славу Победителя смерти, Господа Иисуса... Теперь я чист... Я исполнил повеление Духа во мне и спокойно сердце мое, братия, и дух мой спокоен...

- Истина... Сие есть истина! слышали в наших сердцах голос сей. Истина! - Раздавалась торжественные голоса. Тимофей же в трепете согнулся в уголочке, где любил сидеть незаметно. Билось сердце его, горела голова, темнело в глазах от неожиданности и страха.

Тогда поднял руку ап. Павел и стало тихо-тихо в собрании.

- Братия возлюбленные, - заговорил он; торжественно и спокойно: - Угодно было Господу свидетельство ваше единодушное о юноше Тимофее, сыне драгоценном моем по духу. Свидетельствует Господь сердцу моему, чтобы нам с Силой возлюбленным взять Тимофея с собою для служения, так скоро, как совершу над ним необходимое, дабы среди иудеев не имел преграды для общения...

- Слава Премудрому! Величие Иисусу да явится! Истина... Сие есть истина! -

Раздавались возвышенные голоса среди Господнего народа... Но Евника не была в доме молитвы, когда сын ее Тимофей получил такое свидетельство от братьев и избрание ап. Павлом. Все еще в трепете сердца поздней ночью он возвращался домой. Звезды казались живыми существами на небе, а пальмы как бы перешептывались о нем и говорили: иди, сын... Иди!

- А как будет с матушкой? Ведь... Ведь она вдова... И я один сын у нее, кормилец. Как сказать об этом маме и бабушке? Отпустят ли они? Не ранит ли весть сердец их? Иисусе, приготовь маму... Понеси ей весть сию! Облегчи душу мою, ибо я хочу... Я пламенно хочу, подобно свече, сгореть в темном месте на служении... - Мысли одолевали Тимофея, когда он в борении сердца возвращался в тихий домик, направо за базарной площадью.

В передней комнате в полутьме он заметил стоявшую на коленях в молитве свою мать Евнику. Благоговейно и он опустился на колени рядом с нею. Протекали минуты тихой молитвы. Потом послышался голос Евники:

- Владыко неба и земли, внемли мне, - моя старенькая мать страдает от боли, прости мне, что сегодня я не была на собрании святых, дабы внимать голосу Апостолов Твоих... Как сладки их слова! Как успокоителен их дух! Удостой меня. Владыко, возьми и сына моего Тимофея для Себя, Иисусе... Чтобы он был, как брат Сила, как Варнава! Он не может быть таким, как Апостол... Это великая благодать... Хотя малую часть благодати ему подари... Тогда я приду к Тебе в обители и и скажу, - я сына Тимофея отдала Тебе, а Ты за меня недостойную Сына-Иисуса дал на распятие...

Среди слез радости и волнения продолжил молитву юноша Тимофей: - Как Ты, Владыко, все чудно устрояешь для человека маленького... Все сердца Ты открываешь. Забираешь прочь страх... Удаляешь преграды. Благодарю Тебя, Иисусе, за драгоценную мать мою Евнику и за бабушку Лоиду... За сладкого Апостола сердцу моему и за всех братии. Если Ты пожелал меня, я пойду...

Они встали с молитвы: высокий Тимофей и низенькая Евника.

- Сын мой, что случилось с тобою, ты озабочен?

- Мамочка, я послан Господом сегодня... Апостол берет меня с собою в путь.

- Тимофей! Но ты молод... И... и я - одна...

- Ты не одна, мама, Господь с тобою... Ты же просила Его в молитве принять меня, мамочка... Это Дух Его в тебе говорил... Так и в братиях...

Было глубокое молчание. Потом покатились сияющие слова Евники:

- Господь с тобою, сын мой! Иди, Тимофей! Иди!

Серебристый поезд стрелой мчался в даль, разрезая, спокойные, зеленые леса без треска и стонов, без боли и разрушения. Казалось, деревья расступались пред ним быстро, как по команде, а потом опять сходились, перешептывались, кивая гигантскими головами вслед ему: лети, лети уж железный. Не поймать тебе времени, оно быстрее тебя. Не уловить тебе счастья,- оно не в лете твоем. А небо голубое щедро рассыпало нежную теплоту и молчало.

Др. Гардинг, седой и задумчивый, смотрел в окно вагона. Чарующие ландшафты природы, их мир и тишина, переплетались с картинами жизни его молодости. Забелел городишко, утонувший в зелени. Вот, как бы там он провел свое детство.' А церковь совсем такая же, как и та, в которой он говорил свою первую проповедь,- говорил боязливо, вытирая пот на лбу несколько раз в течение той маленькой проповеди, которую слушатели приняли ласково, с улыбками и надеждой. А теперь он пленен большим городом, он пастор многочисленной известной церкви. Почему же он почувствовал какую-то томящую тоску, почти сиротство души? Зачем и куда зовут его эти чужие леса и хутора? Кто дал им власть над ним, зачем они тревожат его? Др. Гардинг перестал смотреть в окно и прислушался к беседе своих двух коллег, которые оживленно разговаривали. Все ехали на церковную конференцию, поэтому их частой темой разговора были дела и проблемы, связанные с этой конференцией.

Маленький и сухенький старичок, др. Эванс, горячился и доказывал правоту своего взгляда на вещи.

- Помилуйте! Ради Бога, Вудсайд... Как вы можете так думать о нем в таком виде? Он прекрасный человек, он воплощение духа Голгофы, сострадания, в своей жизни и многогранном служении. Конечно, он не закрылся в своем кабинете и церкви, он служит всему городу, борется с преступностью, с пьянством.

Видите, Вудсайд, нельзя ограничиваться в наши дни одной проповедью Евангелия с кафедры. Нельзя, друг мой! Жизнь шагнула далеко вперед, нам нужно бежать с жизнью, как этот поезд. Наши дни иные, не дни телег, волов и духовных наслаждений в стенах молитвенных зданий. Нужно действие, брат мой!

Позвольте... Я был таким, как вы... Знаю. Иисус... возьмите, пожалуйста! Разве Он не был по шею в борьбе с руководящими кругами Его дня? Не революционер ли Он был? Не за социальную ли правду Его казнили? Уверяю вас, господа, энгельсы-герцены-ленины научились бессознательно у Иисуса, они восприняли Его правду, прибавив к ней нужды эпохи своей. Так и др. Меклафа некоторые не понимают... А он пророк нашего времени. Бог не перестал говорить к миру... И как понять Бога? Не есть ли Он зов в душе нашей к высшему, идеальному, к правде? Меклаф - это голос.

Называют его модернистом, отступником от веры. А что такое модернизм, Вудсайд, а? Не дерзание ли это? Не подвиги ли веры, которая желает облечься в новые одеяния и не пришивает заплаты к старому, ветшающему взгляду на вещи? Смотрите, святцы какие! Взгляните на Иисуса, на Павла, на дерзающих сынов христианства и вы почувствуете, что дух искания в наши дни, - дух апостольский, дух пророков древности. Качаете головой? Не убеждены? Какая мне польза спорить с вами, Вудсайд! Жизнь неудержима, как этот паровоз, она потянет всех вас, мистиков и полумонахов, на путь истинного христианского творчества.

С недовольством др. Эванс оборвал свою нервную речь. Его глаза встретились с Гардингом, который смотрел на него не то с сочувствием, не то с сожалением.

- Гардинг, вы не слушали нашей беседы. Вы всегда витаете где-то в поднебесных сферах. Видите ли, я доказал Вудсайду всю несостоятельность его мышления по вопросу др. Мэклафа, - добавил более почтительно и смиренно.

- Эванс. Я от души желаю, чтобы вы были духовно здоровы, как наш коллега с вашей фамилией, но с другой душой и познанием Бога. Вы все время доказывали правоту этих взглядов неправильных самому себе. Вы не уверены в том, что защищаете. Вас мучает совесть и нежно беспокоит вас Дух Святый, желая владеть вами, как раньше. Он стеснен заболеванием души вашей. Вы почти обижаетесь на Вудсайда, потому что душа ваша желает быть подобной его душе,- в мире с Богом. А вы силитесь его переубедить и тем хотя немного себя успокоить. Пойдите в отделение для курящих, только не курите, и посмотрите на себя в зеркало, стоя рядом с Вудсайдом. Вы увидите, что он отображение мира Божия даже на лице его, а вы, дружище, увядающий чахнущий пастор, которого томит болезнь духа. Божие вы желаете связать с человеческим, духовное с плотским... Пусть наши прихожане ходят пред Богом и будут главами городов и штатов, а мы пребудем в служении слова и молитвах, как и-апостолы передали общественные дела диаконам-служителям. Не так ли говорится в Деяниях Апостолов, Эванс, милый наш социалист?! - Все трое начали улыбаться. Др. Эванс повеселел, хотя и не соглашался:

- Гардинг, вы всегда бьете меня хорошо, но не болит сильно, люблю вас больше этого длинного Вудсайда. Смотрите, он вырос, как столб телефонный, а я... Он весь мой рост себе забрал... - Смеялись больше. Однако, др. Эванс слышал внутренний голос: Гардинг говорит правду... правду. Неожиданно он встал и прошелся по вагону. Высокий др. Вудсайд благодарными глазами посмотрел на Гардинга и без слов передал ему мысль: будем молиться и любить Эванса...

Бежал поезд и мчались минуты и часы. Наступила ночь, неслышно она позвала тучи, повелела шуметь ветру. Загремел гром раскатами глухими, а потом рванулся навстречу поезду, пустил величественные огненные стрелы на землю, загрохотал суровее и угрожающе. Начался ливень с грозой майских дней. А железный уж мчался во тьму, неустрашимый, разъяренный огнями, свирепый, как алчный лев.

Др. Гардинг проснулся с каким то тревожным чувством, под влиянием первого сна. Фрагменты сновидения дополняли тревогу, которой он не любил. Как будто жена склонялась над ним и шептала: до свидания, дорогой мой... До свидания у Неллички... А вокруг него люди все в белом. Перешептываются... Суетятся.

Проп. Гардинг приоткрыл занавес окна. На дворе была разъяренная гроза. Когда он опускал занавес, мысленно возносясь к Богу, раздался тревожный гудок паровоза. Секунды позже - был визгливый удар железа и крики, стоны, мольбы и молитвы в вагонах поезда, который стал адом, тьмой и стенанием страждущей человеческой массы.

- Моя нога... моя нога... .- Стонал Эванс.

Он не слышал знакомого голоса и продолжал вопить:

- Голубчики, нога... Кости вышли... наружу. А-а... Нога... Потом к нему донесся тихий голос:

- Ралф... Ралф Эванс... Жив ли ты, Эванс? Зовет тебя во тьме Гардинг. В Боге нет тьмы... Во Христе смерти нет... Ралф, тебя любит Бог...

- Нога моя... Где ты, любезный Гардинг? Где ты? Кости торчат... А-а... Прости меня, Гардинг... Где Вуди... Вудсайд, скажи хотя слово... Где ты, Вуди тихий? Простите, любезные, Эванса... Я копал вам яму... Я червь недостойный... А-а... Нога... Ноги нет... Господи... Прости Эванса! - И среди стонов и вопля других не стало слышно ослабевшего голоса Эванса.

Вдруг опять он услышал ласковый голос Гардинга:

- Ралф Эванс... Ты будешь еще трудиться на земле... А я иду к Нему... К Отцу нашему... Будь верен Ему... Пойдешь в мою церковь... Прими там мое служение... Я люблю тебя. Ралф, потому так говорил... Чтобы ты спасся... Скажи моим: до свидания у Неллички... У моей дочери... Она с Иисусом...

- Нет, нет, Гардинг любезный... Ты живи, а я... Нога моя... Ноги нет... А-а...

На утро опять было небо голубое, а солнце не игралось, закрывало лицо дымкой. Молчал лес, молчали люди, стоя вокруг поезда, где воцарилась смерть. Санитар поднимал оторванную небольшую ногу мужчины, складывая и другие части тела неизвестных жертв. Около ноги лежало карманное Евангелие. Машинально он открыл его. Вечные слова встретились с его грустными глазами: "Истинно, истинно говорю вам,- слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь"... Благоговейно он взглянул на обложку внутри, где стояло имя - Гардинг...

П. С. - Вероятно, уважаемые читатели хотят знать больше о судьбе этих проповедников. Конечно, др. Гардинг обрел вечный покой у Иисуса. Вудсайд не проснувшись, перешел в вечность, а Ралф Эванс исцелился от своих духовных недугов навсегда в ту незабвенную ночь. В сердце его воцарилась первая детская вера в Бога и Он употребил его с благословением во спасение душ. В последствии он проповедовал на месте др. Гардинга, иногда говоря, - так бы говорил к вам сегодня покойный пастор Гардинг, мой любезный Гардинг.

Ибрагим живет неподалеку от Иерусалима. Он высокий и смуглый, как все арабы, в его глазах искрился частый гнев и украшала их постоянная неразгаданная грусть. Даже товарищи и фермеры соседи боялись Ибрагима, когда он, бывало, молчаливо посидит в их среде вечерней порою и часто так же молчаливо встанет и уйдет.

- Ибрагим в муках рождения. Мысль его тревожит. Знать, эта мысль слишком большая для бедного араба. - Говорили друзья и кивали головами, смотря вслед Ибрагиму. При лунном свете он казался им вдали большим, недоступным и сильным.

- Друг наш Беф-Цура должен бы знать тайну Ибрагима. Как Давид с Ионафаном, тихий наш сосед Беф-Цура и удрученный большой мыслью Ибрагим.

- Правду говорите, большой мыслью обремененный. Потому и не знаю, что мысль не простая, а какая-то из высших, древних. Как ветхие днями горы и долины Царства Иордана. - Отвечал задумчиво и печально молодой, но почтенный в среде арабов, быстрый в движениях Беф-Цура. Потом встревоженно добавил:

- Друг Ибрагим имеет ружье и он меткий стрелок.

- Ибрагим... Ружье!.

- Это ружье отца Веф-Цуры... Не могу скрыть тревоги сердца от моих братьев арабов, живущих на север от града Иерусалима.

- Отца Беф-Цуры... Который был князь среди стрелков... Ружье отца!... - Шелест тревожных слов будил дремлющую маслину.

- Я не мог отказать другу Ибрагиму... Никто не может спорить с Ибрагимом! Он хотел иметь ружье, и Беф-Цура не знает мыслей друга своего.

- Я так и чувствовал, Ибрагим хочет убить... - Говорил араб старик.

- Убить! Ибрагим хочет убить... Друг наш Ибрагим...

- Но не араба... Не знаю кого, но не араба хочет убить Ибрагим, - он дал мне клятву..., когда брал ружье из руки моей. Братья мои, я же христианин-араб... Знаете, что люблю всех вас больше, чем остальные соседи любят... Так пророк научил меня. Просил Ибрагима, не убивай никого, даже врага...

- Беф-Цура, слушай! Врага убить можно, потому что он нас убьет... Враг, который ограбил арабов... Богатый враг наш, вон там за колючей проволокой на земле арабской роскошествует... Врага можно убить, Беф-Цура... Твой Пророк меньше Магомета и много меньше Алаха!

- Друзья мои, но я не могу убить человека, с тех пор как Пророк из Вифлеема стал говорить со мною... В сердце. Простите меня, Беф-Цура такой странный араб...

Он молился за друга Ибрагима, чтобы не случилось горе большое. У Ибрагима жена и пятеро детей.

- Правду говорит Беф-Цура... Пятеро малых детей у бедного араба... Убьют его, - дети нам присматривать придется... Арабские дети... - Задумывались арабы.

Молчали. Тишина становилась необычайно чуткой. Вдали могучая палестинская луна освещала Ибрагима, который осторожно подходил к колючей проволоке-границе, между Иорданом и Израилем.

Арабы затаили дыхание. Он нарушил... Подошел близко к запрещенному месту. Его может убить стража, а у него жена и пятеро детей.

- Под полой друга Ибрагима - ружье... Я слышу запах его. - Говорил старый араб.

- Простите меня, братья... Беф-Цура должен бежать к Ибрагиму... Жизнь или смерть!

Глубокое молчание соседей говорило повелительно: скорее беги! Скорее...

Арабы утеряли Ибрагима из виду, он прилег среди камней полевых. Но они дышали быстро с бегущим Беф-Цурой... Вот он вблизи проволоки... Вот он прилег... Начал ползти... Камни и кустарники скрыли и его неподалеку от границы, а за нею - рукой подать - еврейский фермерский поселок "Кибутц".

- Ибрагим не знает страха, но он не должен подкрадываться к кибутцу...- Тревожился старик араб: "У него жена и пятеро детей... Он не должен. Даже Ибрагим не одолеет наших врагов"...

- Ибрагим не должен... Пятеро детей... Ибрагим! - Бледные шепоты ползли по сухой траве, по камням и умирали там.

В это время шепот Беф-Цуры сердил Ибрагима, задевал его за живое.

- Ибрагим... Ибрагим... Где ты? Друг Ибрагим, не стреляй даже врага... Ибрагим, он сильнее бедного араба... И у Ибрагима пятеро детей и жена с большими глазами с огнем... Стройная, как пальма у Иордана... Это Беф-Цура... Ибрагим, друг мой, ищу тебя... Ибрагим...

Эти мольбы друга терзали сердце Ибрагима, гнев бушевал в нем, как пламя пожара при ветре. Он слушал Беф-Цуру, лежа неподалеку между камнями, и метил ружьем в молодую еврейскую парочку, которая уже третью ночь выкрадывается из кибутца и сидит, обнявшись при лунном свете. Они в любви весенней, как Соломон и возлюбленная. Ибрагим решил убить обоих одним выстрелом из-за камней... Пусть знают враги Ибрагима! Пусть трепещут перед арабом. Он притаил дыхание... Взвесть курок и - все! Станет ему легко в груди... Камня тяжелого не будет на ней. Вдруг голос Беф-Цуры, громкий и повелительный, как князя, пронзил его насквозь:

- Ибрагим! Убей лучше меня. Если... Если так сильно хочется арабу убить человека... Убей Беф-Цуру; моя жена не родила мне детей, как. твоя... Пятеро... - Ибрагим повернул голову в сторону говорившего и увидел Беф-Цуру стоящего с поднятыми руками к небу... В сердце Ибрагима разыгралась страшная битва. Гнев затопал по сердцу, как молодой ишак. В глазах его темнело, по всему телу выступил неожиданный пот. Со стороны кибутца раздался один выстрел и как будто со стыдом потерялся в горах. Но Беф-Цура все еще стоял и молился с вознесенными руками в высь.

- Боже Авраама, Исаака, Измаила и Иакова. О Мессия из Вифлеема. Спаси пятеро детей друга моего Ибрагима. Забери у него большую мысль. Да будет бедный араб счастлив.

Ибрагим подполз к другу и прошептал:

- Беф-Цура ложись. Не слышал выстрела? Тебя могут убить из-за Ибрагима! Это мне будет тяжело, как сто камней на груди горящей скорбью. Беф-Цура, брат мой. Ляжь. Ну вот и хорошо. Знаешь, случилось со мной что-то. Легко стало. Только раз так было раньше со мною, когда моя Мелешеф была при смерти, после ребенка, а потом, вдруг, стала оживать. Так и теперь. Спасибо, что прибежал и спас душу мою. Страшную душу Ибрагима! Хотел отомстить, пару молодых пристрелить. Тайну носил эту в себе, а она как огонь жгла. Даже другу Беф-Цуре не сказал, что мой братишка, как Вениамин наш,- самый младший, был недавно убит врагом. Срок в армии кончил, а вот ночью на прошлой неделе снарядом в куски разорвало. Мать родную не пустили на похороны. Куски офицеры похоронили. Мать вдову он в Иерусалиме содержал. Ибрагим должен был отомстить. Ему хотелось убить врага. А ты - помешал. О Беф-Цура! Ты такой особенный араб, боюсь тебя, как пророка. Ты хотел умереть за Ибрагима и кинжалом любви пронзил мое сердце.

Оба тяжело дышали. Беф-Цура обнял друга детства и прижал к своей груди.

- Приятен ты мне, Ибрагим, более жены моей. А она - лучше золота. Это не Беф-Цура спас тебя, Ибрагим, а Пророк. Он в сердце моем живет. Он родился в нашем Вифлееме и в сердце моем. Он не оставит бедных арабов без милости. Он простил и врагов, которые распяли Его. Нас ожидают, Ибрагим. Дай мне ружье, друг мой, оно без пользы тебе. Ты устал, ползи тихонько за мной.

- Беф-Цура, меня палит страшная жажда. Позови арабов, которые в страхе за Ибрагима. Пусть идут ко мне. У меня есть квас, молоко и рыба. Я способен говорить. Расскажу; им все. Скорее, Беф-Цура!

В городе Н. была небольшая группа верующих, которые ревностно собирались на свои богослужебные собрания в молитвенном доме на переулке, называвшемся Захолустный. Название непривлекательное, но пламенные проповеди скромного пастыря привлекали внимание духовно голодных и усталых под бременами жизни людей.

Среди них оказалась и вдова старушка-Величаева. Всем сердцем она прилепилась к Господу, даровавшему мир ее душе. Каждое собрание являлось для нее радостью. Многие знали Величаеву, как женщину с радостным выражением лица.

На дворе была ранняя осень. Солнечный воскресный день улыбался жителям городка. Тихий ветер игрался с падающими с деревьев листьями, - ветер катил их по улице, гнался за ними, ловил и подкидывал их вверх. Листья шуршали, ломались. Хотя пришла осень, но, казалось, в этот день не было тоски в садах, в огородах и на улицах. Не было ее и в сердце вдовы Величаевой, хотя совершилось одно происшествие в доме молитвы.

Слова проповеди были вдохновенны, касались они многих сердец. Пастырь дерзновенно говорил о непостоянстве и изменчивости материального благополучия, вспоминая о сиротах, о голодных в Корее,- братьях и сестрах во Христе в этой разоренной войной стране. Приближался праздник Благодарения Господу в Америке. Церковь пожелала послать этим обездоленным подарок пораньше. Было совершено специальное пожертвование для этой цели в конце собрания. Конечно, люди положили свои дары. Дали по доллару и меньше, кто сколько хотел. Да и, вообще, никто этих корейцев не видал, кроме молодого солиста в хоре. Он там с армией был. Всех не накормишь. Сегодня дай для корейцев, а завтра - для китайцев. Мысль посетила некоторых, как предвечерняя тень.

Однако, подсчитывавшие пожертвование кассиры были весьма удивлены, увидев среди долларовых бумажек - одну двадцатидолларовую. Была она чистенькая, ровно сложенная, завернутая в кусок газеты. Странно! - Переглянулись кассиры: - Кто бы это так расщедрился? После богослужения они советовались с братьями, которые ходили с тарелками, - не заметили ли они, кто положил дар свой, завернутый в кусочек газеты? Тихий, седой старичок подумал немного и сказал:

- Да, это случилось в моей тарелке. В этом ряду сидели старенькие женщины. Богатых там не было, а все такие, как Величаева. Бедные. - А что, если какая-нибудь из вдов ошибку сделала? Положила двадцать вместо одного доллара? Положила почти всю свою пенсию".

Кассир был человек благочестивый и сочувствующий другим. Он беспокоился, но жалоба не поступила в этот вечер. И никогда она не поступила. Верующие, казалось, находились в приподнятом радостном духовном настроении. Здоровались радушно друг с другом. Между ними и сестра их с весьма радостной улыбкой на лице - Величаева! Она была счастлива. Домой шла без сожаления к себе, что вот опять идет в свою маленькую квартирку. Ни сына, ни дочери там. Одиночество. Только приветливая Мурка. Котенком приютила ее, когда кто-то выбросил на улицу зимой. Вдова Величаева шла как будто на празднество домой.

Прошли навстречу ей молодые фабричные ребята. Из пивной идут шумные. Бедные! - Подумала. - Потеряли заработки там. Вдруг, неожиданный голос, сердитый голос, слышит она: "А ты, смотри, не потеряла? Дура старая. Все отдала! - Оглянулась Величаева. Никого вокруг.

- Господи, отгони силу нечистую! Это она говорит мне. Я не утеряла, нет. Я, я в духовный банк положила, в вечный. Остановилась она. Только тихий ветерок шуршит листвой. Бумажки зелененькие к ботинку подкатил. Наступила ногой на них. Бумажки вчетверо сложены, выглядят как деньги. Оглянулась вокруг. Ах, это купоны зеленые для покупки душистого мыла. Старенькие, видать выбросил кто-то. - Подняла равнодушно и улыбнулась грустно. Другие находят более важное! А прежний голос как будто снова с ветром прошептал: ну, что нашла? Сама же последнее отдала.

Величаева выпустила из руки зеленые бумажки, все еще свернутые вчетверо. Ветерок с листвой подвинул их на тротуаре к стене старого дома. Медленно шла она дальше. Остановилась на секунду. Оглянулась назад. Все пусто на улице Прошла мимо пивной. Там было шумно, в полутьме шли попойки. Часто ее покойный муж просиживал здесь подолгу. Загрустила. В это время мысль начала тревожить ее: вот купоны те зелененькие. Не взяла с собой. Бросила на тротуаре, а может и хорошие они, те купоны. Вернись! Недалеко же лежат они, двадцать или тридцать центов на мыле сбережешь. Это же деньги. И. казалось, сухие листья усиливали шепот мысли: вернись, старушка. Вернись!

И Величаева вернулась. Электрический свет ясно освещал тротуар. Свернутые купоны лежали там же, у стены. Подняла их и начала разворачивать, внимательнее рассматривать. Господи! Да это же не только купоны. Деньги в средине! Сердце ее забилось, как временами маятник часов стучит так. Осмотрелась. Только группа детей вдали появилась на улице. Шумят. Веселые дети. Она держала в руке кем-то утерянные купоны, а среди них аккуратно свернутую - стодолларовую американскую бумажку. Держала открыто и не прятала. Снова осмотрелась.

- Господи, да что же это за дела Твои такие непостижимые! Я последнее Тебе отдала, а Ты так меня недостойную встречаешь? А может это сиротские или вдовьи деньги? Не хочу я слезы чужие домой нести. Не хочу, Господи! - Боролась с собой. Осматривалась вокруг, не идет ли кто искать утерянное, не бежит ли женщина плачущая в поисках потери. Никто не бежал. Никто не искал. Медленно добралась домой, и долго не могла уснуть в эту ночь, решив поговорить о происшедшем лично с пастырем, первым делом завтра. Не было телефона у нее.

С трудом засыпала Величаева. Бредилось ей, что старушка пенсию свою потеряла. Тужит старушка. Вдруг, лицо этой старушки делается моложавым, красивым. Это девушка. Да, знакомая ей! Ах, это же дочь ее покойная, Маруся драгоценная! Шла пальто зимнее покупать и деньги утеряла. Все, до копейки. - Во сне Величаева металась. Что-то хотела сказать. Потом, вдруг, она ангела видит. Ах, какой это ангел любезный, как солнце, как Гавриил благовеститель.

- Жено, прими этот подарок спокойно. Утерял его молодой человек, который шел из пивной играть с товарищами в карты на деньги. Он проиграл бы все до копейки. Не тоскуй, жено!

- А мать его?

- Нет у него матери. Теперь вот ночью он плачет и кается. Слова наставления ее вспоминает. Обещает больше не пить и в карты не играть. Говорит он, чтобы деньги те нашла бедная душа, как его мать покойная, а не пьяница какой. Жено, спи спокойно. Я нашел тебя верной Богу! - Лицо ангела сияло счастьем. В это время Величаева что-то тихо пробормотала во сне, и легкая улыбка появилась на ее усталом лице.

Богатство

Когда братьев Михайленковых забирали в ссылку, то даже колхозники возмущались тайно этим поступком власть имущих. Такие добряги эти Михайленки, со смеющимися глазами Иван и задумчивый, как тополь, младший Михаил. А их все-таки забирали.

Осень серой головой качала на прощанье: жаль мне вас, хлопцы. Точно сказать хотела осень усталая, как и село Гмирянка, уставшее было от всех переживаний в бурные дни революции, восстаний, коммуны, раскулачиваний и прочих бед постигших его. И вполголоса сочувствовало село новым жертвам кого-то сильного, какого-то великана-комиссара, что приказы такие пишет.

- Хотя бы богатство какое было у Михайленковых, ну уж и слова нет. Раскулачивание! Поймался в беду, то терпи. А то вот бедняки же! Все и богатство их, что книжонки священные в хатах, Библии эти самые у них, комиссарам немилые. Может за то их и берут в ссылку? - Гмирянка, село длинное и серое, без улыбки и раската смеха детского, так толковало о братьях Михайленковых.

А те покорно шли в ссылку, не зная точно куда погонят их. Слух был, что на Соловки пошлют эту новую партию. И удивительно, глаза Ивана не переставали рассыпать искры жизни, припуганной радости и любви, казалось, даже к тем комиссарам, которые разлучали его с семьей, с родиной. Прощанье было трогательное, окружено слезами, горе облегчающими, и молитвами, смягчающими боль сердец.

Вскоре Иван и Михаил стали только маленькой частью великого сборища удрученных, гневных, раздавленных и ошеломленных крестьян с разных мест округа. Все начинали точно похоронный путь в товарном вагоне, путь неизвестности и тяжелых предчувствий на Белый Север. На Соловки!

Длинный был путь, холодный и серый, как осень Севера. Гневный и безжалостный тот путь был, как вооруженная стража у дверей каждого вагона.

- Не выглядывай, морда кулацкая, в окно! В расход пойдешь прежде время... - Так на станциях, покрикивал на ссыльных суровый часовой Гришин. Страшный этот Гришин был всегда особенно, когда кто нарушал его "приказы" и выглядывал из вагона на станциях, чтобы купить чего съестного. Ведь болезнь и смерть уже ходят по вагонам, а Соловок еще и не слыхать.

- Братец Гришин... А братец... - Послышался тихий голос из вагона на станции Водища. - Bo-век не забуду, если бы купил чего легенького скушать брату моему... Хворает он сильно, Михаило...

Тогда лицо Гришина перекосилось, уста готовы были изрыгать неслыханную ругань его собственного производства, как ад темную. Но к удивлению припутанных обитателей вагона он не сказал ни слова. Слушал далее:

- Братец, так и тебе милость кто-нибудь в жизни окажет... Чтоб не умер Михайло здесь чего доброго... Пожалуйста... - Так почти молил о брате Иван. Заболел Михаил. Вот уже третий день в рот не берет черствого хлеба, а он только и остался с кусочком старого желтого от древности сала.

- Ну не кисни уж так... Братец... Кто тебя знает почему послушаться твоей молитвы хотится... Ну деньгу сыпь... Так булку купим вон там ему, братцу... Монахи вы хохлацкие... Ну скоро там, морда...! - И опять Гришин исполнялся присутствием черного духа или легионов тех непривлекательных духов: ругани и злобы... На секунду показалось, что вот он дерзко швырнет "деньгу" на землю или в лицо торжествующему Ивану. Или, чего доброго, положит себе в карман и будет стоять у дверей вагона, как ни в чем не бывало, на страже своих "мертвецов", как он называл ссыльных. А потом вдруг:

- Тов. Мишуга, вот побеги через дорогу, вон в Рапкоп тот и принеси хохлу калач... Еще умирать не хочет, этот святоша-евангелист...

Мишуга, круглый и низкий ростом, показывал желтые зубы и брал деньги. Приказ был от Гришина и нарушить его означало несчастье себе на голову.

Томительно тянулись дни длинные, больные, как люди в товарных вагонах. И все же эти дни приближали Гришиных "мертвецов" все ближе к Белому Северу. Еще четыре томительных дня и "новый отряд рабочих по лесозаготовке", согласно официальному языку начальства был на месте.

- Соловки. - Ползли холодные шепоты в вагонах, как ползет временами в темных углах ужас:

- Так это такие Соловки...

- Вот и рай вам, хохлы кулацкие... Понюхайте, где раки зимуют... Научитесь советскую власть почитать как должно, гады буржуазные! - Это Гришин так потчевал с прибавлением и других комплиментов острых, как гвозди в тело усталое, и горьких, как безрадостная жизнь ссыльных в Соловках.

Тысячи их там оборванных и голодных в бараках лесозаготовочной промышленности,- тысячи, медленно умирающих преждевременно, безымянных мучеников.

На нарах в бараке, изобилующем тяжелым воздухом, на котором кажется топор можно повесить, согласно выражению Ивана, братья Михайленки раскладывали свои немногие пожитки. Михаил бледен, - как Север, прикрывший наготу свою покрывалами ранней зимы. И чувствовалось,и думалось новым ссыльным, что только и чистого в Соловках, что снег на горе, вон там... И на море, подальше туда...

- Что же мы сделаем с нашим богатством? - Неизменно улыбался глазами несломимый духом Иван:

- Положи, так украдут и покурят противники Божии. В карман не влазит моя Библия... А твоя влезет, поменьше она... А что если мы между нарами вон тут в щели будем прятать? Вот место, как специально приготовлено для нас. Господи милосердный, все Тебе известно...

Михаил только качал молчаливо головой и что-то думал. Мысли его всегда были быстрые, как чайки, у берега моря, и часто глубокие эти мысли были, как воды. Теперь он молчал. Думал о предстоящей работе завтра, о наряде срубить и очистить 25 деревьев? Может быть; а может быть о глазах брата Ивана думал, о том, что и они утеряют блеск природный, унаследованный от веселой матери. Энергию, электричество утеряют и будет он, как Михаил, молодой старик, инвалид на тяжелой работе. А потом что?

Падал мягкий, нежный снег, точно с сочувствием, чтобы не причинить боли новой партии рабочих, которые пришли не спасать души свои сюда, подобно монахам старых дней, а брошены сюда крепкой рукой какой-то воли грубой и жестокой, на растерзание Гришиным и им родственным. Тихо, неслышно падал снег, а деревья стонали, вскрикивали и падали, и падали под ударами ловких рук и топоров сынов всегда трудящейся Украины.

От пяти часов утра работы до вечера позднего терял силу и Иван, нес он ношу домой, в барак и Михайлову. Жаль ему брата, что еле ноги тянет. Младший он у него, любимый он в семье и мудрый, начитанный в книгах. Это он же первый и познал Господа, первый в селе Евангелие читать начал и другим рассказывать. И чуть не половина села поверовала, жизнь переменилась в селе, люди добрее стали, на людей похожи, а раньше как зверье какое были.

Боялся Иван за брата, вытянет ли он... Переживет ли труд такой каторжный и пищу такую грубую и бедную, - рыба вонючая и суп, как помои. И трудись день целый.

Утихала братия в бараке вечером, злая, черная, ругательская. Человек зверем стал в бараках. Вот потому и начальство задержало Гришина с эшелоном поработать при бараках. Больно уж понравился Гришин коменданту, парень подходящий для дела, редко сыщешь со свечой такого даже среди евангепистов. И Гришин - надзиратель барака № 5, в котором на нарах приютились братья Михайленки.

Теперь вот они ищут "богатство" свое и тихо читают, перебирают жемчуги слов утешительных, как материнские, и смягчающих боль, как масть целящая:

- Блаженны изгнанные за правду, ибо их царство небесное... Блаженны... Слышишь, Иван? Какое это сладкое слово в этом земном аду, где мы очутились... Блаженны.,, в жизни и в смерти... Блаженны, вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня... Помнишь того рыжего бедного человека, как он ругал нас и Слово Божие в лесу сегодня... Точно один из разбойников, обреченных на распятие, Господа на кресте поносил. Прости ему, Отец... Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах... так гнали и пророков бывших прежде вас... Вы соль земли... Соль земли... Соль Соловок... Слышишь, Ваня, это ты и я... Разложится, сгниет этот народ, если соли не будет... Вы соль...

Глаза Ивана искрились слезой счастья неземного, побеждающего непобедимое; счастья веры таинственной и неведомой Гришиным, коменданту и сотням ссыльных, которая бессмертна и действенна, как сама жизнь.

Потом братья тихо молились, став на колени. Ближайшие товарищи молчали. Кто-то в полумраке подальше бормотал ругань: молись не молись, погибать здесь нужно. Поповская дурость...

В это время по мрачному проходу между нарами прошел Гришин. Он остановился около Михайленковых на секунду. Лицо перекосилось, - вот-вот польется ругань неслыханная, казалось.

Один из соседей подмигнул ему ехидно глазом: смотри, начальник, святые вот, а я такой же, как и ты, как и все... Не верю в дурман...

Однако, Гришин только плюнул метко через губу в сторону человека с ехидными глазами и пошел дальше. Вскоре слышался его визжащий крик:

- Молчание, товарищи... Спи, рабочая партия! Социализм требует жертв и здоровых тружеников... А ты чево бормочешь контрреволюцию? В отдышку хочешь уже или в штаб Духонина? Спите все сном мертвецов до 3-х часов утра.

Братья Михайленковы прятали книги между нарами и стеной, оглядываясь. В то самое время опять около них прошел всемогущий Гришин. Он заметил их смущение, но только кинул острый взгляд и опять повторил приказ:

- Все спите! Тушите свет... - И бедные, полуслепые керосиновые лампы боязливо тухли. Был опять день. Был опять труд томительный в лесу. Опять стонали деревья. Опять сопение и ругань рабочих, проклятие жизни. И между ними тихие братья Михайленки догоняли свою норму и благодарили Бога, что исполнили ее легче, чем вчера.

А серое небо не рассыпало больше серебристых мотыльков. Тучи были равнодушны и даже недовольны, расстроенны.

Опять тянулись домой рабочие, чтобы упасть в бараках на грязных парах и во сне похоронить муки души и боль мускулов, и гнев сердец, и вянущие надежды на освобождение.

Искал Михаил на секунду тихонько Библию почитать. Опять искал... Помогал ему Иван... Щель та самая смотрела на них холодной пустотой... Клад ушел, богатство улетело таинственно и жестоко...

- Кто это? - Спрашивали печальные глаза Михаила.

- Я знаю... - Отвечали быстрые голубые глаза Ивана. - Я знаю и ты будешь знать.

Михаилу хотелось рыдать, как ребенку по книгам, по отраде для души скорбящей, но он перемог себя. Оба совершили пламенную молитву без стыда, без сомнения...

- Что, пропажа? Ги-ги... - Говорил к ним в полголоса сосед с лукавыми глазами, посмеиваясь и в усталости: так им и нужно...

- Здесь братцы, крадут... Смотри и голову утеряешь не то что... Вот и вымоли ее назад у Бога, если хочешь... - Это был странный и добрый человек - их сосед. Иван и Михаил молчали.

Ночь, милостивая хозяйка барака, уложила спать коротким сном жильцов своих, злых и на нее, что короткая такая, что будит их до рассвета. А спать еще, ох, хочется... Все кости болят и днем и ночью... И видела темнолицая ночь, как Гришин тихо подкрадывался к наре Михайленковых, а в руках что-то держал.

- На, бери одну, святоша, а другую ни дам... Нет, эта мне будет... Такую мой брат имел и читал мне... Вот покоя не дает мне она и вы, хохлы-баптисты, слышите, правду говорю, ругаться боюсь... Вот дурость-то... Но, молчок об книге... Или она меня победит или я ее... И если она меня победит, так вам будет хорошо... А если я возьму верх над ней, тогда не сдобровать вам, святоши... Понимаете? Диавол и Бог революцию производят в груди моей... Понимаете? Ну так смотрите, дело знайте...

Иван ловил его руку. Хотел сказать тысячу золотых слов страшному Гришину. Но оба брата только шептали: спасибо... Спасибо, братец, Гришин... Спасибо...

И слышал и видел эту странную историю Бог. Может быть поэтому на другой день, разряжая винтовку, Гришин ранил себя, по неосторожности, в плечо и повезли его в госпиталь.

Каждый вечер небо слышало молитвы из барака № 5-й. Господу был знаком голос молящихся: - Господи, обогати богатством Твоим и грешника Гришина... Соделай, Всемогущий, чудо, соделай великое и неслыханное...

Дни и ночи бежали неизменной чередой. И при них - дни и ночи часовые... стерегут ссыльных везде. Стерегите, как хотите, но от вас я убегу... - Впоследствии рассказывали братья Михайленки.

Однажды ночью трое шли от бараков к пароходу. Лето краткое и веселое улыбалось Соловкам. Один из трех с винтовкой через плечо.

- Куда несет тебя леший ночью⁹ - часовой спрашивал.

- К Духонину...- отвечал солдат с голосом Гришина. А двое впереди него трепетно шли в путь неизвестного, тревожного, непонятного.

- Вот как придете туда, так будьте храбрыми хлопцами, скажите, что едите в Мурманск по делам советским. Будьте смысленны. Вам здесь не место. А я уже, как Бог даст... Может в Россию пошлют, так тогда рассчитаюсь с этим барахлом... - И встряхнул винтовкой.

- Видите, мой брат такой, как вы, истинный он христианин, не шкурник... И вас вот раскусил, истинные вы... А за вас здесь никто не будет спрашивать... Знают, в расход каждый день идут... Пекло здесь, это правда. А вот как пристрелил я себя нечаянно, так и подумал, значит Бог верх берет, а не нечистый... Если бы не Бог, то там бы и застрелило... А то, значится, милость была надо мной. Ну вот и вам милость даю. Вы Божии, боюсь убивать вас... Нечистый уже шепчет мне, чтобы я убил вас обоих... Я по три разом ложил. Молитесь, чтобы диавол не одолел меня. Я временами бываю сам не свой...

Братья Михайленковы усиленно тихо молились и не верилось им, что идут на свободу...

Остановились. - Далее не пойду. Бумаги, которые дал вам берегите. Пропустят вас...

- Ну, всего хорошего... - И крепко жали ему руку Иван и Михаил. И казалось, что не страшный Гришин это, а неизвестный им его брат, по вере им брат. Поцеловал Иван Гришина и плакал, как ребенок.

- А ты-ж почему не целуешь? Я чистый, не зараженный, не думай. - И целовались с Михаилом. Близился рассвет.

Утром отчалил пароход от острова молчаливых страдальцев. А на нем Иван и Михаил. И казалось им, это все еще сон. Потом они опять почувствовали, что Бог совершил чудо и даровал им свободу, за что они возблагодарили Его новыми подвигами веры.

Эта незабвенная драма не является плодом литературного воображения великого драматурга мира. Она совершилась до времени Еврипида, Софокла, Шекспира и других мастеров пера. Эта драма, полная неожиданности и скорби, связана с происшествием в Саду Едемском. Моисей, человек Божий, не выдумал этой истории, не воспользовался "мифическими пересказами", а с волнением сердца записал о фактическом случае, о переживании прародителей наших, Адама и Евы. В своей Первой Книге Бытия, гл.З., Моисей поведал миру правдивую, грустную повесть о падении человека, о потере невинности, о. суде совести и о других последствиях согрешения. Ни сам Моисей, величайший из сынов земли, ни его повествование ничего общего с мифическим миром не имеют. Они принадлежат подлинной жизни, правдивой истории человечества. Следует помнить, однако, что третья глава Бытия не предназначена Духом Святым, вдохновлявшим автора ее, для полемики с представителями спекулятивной философии или модернистического псевдо-богословия. Повесть передает о падении человека, по причине его непослушания Господу. Свободная воля человека при искушении стала в оппозицию святой воле Божией. Человек сделал выбор. Этот выбор оказался роковым и полным печальных последствий. Чистая, невинная совесть омрачилась тучей виновности, радость общения с Богом прервалась страхом преступника. Черные тени душевных мучений гнали Адама и Еву в темницу одиночества, сожалений, ссор и скитания. До сих пор миллионы людей на грустной земле находятся в таком же духовном положении,- вдали от Бога. Но следует ближе подойти к самому повествованию. Дышет оно реальностью, простотой и надеждой даже в этой великой скорби. Тот факт, что и другие восточные народы имеют сказания о падении человека, нисколько не умаляет библейского текста. Наоборот, возвышает его, как источник, из которого сделаны заимствования.

Искушение Евы, когда она была одна, не произошло случайно, без плана сатаны. Он избрал стратегический момент ее одиночества и, возможно, голода. Так Христос был в пустыне сорок дней и сорок ночей и, напоследок, взалкал. Тогда приступил сатана и начал Его искушать, пользуясь тем же методом: похоти тела, похоти очей и гордости житейской. Не раз Ева бывала вблизи дерева познания добра и зла в саду, но вместе с Адамом, опорой своей и другом жизни. А теперь она была одна. Христос в одиночестве победил искусителя словом Божиим, Ева же поддалась лжи и лести: "Нет, не умрете...; вы будете, как боги, знающие добро и зло..." цитируем здесь часть коварных слов сатаны. Змей до падения наших прародителей не был неприятным пресмыкающимся, каким люди его знают теперь. В древне-еврейском оригинале он назван накхеш. Корень его связан со словами: сияющий, шепчущий, прорицающий будущее. Ева была очарована словами и видом существа, через которое заговорил к ней противник человечества - сатана.

Заметьте, как он бесстрашно извращал слова Бога, говоря: "Подлинно ли сказал. Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?" Сатана прекрасно знал заповедь Божию о "дереве познаний добра и зла", но он лукавый "психолог", наводил смущение и сомнение на Еву. Продолжает он: "Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги...". "И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание, и взяла его и ела, и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих..." Бедная Ева! Она посмотрела, пожелала, восхитилась и возгордилась, очарованная высшим знанием, которое будет ее достоянием. Она упросила, повидимому, Адама разделить с нею обед. Наступил следующий акт трагедии. Поднялась завеса. Исчезло сияние славы святости, невинности, одеяние "шекины"-славы Божией древнего Израиля. Они почувствовали двойную наготу - духовную и физическую. Духовный провод, ведущий к свету, любви, миру - к Всевышнему оказался таинственно прерванным. Наступил мрачный период грехопадения, бегство в царство тоски, мучений совести, распрей, болезней на проклятой земле. Но как отрадно сердцу знать, что в тот же грустный период падения человека, во свете славы и святости стоял предвечный, невоплощенный Спаситель, позже Лев из колена Йудина, Корень Давидов - Агнец Голгофский! Он был готов от начала спасти человека и вернуть его на путь послушания и любви к Богу. Это Он победоносно совершил! Читатели, не повторяйте драмы Адама и Евы, ищите новой жизни, сокрытой в Боге!

Потрясающие жизнь события не проходят бесследно. Они оставляют за собой цепь последствий. Эти последствия, как жуткие тени, окружили кольцом первую человеческую семью наших прародителей и вызвали в их сердцах дотоле неведомые им чувства. Вдали от Господа Бога, утеряв радость и мир сердца, Адам с женой переживали тяжелый кризис. Во-первых, семейный разлад. "Жена, зачем ты счастье наше нарушила, отдала теням черным? Покрыли они счастье наше... Ветер унес из Сада... И так странно я начинаю чувствовать себя. Был всегда близок к тебе, а теперь что-то отталкивает меня от тебя, разделяет, и огонь против тебя горит в груди моей. А раньше такая сладость, как чистый мед, жила во мне. Для тебя, жена, сладость. Зачем ты поверила противнику?"

Разве Адам не сделал выговора, не бросил колкого упрека жене после драмы грехопадения? Несомненно! А она ему могла ответить, отирая слезы, недавно радостных, красивых глаз, волнистыми волосами головы своей: "А зачем ты оставил там, у дерева... меня одну? Зачем?! Я хотела с тобою быть на восточной стороне Сада, а ты ничего не сказал мне. Ты молчал, а огонек в моей груди горел и горит для тебя, но пошла я одна. И был там такой чудный концерт птиц, новые прилетели. Тогда он явился. Я оглядывалась вокруг, нет ли тебя вблизи. Хотела звать тебя, но он был ласков и мудр, предлагая знание, новое откровение. Адам, все это случилось так быстро, как звезда пролетает вечерней порой. Так неожиданно! Ты виновен, Адам. Ты был занят и я боялась сказать, что с тобой всюду хочу быть". Жена, возможно, защищалась, вероятно, агрессивнее, смелее, после других упреков Адама. Едем - семьи, ее идиллии, обилие невинности в лучах счастья,- начал быстро ронять роскошную листву на печальную землю. Осень началась весной. Духовная и моральная осень. Зима греха стучалась во врата Сада, как царица всевластная, чтобы саваном смерти покрыть ликование жизни, красоту счастья, силу надежды. Слезы, вздохи, обиды, обвинения друг друга, и даже Самого Господа, возглавленные тираном человеческого сердца - страхом, наполнили сердца и скучное "убежище" разоренной семьи. Как тяжело жить без Бога, как печально быть вдали от Него! Однако, даже в это время мрака и безнадежности показался первый луч надежды, луч милости Божией для человека. Предвидя катастрофу, зная наперед о скорби и падении человека, Господь от вечности имел Свой совершенный божественный план, как восстановить утерянное человеком счастье, как вернуть человека на путь единства с Собою, спасти его! Среди густых теней, которые принес грех, уже в третьей гл. Бытия виден светлый луч надежды.

"И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: где ты?" Замечаем здесь ищущую любовь к погибающему грешнику. Господь видел Адама и знал, где он. Вопрос здесь более глубокого содержания, - Адам, знаешь ли ты свое положение? Понял ли ты бедствие свое? Знаешь ли - где ты и почему очутился там? Часто люди переживают бедствия по причине греховных поступков, но все же обвиняют других, товарищей, общество, Америку. Но не себя. Адам обвинял жену и Бога, Который дал ее ему. Как грустно! Мы не наблюдаем его смирения и покаяния. Луч надежды заблестел сильнее, когда Господь Бог заменил опоясания прародителей из листьев, сделанные их руками, - одеждами кожанными. Этим одеждам предшествовала смерть невинного овна или ему подобного. Пролилась невинная кровь, свидетельствовавшая о согрешении человека. Древний Израиль, много позже, соблюдал со всякой благоговейностью приношение жертв во свидетельство о своей греховности и, как прообраз, что в свое время придет Мессия-Агнец и умрет Он за грехи всего мира. (Исайя 53 гл.). Это совершилось на голгофском кресте! Теперь всякий грешник приходит к Богу, во имя Христа, с покаянием и получает новую жизнь,- возвращается в сад мира сердца, прощения, радости и силы жить победоносной жизнью! Пустите этот луч надежды в сердце свое! Да восторжествует вера, что Бог принимает кающегося грешника, прощая его и любя вечной любовью.

В предыдущей беседе мы затронули весьма кратко попытку Адама и Евы помочь себе, исправить свое положение после согрешения. Они "сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания". Путь непослушания Господу принес им горькие последствия: утрату невинности, суд совести, страх, удаление от Бога, проклятие земли, изгнание и чашу испытаний в дальнейшей жизни. Даже на заре своей истории человек пытается испробовать свой собственный план спасения: свои усилия, свои руки, свои собственные одежды. Но Господь от вечности имел Свой драгоценный план - голгофский крест, смерть за грешников Агнца-Христа Мессию. Посему Он отверг эти одежды из листьев, а дал Адаму и Еве одежды кожанные, пролилась невинная кровь животного, совершилась смерть за их преступление. Только в такой одежде Адам и Ева могли предстать пред Творцом, выслушивая с поникшими главами и скорбью в очах приговор суда и милости. Хотя проклятие пало на змея, и он стал пресмыкающимся, на сатану позади его (Откров. 20:2) и на землю нашу- но человечества Господь Бог не проклял, а даровал ему даже в эту мрачную, жуткую ночь его истории светоч надежды на избавление, Ева особенно обратила внимание на возвещение Господне: "И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту." (Бытие 3:15). Этот текст Св. Писания более глубок в своем содержании, нежели мы иногда думаем. Следует обратить благоговейное внимание на пророческие слова: семя жены. Наши прародители ухватились верой за это обетование, они почувствовали уже тогда, что придет Избавитель, Который поразит змея-противника. До сих пор Ева была неплодной, а теперь ей обещано потомство, хотя и в страданиях. Значит, чадо ее поможет вернуть утерянное счастье, радость Едема, мир периода послушания и невинности! С этой смутной надеждой на избавление наши раненные грехом прародители послушно вышли за пределы Сада. Грустное шествие, печальная картина! Так недавно они пили из чаши радости, а теперь - их путь ведет к новым скорбям, неожиданным разочарованиям, к семейной драме, которые были сокрыты от них. Но вот Ева становится матерью! Ночь их жизни озаряется светом радости - сын им дарован! Сын. А что если это он, избавитель...? Ведь Господь сказал же, что он поразит сатану в голову? Ева сказала в сердце своем - это он! А потом громко произнесла слово- Каин. "Приобрела я человека от Господа!" Но добрая, бедная Ева на этот раз ошиблась, и за это нельзя ее осуждать.

Всякая мать возлагает надежды на детей, хотя многие из них встречаются с разочарованием и великой скорбью. Отцом Каина был Адам (Быт. 4:1), а пророчество о Семени жены относится к Тому, Который много столетий позже родился от жены, но зачатие Его было беспорочно, Он принял вид человека (Луки 1:34-35). Христос Господь совершил суд над диаволом и грехом. Он поразил смертельно в голову первого и понес грехи мира на древо-крест, искупив человечество от власти греха и смерти. Мы побудем с разочарованными прародителями нашими во время следующей беседы. Ведь их горе было так велико, когда "путь Каина" оказался неугодным Богу. Почему? В чем скрывается первоначальное согрешение Каина, до убийства Авеля невинного? В чем была сокрыта причина принятия жертвы последнего? Так много глубоких мыслей открывает Дух Святой всем любящим Слово Божие! Драгоценное духовное богатство сокрыто на первых страницах св. Книги. Это не "мифический или аллегорический вклад в мировую литературу", а величайшее откровение, данное Богом человеку! Читатели, помните, что, как в нашем созвездии, солнце является астрономическим центром, так Христос-Мессия является Центром божественных предвечных планов спасения человечества. Все другие попытки катастрофически рухнут. Ап. Павел говорит: ...приемлющие обилие благодати и дар праведности будут царствовать в жизни посредством единого Иисуса Христа. Да царствует Он в жизни вашей!

Утерянное счастье трудно забыть, мучение совести грешника томительно, а надежда на милость Божию и избавление от бедствий всегда окрыляет кающегося трешника. Так Ева, а с нею и грустный спутник ее жизни, утешались слабым лучом веры, преждевременно ожидая избавления. Эту надежду они положили в сыне своем Каине, имя которого означает "приобретение". Когда же, повидимому, вскоре после него родился второй сын (некоторые полагают, что они были близнецами), то Ева выкрикнула иное слово, увидев дитя: Хэйбел! Авель! Что значит - проходящее, маловажное, нечто ничтожное. Почему она дала такое имя своему второму сыну? Был первый ребенок большой, а второй хилый и маленький? Или же это наименование было пророческое, хотя она сама не знала всей тайны и сущности ее? Каковы бы ни были причины к этому, дальнейшая история сыновей сильно сгустила тени жизни наших прародите лей и привела мать в глубокое разочарование. Когда родился третий сын, Сиф, мы больше не читаем, что Ева давала ему имя. Сифом назвал его Адам, Бытие 5:3, чувствуя милость Божию. Потому он дал ему имя - Шеть: возмещение, отрасль.

Хотя Авель родился вторым и был младшим братом, но Библия ставит его на первое место уже в 4 г. ст. 2: "И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец". Занятие братьев ничего общего с их дальнейшей судьбой не имеет, эта судьба зависела от состояния их сердец и отношения к Господу Богу. Одно становится ясно из древнего повествования, что Адам учил детей своих помнить Бога Творца, не забывать его великой потери - Сада Едемского. Вероятно, часто он и Ева рассказывали мальчикам грустную повесть о своем непослушании Богу, об изгнании из рая, о проклятии земли и сатаны-змея. Подводили они детей к Саду, к его восточной стороне. Неизменно там стоял сияющий небожитель - херувим, и огненный меч вращался непрестанно. Вход был закрыт Господом.

Но говорил им Адам о жертве. О своих опоясаниях. О том, что один из его наследников поразит противника в голову, и они смогут вернуться назад к Богу, воспримут утерянное счастье, веселие, мир души, дружбу с Сущим Богом. Если бы сыновья не видели отца в сокрушении и слезах, приносящим агнца в жертву, они не старались бы придти и поклониться Богу. Скорбь только в том, что Каин нарушил божественный порядок и гордо явился с плодами рук своих, пришел со своим достоинством, при отсутствии сознания греха и его последствия, - смерти, которая посетит его в свое время. В прообраз того, что некогда Семя Жены - Христос Мессия, невинный, безгрешный Агнец, умрет за грехи всего мира. Авель же пришел со смирением сердца, с верой в милость Божию, с надеждой на избавление, не своими стараниями и заслугами, а путем Господним, путем благодати Его, явленной на голгофском кресте. Два брата. Два сердца. Два их состояния. Два пути человечества и в наши дни. Одни стараются спасти себя своими усилиями, без благодатной веры в Христа Спасителя, а другие положили, как грешники кающиеся, всю надежду на Него, приняли дар прощения свыше, от Самого Господа, и начали жить жизнь угодную Ему каждый день. Это путь Авеля, путь смирения и веры, путь новой жизни. Читатель, путь Каина страшен и трудный! Не идет ли мир наш и в наши тревожные дни этим путем?

Человеческая драма грехопадения все еще продолжается на грустной земле. Ее участники - многомиллионное потомство Адама и Евы. Последнее действие начинается. Близится "начало конца". Однако, не только жуткая ночь, с тьмой кромешной, в истории больного человечества шумно надвигается на мир, но и близится - истинный рассвет, радость избавления, торжественный восход Солнца Правды! Люди не оставлены и не забыты Богом. Несмотря на их греховность и борьбу, часто сокрытую, со святым и любящим Спасителем и Его планом спасения, вечная премудрость ведет нас все ближе и ближе к небесному периоду в жизни человечества. Имея свободную волю, право решений и действий, человек утерял счастье в Саду Едемском, человек согрешил и передал эту греховность своему потомству. Ввиду органического единству человеческой расы мы унаследовали природу Адама и Евы, после их падения. Грех передан нашей природе, люди с ним рождаются и проявляют его в разных формах. Хотя существуют теории, утверждающие, что человечество не восприняло на себя последствий согрешения Адама и Евы, что потомство их безгрешно и морально здорово, но всякий мыслящий и честный человек знает, что это не так. Люди чувствуют, видят грех и содрогаются от ужасов греховных поступков чужих и, временами, своих собственных. Грех - самый главный враг человека! И как мало внимания обращают на него люди, как ничтожна борьба с этим безжалостным губителем! Великой тайной покрыта его история, его допущение Всевышним в мироздании и в жизни человека. Во времена наших прародителей, даже до их падения, грех уже действовал в мире. Гордыня греха владела сатаной и его демонами. Бог совершен в Своей Ипостаси и творчестве. Человек, лишенный свободной воли, был бы только машиной. Только добровольная любовь вполне удовлетворяет человека, а тем более Бог ожидает ее от создания Своего. Без греха в мире, без свободной воли человека, без падения его, - мир не знал бы Голгофы, Христа, добровольно умершего за мир, ради его искупления и спасения. Кто может сказать, каким наш мир был бы сегодня, если бы человек не имел свободной воли? Господь знает лучше, знает все и потому Он долготерпит зло в мире.

Одно ясно, что ни двадцатый век наш, с его технологическими достижениями, ни собственные усилия людей путем просвещения и воспитания, греха удалить не в силах. Исцеление от этой болезни - вне нас. Один адвокат в Европе однажды взялся защищать явного преступника, обвиненного в краже. Подсудимый обещал адвокату тысячу рублей, если будет оправдан. Защитник был успешен, обвиненного освободили. Поздно вечером он принес адвокату деньги. На дворе неожиданно началась большая вьюга. Доверчивый адвокат пригласил своего клиента переночевать у него. В полночь "гость" связал своего уснувшего доброжелателя и со своей тысячей и драгоценностями адвоката исчез. Темная ночь, как символ ночи греха, покрыла преступника своим черным крылом. Ап. Павел так свидетельствует, после смиренного познания Христа: "Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла на всех человеков, потому что в нем все согрешили. " Эту минорную ноту великий мыслитель сменяет мажором надежды: "Посему тем более ныне, буду ч и оправ даны Кровию Его, спасемся Им от гнева." (Римл. 5 гл.). Читатель, есть светлый путь освобождения от бремени греха, от его жала и мучений! Мессия - Христос освобождает от этого тяжелого рабства. Ищите, желайте, примите это освобождение!

Жизнь наша не является пустым звуком в великой вселенной. Грандиозна и непостижима вселенная; мал и кратковременен человек в ее величественном храме. Но ответственность человека за свой крошечный путь на земле весьма серьезна. Жизнь - не бессмысленная шутка, а является она даром Божиим. Посему в духовной и моральной областях она подчиняется закону "причины и последствия". Трагические переживания человечества в прошлом были постоянно связаны с цепью причин, хотя и мало осознанных страждущими и протестующими людьми. Библейская повесть о всемирном потопе раскрывает жуткую картину морального положения человечества перед этим всемирным наводнением. "И увидел Господь Бог, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время". (Бытие 6:5). Текст свидетельствует, что люди забыли о периодах времени, связанных с молитвой, смирением сердца, покаянием, милосердием, прощением ближних. Они пребывали во зле во "всякое время". Чаша беззакония наполнилась. Чаша правосудия Божия наполнялась вместе с нею и пришел суд. Наш цивилизованный мир не освободился от зла путем культурных достижений, наоборот, во зле он живет, его воздухом дышет. Снаружи кажущийся бодрым и агрессивным, облеченный в мантию гордыни, мир наш "лежит во зле," по словам апостола Иоанна. Лежит. Смертельно больной и беспомощный!

Но скажут люди: вот запугивание судами Божьими! Кто видел потоп? Кто может доказать его историческую действительность?! Мы обещали в весьма сжатой форме указать на археологические данные, которые поразительно подтверждают библейскую истину. Раскопки на территории древнего Вавилона, особенно в течение последних десятилетий, открыли ученому миру эпический письменный труд "Гилгамеш", в клинообразной письменности, который подтвердил с невероятной точностью страницы Библии на древне-еврейском языке. Конечно, два документа разнятся в вопросе познания Бога, как единого Творца неба и земли. Библия передает нам во всей простоте учение о Господе, об отступлении человека, о долготерпении Божием, о Его премудром плане спасения мира через Мессию-Христа Спасителя. "Гилгамеш", конечно, написан был в стране политеизма. Вавилоняне и другие народы хранили пересказы о суде, искажая их идолопоклонническими воззрениями. Семиты же несли своим потомкам повесть о всемирной трагедии в том духе и форме, как она имела место. Ученые Хадель, Клей и Талквист (не говоря уже об их предшественниках) логически и убедительно опровергают нападки на Библию в этом отношении. Климатические условия на земле после потопа совершенно изменились. Сибирь до этого была тропической страной, а а климат Арктики был "южным". Только после потопа, после катаклизмов, земля стала орошаться дождем. "Но пар поднимался с земли и орошал все лице земли..." (Быт. 2:6), свидетельствует об этом вместе со знамением "радуги", которая явилась, как доказательство обещания Божия, что земля не будет вновь опустошена всемирным потопом. Радуга! Ее чудный спектр цветов впервые увидели очарованный Ной и семья его. В радуге сокрыты символы милости и любви Божией к бедному, сбившемуся с пути человечеству. Эта любовь и милость не прекратились и сегодня!

Бог никогда не допускал судов на землю и ее обитателей, не имея ввиду блага человека, Ной обрел благодать у Господа. Этот замечательный человек, сказано, "ходил пред Богом."

Это включает мысль о постоянном его пребывании пред очами Божьими. Он не прятался во тьме антагонизма к Нему; а жил в послушании и вере в Него. Как слуга, Ной постоянно был готов принять послушно повеление свыше. Это оправдалось, когда ему Бог повелел строить ковчег, 450 футов длины, 75 ф. ш. и 45 ф. в. Ковчег для спасения от наводнения, от дождя, которых раньше человек не испытывал. Посему, люди помогали строить ковчег, но мало верили в грядущее наводнение. Они получали вознаграждение и этим довольствовались. Бедные! Оказались вне дверей, когда пророчество исполнилось, когда шумные воды суда подняли от земли ковчег спасения. Не так ли в наши дни? Не так ли легкомысленно люди отвергают Божию истину и рискуют потерей жизни. Читатели, наша ответственность за жизнь велика! Позаботьтесь 6 душе своей! Овеяны грустью слова М. Ю. Л. в его "Думе": "печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее - иль пусто, иль темно. Меж тем под бременем познанья и сомненья в бездействии состарится оно." А потом - смерть? Кончина на чужбине без мира и надежды на получение вечного дара жизни, даже среди тревог и волнений наших дней. Отдав жизнь нашу Богу, мы обретем ее!

Бог и человек! Совершенная святость и полная греховность. Абсолютная праведность и беззаконие великое. И кажется на мгновение- нет пути для человека к Богу. Нет возможности для отступившего грешника вернуться к Богу, даже с покаянием. Как будто нет пути от полюса греха к полюсу святости, нравственного совершенства и мира души. Но, к счастью, путь этот существует, есть выход из кажущегося безвыходного положения. Сердце человеческое часто посещает светлый луч надежды, в сердце нашем пребывает заглушенное стремление к возвышенному, прекрасному, - к Богу святому и праведному. Усталый от блужданий в дебрях противоречий материалистической философии пел однажды скромный поэт: дай святость мне, БожеГ Дай кротость, Твой страх. Дай твердость в страданьях, дай плач о грехах! Умножь в Христа веру. Бедный, израненный грехом певец искал истины, однажды приблизился к пути единому, ведущему кающегося грешника к Богу, к сиянию Его ослепительной святости. Но воистину ли свят наш Творец и Спаситель? Сатана клевещет на Бога, а запутавшиеся люди часто необдуманно подпевают ему в унисон, ропщут, сомневаются, отвергают и тем избирают для себя не свет радости, а мрачные тени духовной смерти. Ни вековая клевета диавола и подвластных ему духов, ни критический голос грешного человека не в состоянии умалить или затемнить сияние святости Божией. Она слишком ослепительна, мощь ее сокрушительна, свет ее насквозь проникает человека, обнажая его ничтожество, пошлость, гордыню и нужду в покаянии. Сатана же от века прекрасно знает совершенство святости Божией и пробует только вредить, до времени его изоляции и наказания. Исайя, один из великих пророков-мучеников, так повествует о Господе, пред величием святости Которого он однажды пал ниц с воплем об очищении: "ибо так говорит Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, - Святый имя Его: Я живу на высоте небес и во святилище, а также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных" (Исайя 57:15).

В период отступления и социальных несправедливостей жил пророк Аввакум, полагая надежду на Бога, ожидая избавления от Него: "Но не Ты ли издревле Господь Бог мой, Святый мой? Мы не умрем. Ты, Господи, только для суда попустил его. Чистым очам Твоим не свойственно глядеть на злодеяние, и смотреть на притеснение Ты не можешь." Так непостижима святость Всевышнего, что Он не может иметь ни малейшего контакта с грехом. Святость и грех друг друга взаимно исключают, они несовместимы. Первая - является неотъемлемой частью природы Божией, а грех, хотя и чуждый природе человеческой до падения, стал нашим наследием, разделил нас со святым Богом и сделался нашим бременем и врагом. Адам и Ева в период их невинности были облечены в Саду Едемском в одеяние света и славы божественной святости. Только после согрешения они оказались нагими, почувствовав во всей остроте свое новое положение. Но где же выход из этого трагического положения? Где путь к Богу святому? Апостол Петр наставлял соборную паству свою внушительными словами (1 гл. 15) "Но, по примеру призвавшего вас Святого, и сами будьте святы во всех поступках". Поучение это кажется странным, а его выполнение - невозможным. А в то же время Апостол был прав и логически ясен. Святость Божия не оказалась только устрашающим человека атрибутом. Господь знал о полной неспособности человека в стремлении достичь такой степени святости, которая бы удовлетворила Его требования или Его святую природу. Посему любовь Божия начала действовать наряду со святостью и в предвечных планах Своих Господь предвидел день искупления человечества от греха и власти его. Он избрал совершеннейший путь, как совершенны Его святость и любовь, рождение, страдание и смерть Сына за согрешившее творение. "Драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца, предназначенного еще прежде создания мира." (1 Петр. 1:18-20) Путь к святому Богу, к освященной жизни христианской - Христос Господь! Только придя к Нему в покаянии и смирении, душа обретет силу побеждать грех и излучать чудную божественную святость в повседневной жизни.

Читатели, может быть усталые и скорбящие, - прислушайтесь к словам молитвенным: Боже, излей на усталое сердце живые, сребристые струи надежды, любви; зажги во мне снова стремленья святые и скорбный мой путь оживи!

Недавно одну семью в Америке посетила исключительная радость, - вернулся домой муж и отец, после нескольких лет разлуки. Его уже начали было считать пропавшим без вести, умершим вдали от родного дома при неизвестных обстоятельствах. Но все эти годы он был жив, работал в большом городе, ведя трезвую жизнь. Оказавшись жертвой тяжелой болезни, прервавшей, к счастью временно, все нити памяти,-человек этот забыл все о своем прошлом, даже свою настоящую фамилию. Он думал о себе, что он безродный сирота-холостяк, что никого нет во всей Америке, кто-бы знал его и беспокоился о нем, а тем паче любил его. Печальная картина! Человек себя не знал, утерял связь со своим прошлым, с реальностью своего детства, юности, любви, счастливой семьи. Как грустно протекала его жизнь в одиночестве, в тоске по счастью и миру души! Неожиданная помощь врача, по милости Божией, восстановила связь мозгового аппарата. Действительный мир, прошлое, семья, друзья предстали перед его изумленными глазами, человек нашел себя и был найден любящими его.

Подобные случаи жизни наводят нас на размышление о человеке вообще, о его бытии, царственном положении на нашей планете, о его грустной драме, занавес которой еще окончательно не опустился. Среди вопросов, серьезных вопросов, стоит веками перед человеком один, на который часто дается научно-легкомысленный ответ. Кто есть человек? Откуда и как он появился на земле? Для чего? Какова его конечная судьба? Предшествовал его появлению совершенный план, явленный Премудростью и Ведением? Или - только бушующие воды океанов и морей, грозные ураганы, трепещущая кора земли, а потом ласковые лучи солнца? Никакого плана, никакого вмешательства Премудрости, - только слепые, гневные стихии, слепые амебы, одноклетчатые организмы, и слепой случай?! Неужели последнее является истиной? Неужели истина, красавица в виссонном одеянии, должна быть такой уродливой, непривлекательной, нелогичной и слепой? Неужели человек-прекрасный, царь земли, который любит анализировать таинственные законы природы, докапываясь упорно до причины и последствий, сам является жалким сиротой, исчадием слепого случая, случайной тенью гениальности, никому ненужным существом в мире бесцельности, равнодушия, жестокости и тоскливого сиротства?! Неужели это ответ?

В следующей статье мы намереваемся коснуться вопроса о несостоятельности теории эволюции, приводя мнения видных ученых в пользу веры в Бога, Творца всего видимого и невидимого. Теперь же придем к единому правдивому ответу на затронутый вопрос, - этот ответ дает Всевышний нашему часто смущенному сердцу. "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их" (Бытие 1 гл.). Пресвятая единосущная Троица уже тогда явила Себя в гармоническом действии: Отец, Слово Предвечное и Дух Святой ощутимы сердцем верующего уже на первой странице Библии. Образ и подобие Божии в человеке, конечно, не физического характера, так как Бог есть дух. Эти два слова почти синонимы, они свидетельствуют о присутствии в человеке моральных и интеллектуальных качеств, которых нет в животном мире. Подробнее об этом будет речь позже. "Ибо Он не человек... как я..." поучают нас глубокие слова древней книги Иова, 9 гл. "Бог сотворил человека правым, а люди пустились на многие помыслы..." Скорбел верующий философ древнего Израиля, Екклесиаст 7 г. Помыслы опасные, греховные и лукавые отвлекают сердце человека от источника жизни, от Создателя и несравненной Любви. Человек теряется, путается в мышлении и забывает себя, кто он! Откуда он и куда идет. Автор поэмы "Человек" тревожится о нем: "на белом месяце стремишься стать ногой, не страшен тебе взлет, не страшен Каин... Ты властелином хочешь быть, а не слугой, влечет тебя куда судьба какая? Без Агнца думаешь воссесть на небесах, без святости желаешь райской доли...". О, человек, читатель наш добрый! Вернись к Богу, познай себя и найдешь утерянное счастье.

Беспокойство... Успокоение... Еще раз открылась таинственная дверь Нового Года, еще раз открыла ее невидимая Рука милости и долготерпения к человечеству. К нам с вами, уважаемые читатели! Шумное, плененное материализмом, человечество толпится в эту дверь с поспешностью, ликованием, гордостью и беспечностью. Дух эпикурейства, прикрывшийся блистательной мантией, успешно витал над большими городами-гигантами Америки и всего мира. Он стремился ублажать плоть человека, учил "брать от жизни все, что только человек может". Но оставлял и оставляет сердце пустым и холодным, а душу-больной сиротой. Сиротой убогой/одинокой в шумном, большом мире. Интуитивно люди ищут успокоения и мира. Часто эти стремления влекут человека к источникам, которые подобны высохшим колодцам. Люди приходят в тупик. Осиротелая душа стремится к своему Началу, подобно цветку она тянется к Солнцу Вечному - к Богу... Неизвестность будущего вселяет в человека естественный элемент беспокойства, раздумья, изобретения наилучших планов для успешного жизненного пути. Мир наш тревожен и полон сокрытых чувств ненависти, вражды, злобы и жажды крови. Маска дипломатической вежливости стремится покрыть грустную действительность больной улыбкой притворства. Прекрасный и тяжело больной наш мир! Он не в постели, он не в госпитале лежит беспомощный и совершенно капитулировавший. Наоборот, человечество, в своем большинстве, больным себя не признает, хотя симптомов опасных не отрицает. И вот на этот мир, вступивший в новый период времени, смотрит его Создатель и Господь! Нет ничего сокрытого от святого Присутствия. Вечная Книга книг утверждает, что "очи Его обозревают всю землю." Неисчерпаемая любовь соединяется со скорбью в этом взоре Небесного Отца. Он готов помочь Своему созданию. Он силен помочь! Но почему люди так мало считаются с Ним, с Его премудростью и мощью? С любовью, исцеляющей раны народов и отдельных личностей?! Не так мыслил великий пророк, кротчайший из народов древности, Моисей. Послушаем же его простую молитву, да принесет она и нашей душе успокоение. "Моисей сказал Господу: вот, Ты говоришь мне: веди народ сей, а не открыл мне, кого пошлешь со мною, хотя Ты сказал мне: "Я знаю тебя по имени, и ты приобрел благоволение в очах Моих"; итак, если я приобрел благоволение в очах Твоих, то молю, открой мне путь Твой, дабы я познал Тебя" (Исход 33:12-13). Моисей переживал снова большой кризис. Путь не был окончен. Он стоял со своим ропотливым народом, у горы Хорива. Господь назвал народ Свой жестоковыйным - за непослушание и маловерие. Весь народ рыдал, как дети, услышав о себе такое слово от Господа, сказанное через Моисея. Как мало теперь люди плачут о грехах своих. Израиль древности часто сокрушался и плакал. В это трудное время муж Божий обратился к Нему с просьбой: "Ты не открыл мне, кого пошлешь со мною...и - открой мне путь Твой". Неизвестность будущего начала тревожить сердце даже испытанного мужа в вере и послушании. Предстояло шествие в землю Ханаанскую, впереди была борьба. Моисей искал ободрения, дружественного помощника. Он не имел своих планов, своей стратегии. Его единственным желанием было откровение свыше, - "путь Твой". Он был уверен, что руководство Божие будет безошибочным и успешным. В нем он находил успокоение. Наградой его за кротость и веру были два дара свыше. Моисей просил себе помощника. Господь Сам пошел с ним. Сойдя же с горы к народу, Моисей не знал, что лицо его сияло лучами "от того, что Бог говорил с ним" (Исх. 35 гл.). Перед нами, читатели, таинственное будущее! Путь мира не будет устлан розами дружбы и благоденствия. Ветер вражды сорвет не одну маску. Личная жизнь многих из нас обнаружит нашу беспомощность. Уныние черным вороном начнет витать над скорбящими. Поднимите взор ваш к Богу! Идите Его путями к счастью, которое превышает все материальные ценности. "Как часто, жизнью утомленный, разбитый грозною волной, молюсь я с верой умиленной: о, Боже мой, пошли покой". Желаем всем нашим уважаемым читателям благополучия и истинной радости в наступившем Новом Году.

Драгоценное послание, из которого мы цитируем часть стиха для заголовка этой первой статьи из серии "Всеоружие Божие", - является посланием о церкви Христовой, об открытой великой тайне о ней, о красоте ее жизни на земле, о страданиях и борьбе "не против крови и плоти".

Да не явится же для уважаемых читателей странным, что мы черпаем святые мысли из шестой главы, последней в послании. Великие поучения предыдущих глав заслуживают нашего благоговейного внимания и мы постараемся связать их при рассмотрении "Всеоружия Божия", его шести частей. Послание имеет шесть глав и Дух Святый положил на сердце ап. Павлу упомянуть шесть предметов "Всеоружия". Он отошел от его состава в римской практике в его дни, он опустил копье, но прибавил пояс, обувь. Дух Святой имел Свой план для расположения отдельных частей всеоружия, начав с пояса и закончив мечом. Молитвенно читая все послание, нельзя уйти от мысли, что между отдельными шестью главами послания есть духовная связь с отдельными шестью частями всеоружия Божия. Рассмотрим это подробнее позже.

Церковь Христова, Его мистическое духовное Тело, в наши дни особенно подвергается жестоким нападкам со стороны диавола. Эти атаки опасны, они часто замаскированны противником, более духовные, нежели физические, но оне весьма опасны, - их стрелы отравлены, ядовитые. Направлены они. в самое сердце церкви: в ее вероучение, в ее святую жизнь, ожидания Господа славы с небес. Не костры неронов опасны для церкви сегодня, а яд маловерия и недоверия всему, "что написано ".Слово говорит нам: "Дабы вы могли противостать." Значит, здесь чувствуется нападение, вызов, неожиданность. Здесь включена борьба святых "против козней диавольских", ст. 11. И тот день борьбы христиан, каждого в отдельности и всей церкви вместе, назван- днем злым... О чадо Божие! Наша речь дала нам слова - черный день. Дождливый день, говорят американцы. Но не этого дня следует нам бояться, даже дней старости и бедности, а приготовиться следует ко дню злому. Приготовившись же в духовной жизни бодрствования и молитвы, перенесши борьбу "дня злого", все преодолевши, - чадам Божиим назначено почетное положение пред Ним и миром, который наблюдает за нами, как на зрелище во время борьбы. Это положение обозначено малозаметным словом поучения: устоять...

Итак, дорогие читатели, всеоружие Божие предлагается нам для особенно важного времени в нашей духовной жизни, - на день часто забываемый, на

Что же это за день? Всем ли назначено его пережить? Одинаково или по-разному его переживают отдельные христиане и поместные церкви Христовы? В заключительной части послания Апостол взывает к ефееянам: "наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его..." 6:10. Потом: "облекитесь во всеоружие. Примите всеоружие. " Старец, заключенный в Риме за Евангелие, почти молит своих духовных детей приготовиться к дню злому. К борьбе великой с самим диаволом, с его кознями, ст. П. После смиренного крещения от Иоанна и явления Гласа с небес, "Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола". Тайна этого искушения, этого злого дня Спасителя нашего, будет вполне понята нами в вечности. Не только козни страшные, не только стрелы огненные сатаны обрушились на Него, - но Дух возвел Его туда. Как бы отдал противнику на огненное терзание душу Его чистую. Господь победил искусителя на высокой горе искушения, которая и сегодня стоит вблизи Иордана и смиряет дух наш и ободряет сердце. Ибо Он и искушаемым может помочь. Это время злейшей атаки злого, дабы разделить чадо Божие с Отцом Небесным навсегда, овладеть им, сделать своей игрушкой, слугой, жертвой. О, как страшен и тяжек этот день злый для самых лучших избранников Господних! Авраам на горе Мориа. "А где же жертва?" - Эхо слов Исаака разрывает сердце отца. Иосиф - в темнице. Иаков - в "темнице" ожиданий... Иов - огорчаемый гордыми духом -великий страдалец". Иеремия - в колодце. Мучимый - родным народом. Даниил оклеветанный - в логовище львов. Павел - ожидает суда кесарева. За надежду Израиля... Исполняет "посольство в узах".

Читатель, день злый- время трудное, но и славное! Нам назначено победить лукавого и устоять. Хотя эта борьба лицом к лицу с диаволом, как двух борцов на арене, хотя вы чувствуете весь ужас близости притивника к вам, но облекшись во всеоружие Божие, вы устоите в вере и надежде, в святости и любви, в служении жертвенном и в мире, превосходящем разумение. Если не будете полагаться на себя, на свои силы, святость, знание, а на Него только, - то победите и прославится имя Божие и ваше Он прославит. Где вас атакует диавол? Или где он хотел вас смертельно поразить? Противостаньте ему с верою и - убежит от вас.

Еще один год окончился. Пройден значительный путь человеческой жизни. Прав Моисей, человек Божий, сказав: "дней лет наших - семьдесят лет, а при большей крепости - восемьдесят лет; и самая лучшая пора их - труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим." (Псал. 89:10). Год для человека -порядочный период времени, иногда он является томительным и бесконечным. При разлуке, при неудачах в жизни, в скорбях и печалях человек находит эту миниатюрную частицу времени весьма длинной. Все мы ожидаем Нового Года. Надежда окрыляет это ожидание лучом радости. Вера в помощь Божию ободряет наш дух. Психологически эта духовная сила веры и надежды благотворно влияет даже и на наши функции тела, часто усталого или больного. Мы наблюдаем в себе временный прилив энергии. Снова хочется жить разумно и плодотворно, украшая и обогащая жизнь человеческую благородным вкладом в ее сокровищницу, часто духовно обедневшую, ограбленную самим же человеком. Но, уважаемые читатели, как мы можем воистину получить для себя те качества души, которые помогут перешагнуть порог в неведомое будущее спокойно, уверенно, без страха, без мучительных терзаний совести по причине неразумных поступков в прошлом году? Путь один - приобретение "сердца мудрого". Мудрость для древних греков была дороже золота или жемчугов. Великий Сократ во имя ее соделался мучеником. Мудрость мы ценим, уважаем, желаем ее драгоценную крупицу для себя. Но что такое истинная мудрость? Где ее прекрасный храм? Как она приобретается? Какую цену платит за нее человек-искатель?

Мы цитировали выше краткую выдержку из молитвы Моисея, человека Божия. Он был в свое время одним из образованнейших людей при дворце египетском. Храм мудрости поседевших столетий прошлого был широко открыт перед ним, и он обогащал в нем свой пытливый ум, подобно многим молодым людям. Ум! Ценная частица, человеческого существа. При участии мозгового аппарата человек приобретает богатство знания, эрудиция его бывает баснословной, в наши дни особенно. Но отвлеченное знание не является мудростью, о которой молился муж Божий. На личном опыте, не раз горьком и скорбном, он убедился в этом. Посему он молится: научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое (Псал. 89:12). Не раз Моисей сожалевал, что этой божественной мудростью он не воспользовался. Зарытый в песках Египта лежал труп мертвого злобного египтянина. Моисей полузабыл о нем. Ведь он защитил собрата своего-израильтянина от возможной смерти! Разве этот, знающий секрет убийства, безумно дерзнет выдать его фараону? Его, Моисея, страждущего во дворце, по причине страданий родного народа-пленника? Да, к сожалению, так случилось. Тот начал ему угрожать. И Моисей - сорок лет пастух в бегстве. Моисей - сорок лет водит народ в пустыне. Великий вождь - на трудных путях приобретения и практики мудрости неземной, нисходящей свыше, от престола благодати Божией, как говорит ап. Иаков. Эта мудрость пребывает в сердце, в духовном храме человека, - в центре чувств, решений, любви и гнева, милости и злобы, прощения и убийства. Господь Христос подтвердил эту истину, сказав, что из сердца исходят все волевые помыслы, а за ними следуют благородные, чистые, святые действия. Или наоборот - проявление греха и зла, в тонкой форме или в ужасном виде. Искренняя молитва к Богу в начале Нового Года, молитва тихая наедине с Ним, поможет приобресть сердце мудрое. "Научи нас так счислять дни наши." Этих дней так немного! Дни, как сон, как цветок увядающий. Дни, как бегущие тени. И при всей ограниченности их числа для человека они полны горя, болезней и труда. Как разумно и хорошо поступает человек, который наполняет жизнь свою и ближних поступками, рожденными божественной мудростью! Сердце, полное неразумия волевых греховных пожеланий, по молитве Бог очищает и делает мудрым сердцем. Пережил это в свое время М. Ю. Лермонтов, оставив в сокровищнице поэзии жемчужину истины: "есть сила благодатная в созвучьи слов живых, и дышет непонятная, святая прелесть в них. С души, как бремя скатится". Этой лазури души желаем нашим читателям.

В области физиологии человека орган сердца является одним из самых важных; правильно отправляемые им функции содействуют жизни нашего организма. Но приходит неожиданный момент остановки этой неустанной работы сердца, и с ним наступает час роковой, - скорбь, разлука, слезы и тени жизни вламываются в дверь часто доселе радостных и беззаботных людей. Дверь дворцов и хижин одинаково послушно открывается перед непрошенной равнодушной к страданию гостьей. Имя ее всем знакомо. Смертность от сердечных недугов самая высокая. Несмотря на значительные достижения в области медицины, человеку не удается ветшающий орган сердца сделать новым, обновить его или заменить.

В области же духовной жизни это не только возможно, но и необходимо. Мы рождаемся, вырастаем и часто проживаем жизнь с таким сердцем, которое неугодно Богу. Его проявления, пожелания, хаос чувств порождают много действий, слов, стремлений, приносящих в жизнь греховную атмосферу, полную моральных микробов. Милосердный Господь взирает на человека со скорбью и долготерпением, желая помочь его сердцу, создать в нем мир, радость и гармонию чувств, - желая пребывать Сам в нашем храме сердца. Но в этом стремлении обновить сердце человека Бог не проявляет насилия над свободной волей человека. Любовь Его привела Предвечного Сына на землю, в безгрешной плоти человеческой. Любовь повела возросшего Младенца Иисуса на Голгофу, на крест для искупления и оправдания согрешившего человечества. Только послушание любви человека к Богу вполне возрадует и удовлетворит Его святую сущность. Он хочет дать человеку новое сердце, а с ним и новую жизнь мира и благословения - при одном простом условии, - готовность со стороны человека принять этот дар, пройти несложный процесс "духовной операции". Ни один хирург в физической области насильно не производит операции над больным. Необходимо доверие и послушание. Через пророка Иезекииля Господь сказал такие знаменательные слова народу Своему: "...и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное... чтобы они ходили по заповедям Моим и соблюдали уставы Мои". - "Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе сердце новое и новый дух..." (Главы 1] и 18). Мы чувствуем здесь особенную озабоченность Божию о необходимости нового сердца. Около 800 раз в Библии говорится о сердце человека и нуждах его многих. Все их восполнит Господь.

Настенька много страдала в доме отца своего, неразумного тирана и алкоголика. Часто размышляла приятная девочка, почему ее папа такой нехороший? Зачем он бьет ее добрую и тихую мать? Почему у них драки в квартире, а у соседей так тихо и мирно. Она не знала исхода из трудного положения. Настенька надеялась вырасти, стать учительницей, и учить людей быть "хорошими". Добрая мечта! Но однажды случилось нечто совершенно неожиданное. Она проснулась поздно вечером, когда вернулся домой отец. Закрыв головку подушкой, чтобы не слышать угроз и крика, она вдруг услышала неожиданное: "Прости мучителя своего. Помилуй меня, дорогая жена. Бог помиловал меня сегодня вечером и очистил от зла. Был среди добрых людей. Бог простил меня. У тебя отныне будет новый муж, а у Настеньки - новый папа." Сердечко девочки билось, как птичка в новой клетке. Новый папа. Новое сердце! Читатели, даже и трезвым и приличным людям нужно новое сердце. Да сотворит его Господь для многих!

Говорить о смирении в наши дни нелегко. Как бы ни была прекрасна жизнь смирения, жизнь великих людей веры, наша эпоха большинству своих представителей подарила неправильные очки. Такие люди не видят ни красоты смирения, ни его силы, пользы и благотворного влияния. О новом сердце мы писали раньше. Оно - дар Божий человеку и постоянно украшается кротостью и смирением. Господь Иисус приглашает людей к Себе: приидите ко Мне... Людей идущих жизненными стезями скорбей и печали, труда и разочарования. Людей усталых под бременем жизни и греха. Таковые, получив от Него покой, начинают учиться от Него кротости и смирению сердца... (Матф. 11:29).

Скептики снисходительно улыбаются, слушая 6 сердце смиренном. Дескать, жить в этом мире, пробивать себе дорогу, бороться за кусок хлеба, защищать себя и семью, а особенно страну, со смирением, говорят они, совершенно невозможно. Сердце смиренное они считают достоянием людей слабольвольных, женственных, людей мечтателей, которых жизнь раздавит. Они утонут в ее бурном разливе. Смирение, - утверждают они ошибочно, является признаком не силы, а слабости. Эпоха же наша почитает силу, верит в нее и почти боготворит культ силы маленькой крошки-человека. Как грустно делается на душе, когда пристальнее всмотришься в эту парадоксальность мысли! Макиавелли, Ницше, фюреры... и мы, сбившиеся с пути истины, блуждаем в пустыне противоречий, пустоты души и безысходности.

Нет, смирение - не бессилие, а сила великая в духовной жизни человека! Она его делает не карликом, а великаном. Окна седой истории, библейской и общей, широко открыты к дворцам и лачугам, к долинам великих битв и к горам молитвенного общения с Богом смиренных сердцем деятелей. Пал позорно Голиаф от пращи Давида. Победил Даниил путем смирения. Не стало наполеонов, цезарей, фюреров, диктаторов, - поклонников ложному божку силы человеческой. В гордыне больного духа своего они искали без смирения и кротости путей, как бы к счастью, к славе и добродетели, но все рухнуло. Основание было неправильное, человеческое, опасное. Гордость исключает Бога в нашей жизни, а смирение, наоборот, открывает дверь для Него, приветствует Его милость, помощь, руку Провидения. Без смирения полная христианская жизнь невозможна, ее возраст в благодати прекращается. Знающие Бога будут смиренными, а познавшие самих себя не могут быть горделивыми. Войдите в царство смирения и вы войдете в духовное царство силы. Эта сила чудная: в скорби она утешает, в испытании она укрепляет, при обидах прощает, в бедности поддерживает. Христос был кроток и смирен сердцем. Он победил Пилата Своим молчанием, Он волновал первосвященников и клику кротостью и непревзойденным смирением. Прекрасен Учитель! В Нем так много духовных ценностей для нас с вами. Истинное смирение - освобождение от себя, опустение, которое восполняет Бог Самим Собою. Как прекрасно жить жизнь смиренную!

Не раз приходилось выслушивать не только безбожников, но и людей до некоторой степени религиозных и нравственных, когда они совершенно серьезно заявляли: "Почему же на свете войны, несправедливости, угнетения, эксплуатация? Если Бог всесилен, как вы утверждаете, если Он владыка земли, то почему Он позволяет все это? Почему силой Своей всемогущей не удалит зла на земле?" Лица одних собеседников выражали нескрываемый сарказм, а других- озабоченность, растерянность и ожидание. Вопросы эти волнуют умы людей, а сердце пишущего смиряют и побуждают искать ответа в премудрости Божией. Всемогущество и всеведение нашего Бога неоспоримы, и существование великой силы зла на земле является неотрицаемым фактом, но причина его не в Боге и планы Его для удаления этой разрушительной силы зла несовместимы с мышлением людей, мало знающих Бога. Однажды Иов, муж страданий, отвечал Господу: "Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея?" гл. 4?. В своем великом горе и болезни Иов, не понятый друзьями, оставленный даже другом жизни - женой, временно спорил с Богом, а потом начал смиренно каяться, сознавая свою ничтожность, греховность, гордыню духа своего. "Ты все можешь!" Признав всемогущество Божие, он вскоре возрадовался в своей жизни, получив от Него утерянную радость и благополучие. Господь наш владычествует над природой и ее законами, потому что Он их установил и может изменять их. "Он превращает бурю в тишину и волны умолкают". Псал. 106. Когда Христос утишил бурю и запретил ветру, и Озеро Геннисаретское сделалось тихим и приятным, ученики стали изумляться. Всевышний допускает появление мировых империй, возвышение их правителей, но Он же невидимо участвует в падении их, если отступление и грех начинают владычествовать в сердцах вождей и народа. Древняя история и даже события последнего полустолетия ярко подтверждают эту истину, часто сокрытую от историков мира сего. Яркой библейской иллюстрацией проявления всемогущества Божия в истории человечества является жизнь Навуходоносора, главы всемирной империи древности (читайте 4 гл. пророка Даниила). Великий гордый Вавилон не был оставлен Богом, сила Его всемогущая написала незабвенную страницу истории, для примера другим народам и владыкам их. Не только природа, люди, но и святые ангелы повинуются воле и слову Его, не все ли они суть служебные духи, посылаемые на служение для тех, которые имеют наследовать спасение? Послание к Евр. 1 гл. Даже и сам сатана, при всем его своеволии и силе, находится под контролем Бога. Страдания, наносимые врагом душ наших, допускаются Господом для нашего воспитания, для победы над диаволом и часто для прославления Бога. Дабы получить возможность терзать праведную душу Иова, сатана прежде просил позволения у Бога. Иов гл. 1. В конце концов, сатана будет скован цепями и разрушительная его деятельность придет к концу на тысячу лет. Откровение 20 гл. Всесилен Господь. Непостижимо Его божественное всемогущество, которое Он проявляет, ограничивая его силу любовью, милосердием и долготерпением. Источник зла - сердце человеческое, помышления которого часто злые и греховные. Бытие 8 гл. "Переступили всякую меру во зле," тосковал в свое время пророк-поэт Иеремия. Мир страдает по причине своего отчуждения от Бога и добровольного пребывания во зле. "Весь мир лежит во зле", скорбел Ап. Иоанн. Только сознание человека и его добровольное стремление выйти из этого положения помогут изменить "лицо скорбящей земли". Не путем насилия над волей человека Господь изменяет сердца людей во спасение, а благороднейшим путем Своей крестной смерти за гибнущий мир Причина вселенского горя и надвигающейся Великой Скорби -в самом человеке. Но Бог поможет ему, любовь Его не останется бессильной, она найдет достойный ответ в утомленном человеческом сердце. Да воспоет оно с пережившим это чудо: уповай ты на Господа Бога и почаще молися в тиши, вся утихнет на сердце тревога и получишь покой для души.

Страницы человеческой истории полны трагических повествований. Священное Писание не только не скрывает этой плачевной стороны жизни человека, но еще и правильно объясняет причины этих переживаний, открывает поступки и чувства человеческие, способствовавшие незабвенным трагедиям. Поседевшие столетия сменяются одно другим. Годы бегут как тени, как эхо краткое исчезают они в долинах времени. Но до сих пор стоят на равнинах древнего Сеннаара высокие башни-храмы, раскопанные археологическими экспедициями. Эти молчаливые, изумительные свидетели человеческих порывов и стремлений, эти "зиггураты"-связь между землею и небом - в переводе с вавилонской клинописи, говорят без слов о прошлом и настоящем. Они предупреждают человечество от опасных последствий гордого и самолюбивого духа, который влечет человека к планетам и солнцам. Влечет, зачастую, без молитвы и веры в Творца вселенной, без смирения и благой цели познания недоступных миров. Этот автор не является противником чистой науки, стремящейся разгадать не одну "загадку" мироздания на пользу человеческой жизни, во славу Божию, в духе кротости, который Господь любит в человеке. Но гордыню, бунт против Своего бытия, "творческого соперничества" в мироздании Бог всегда терпеть не будет, хотя и долготерпит, как говорит ап. Петр.

Читатели! Выслушайте любезно, как передает Библия о подобном состоянии человеческого духа, о гордыне его и мечте, которая блеснула метеором и исчезла навеки. "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли" (Бытие 11:4). Так в земле Сеннаар размышляли потомки Ноя, после потопа. Не Бог повелел им начинать это грандиозное сооружение. Они сами "сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем их огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести" (Бытие 11:3). Рельефно передалось желание их сердец в этих решениях: сделаем себе имя. Грустно делается на сердце, когда вдумываешься в эти слова. Отцы передавали детям о милости Божией к ним, о потопе, о небывалой катастрофе. Они учили их молиться и смиренно ходить пред Богом, а теперь потомки подражают Каину, строят город и "башню, высотою до небес". Памятники хороши, если им предшествуют правильные чувства в человеческом сердце.

Здесь же - в зародыше наша гордая эпоха, наш атомный век. Каково наше "завтра"? Какую трагедию готовят безбожные вожди и их вассалы-ученые? Не принесут ли они всех накопляющихся изобретений в арсеналах смерти в дар Марсу, "богу войны" и небывалого доселе разрушения мирных городов и уничтожения многих миллионов людей?! Представители противоположных идеологий громко говорят против этого грядущего стратегического и безумного массового самоуничтожения человечества. Иногда хочется верить даже тем, кто доверия не заслуживают, потому что этика честности духа ими давно утрачена. Но чашки мировых весов опасно колеблются. Что перетянет мир или война? Благоразумие или безумие? Жизнь или смерть? Многое зависит в этом отношении от духовного

состояния обитателей нашей планеты. Граждане отдельной страны, постоянно пьющие из источников ненависти, враждебности и подозрительности к другой стране, к иной идеологии, - рано или поздно войдут в такое психическое состояние, когда война, даже самая ужаснейшая, будет казаться им актом спасения - среди гроз погибели и агонии массового умирания невинных жертв. Диавол от начала был человекоубийцей. Невидимый демонический мир не дремлет и не спит. Его активность, однако, не сокрыта от духовного взора людей знающих Бога и видящих симптомы заболевающего человечества, стремящегося спасти себя, вернуть утерянный рай и счастье своими собственными усилиями, - вне благодати и помощи Божией. Веет духом гуманности и страха Божия от серьезных слов Бернарда М. Баруха, в его докладе о Контроле Атомной Энергии. "Нам необходимо сделать выбор между живыми и мертвыми. Это наша задача. За черным предзнаменованием нового атомного века лежит надежда, которая, если принять ее с верой, может принести нам спасение. Не станем обманывать самих себя: мы должны избрать мир или всемирное разрушение". Хорошо жить надеждой, ибо "она не постыжает", согласно слову апостольскому. Но сердце бьется неспокойно, и взор в будущее видит картину неизбежной катастрофы в этом необычайном периоде человеческих конфликтов и замешательства в поисках пути спасения. Видение ап. Петра побуждает нас к таким чувствам: "Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Если так все это разрушится, то какими должно быть вам в святой жизни и благочестии? Впрочем мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда" (2 Петр. 3 гл.). Ищите мира своему сердцу! Отдайте его всецело Христу!

Как грустно звучит это слово! Как много опасностей для духовной жизни христианина кроется в нем,- неблагодарное сердце по отношению к Богу. Неблагодарный человек за все Его великие милости в духовной и материальной жизни. Кажется, это немыслимо, чтобы христианин мог быть неблагодарным Богу или мало благодарным, но печальные факты повседневной жизни и библейские случаи громко подтверждают это, призывая нас к бодрствованию и в этом отношении. Несколько лет тому назад один молодой человек, хороший пловец, спас во время аварии с лодкой в озере около десяти юношей и девиц. Храбро, рискуя собственной жизнью, усталый до изнеможения, он приплывал к берегу со спасенной полужертвой несколько раз. Газеты громко писали о его героизме. Молодые люди и их родители благодарили его слезно в тот день спасения. Но позже призабыли трагедию и своего спасителя. Когда он заболел тяжелой болезнью, только один навещал его письмами из десятка спасенных. Больной юноша сильно душевно страдал по причине равнодушия других. История обнажает самолюбивое человеческое сердце, неблагодарное и грешное. Если неблагодарность огорчает наше сердце, тем более она приносит скорбь Господу. "Тогда Иисус сказал: не десять ли очистились? А где же девять?" С грустью смотрел Он на павшего пред Ним с благодарным сердцем исцеленного самарянина... Этот принес к Нему "прославление Бога", положил у ног Учителя трепещущее сердце от радости и страха. Больше у него не было в то время (Лук. 17 гл.). А нам Бог даровал и исцеление, и прощение и обилие материальное. Прибегаем ли мы поспешно к ногам Его с сердцем полным хвалы, с руками, полными даров на дела милосердия, на распространение благой вести во всем мире, на поддержку местной церкви. "Где же девять?" Вопрос Иисуса звучит и сегодня полон он грусти и удивления... Так много неблагодарных! Только один из десяти имел чуткое, любящее, благодарное сердце! Не звучит ли этот вопрос, читатель, и к тебе? Не принадлежишь ли ты к "девяти?" К равнодушным, занятым самими собою, своими интересами, благополучием и удовольствиями? Да хранит Божия милость народ Его от этого духовного упадка, от греха неблагодарности! Ибо это состояние может повлечь за собою более печальные последствия.

Посмотрим на знакомую картину материального благополучия с мало заметной стороны, которая, однако, может довести христианина даже до отступления от истины. На этот раз мы кратко рассмотрим благополучие и неудовлетворенность сына, при явленной ему щедрости любящим отцом, Лук. 15 гл. Не сразу, не внезапно сын сбился с доброго пути и пошел на путь греха, расточительности и полного разорения. Повидимому, он был трудолюбивым человеком и бережливым, подобно его брату. Отец видел его старание в труде, он не упрекнул его в лености или расточительности. Он "разделил им имение" ст. 12. В течение "немногих дней" младший сын пришел к роковому решению идти в дальнюю страну искушений, испытаний и переоценки жизненных ценностей. Замечаем у же в начале истории его склонность называть вещи "своими ". Обращаясь к доброму отцу, он это обнаружил: "Дай мне следующую мне часть имения". Позже он "собрал все" и пошел в дальнюю страну. Он не проявлял смиренного чувства зависимости от отца и его милости, его даров обильных. Имение он называет "своим", а он мог бы ласково подойти к отцу вечерней порою, когда прохлада и звездное небо располагают сердце к раздумью и общению с небом и дорогими сердцу, и мог бы сказать: "Отец мой! Как я доволен, что ты являешься моим отцом. Ты такой добрый и любящий! Ведь все, что ты отделил мне для жизни в сущности есть твое... Я трудился, но не приобрел всего, не заслужил такой милости твоей. А теперь я богат и одежда у меня лучше, чем у других, и сердце веселое и щедрое Бог мне дал. Вот, помню, как ты милостыню творил и на храм приносил щедро, так и я хочу, отец, добро хочу делать в жизни. Хочется мне повидать другие города, но всего я не возьму с собою, ведь оно не мое. И я люблю тебя и мать, брата и слуг. Я скоро вернусь домой". Да, он мог бы так говорить с отцом, но такой речи мы не слышим. Своей жизнью и имуществом он решил управлять самолично и неправильно. Он начал жить в свое удовольствие, забыв о Боге и отце. Только в испытании и голоде вспомнил "небо и отца" в покаянии. Часто христиане не живут в позорных грехах, но живут они только для себя, для семьи, для удобств на этой земле. Все, что Бог им уделил, они употребляют только на себя и весьма мало для Господа и Его дела уделяют. Не "от начатков" материально служат Ему, а от "излишков", которых мало остается даже в Америке. Такая жизнь может незаметно привести сердце в опасную замкнутость и приблизить его к духовной смерти. Только полная, жертвенная жизнь для Господа расцветает в благодати и благоухает. Такие верующие в Него возрастают в радости и духовном сиянии славой Его сокровенной. Да дарует всем нам милосердный и долготерпеливый Отец Небесный этот возраст в служении Ему! Да соде лает благодать Его сердца наши благодарными и отзывчивыми на всякое доброе дело! Ибо так опасна и тяжела стезя неблагодарных! Благодарные же радуются и веселятся, что имеют возможность служить Ему.

Приближаются дни, нет сомнения важные, когда миллионы жителей Америки и других христианских стран будут выражать свои чувства благодарения Всевышнему за все блага жизни, полученные от Него. Приближается - День Благодарения! Начало этого праздника связано с жизнью веры и кротости первых поселенцев в Америке, в "Новой Англии". Однажды был неурожайный год и весьма трудный год. Золотая осень посылала бедным пионерам последние теплые улыбки, как бы ободряя их перед наступлением суровой зимы. У верующих поселенцев не было ни золота, ни запаса хлеба на зиму. Собравшись тогда небольшой группой, с малыми и старыми, они совершили первый праздник благодарения Господу, при очень трудных обстоятельствах. Они благодарили Его за скудость, за испытание, за веру, за дар молитвы. А паче всего, - за любовь Его, которая их не оставит умереть голодной смертью. Незабвенный праздник! Господь услышал их. Вот так год за годом верующие христиане Америки славили Бога за милости Его, уделяя и нуждающимся собратьям. Позже правительство признало этот праздник государственным.

Но с каким сердцем благодарят Бога американцы теперь? Как проводят этот день христиане? Как наше братство славит Господа? Слово благодарение довольно часто встречается в Библии, особенно в Новом Завете. Оно тесно связано с незабвенными молитвами Господа нашего Иисуса Христа. Первый раз Он совершил благодарение за немногие хлебы и рыбки в пустыне. Марка 8:6, "Тогда велел народу возлечь на землю, и взяв семь хлебов и воздав благодарение, преломил и дал ученикам Своим, чтобы они раздали, и они раздали народу. "Позже Он взял иной хлеб, символ тела Своего "и возблагодарив, преломил", Луки 22:19. Как трогательна Его молитва в пустыне! Только семь хлебов и четыре тысячи голодных последователей. Ученики сомневались и недоумевали. Учителю было жаль народа и жаль учеников, которые еще не восприняли верой во всей силе, что Учитель и Господь все может совершить. Воистину, Он в наших "пустынях" жизни любит пожалеть детей Своих и сегодня! Читатели дорогие, полагайтесь на Него всецело! Чем больше наша трудность, тем больше Его милость и величие! Он хочет, чтобы мы видели силу и заботу Его о нас и благодарили со славословием. Сколько радости было в пустыне! Сколько слов, полных святой музыки любви к Богу зацветало там, подобно цветам благоухающим! Благодарение Учителя за немногое, положенное перед Ним, вызвало радость благодарения среди голодных и усталых. Так и наше служение Господу на миссионерских полях, служение больным и престарелым, приносит плод благодарения и любви.

Ап. Павел в 2 Коринф. 9 гл. дает церкви чудное наставление. В нашем братстве некоторые стихи этой главы часто цитируются для побуждения к материальному служению Господу. Это полезно, но мне кажется, что слово благодарение заслуживает и здесь особенного внимания. Три раза воспевает его радость великий Апостол: в стихах 11, 12 и 15. Жизнь посвящения Господу, полная добродетели и милосердия, щедрости и братолюбия производит - благодарение Богу! Далее Апостол усиливает ударение и говорит: "во многих обильные благодарения..." ст. 12. В 15 стихе еще более глубокая мысль о благодарении. Не взирая на недостатки коринфской общины, на ее духовные опасности, все-же она могла согреть сердце Апостола и других братьев и сестер в трудном положении настолько, что они воспели молитвенно петь благодарения Богу. Умножились плоды правды! "Богатые всякой щедростью" посеяли без скупости, и пришел такой неожиданный благословенный урожай в сердцах! О друг мой, не забудь, что жертвенная жизнь, жертвенная церковь никогда не постигнут тех благих последствий своего служения, которые Господь совершает чрез них. Отчасти мы увидим на земле, отчасти возрадуемся, но много больше откроется в вечности. Не жалейте себя, не жалейте средств для Него! Пейте из чаши радости благодарения душ за вас, за жизнь вашу. Пройдет эта жизнь, угаснут ее священные огоньки и вы больше на земле не сможете служить этим даром Господу, не сможете радоваться с радующимися вашей добротой, щедростью, любовью, заботой! Равнодушные к благодарению Господа материальными дарами в лучшем мире почувствуют себя убогими, одинокими. Сожаление об утерянных возможностях, закопанный скупостью талант, будут тревожить совесть. Верные получат не только венцы спасения, но и служения. Иные же венцов и наград за верное, радостное служение не получат. Они прожили жизнь безукоризненно, но она носила печать самолюбия, скупости, равнодушия к делу Божию и его многим нуждам. Сердце просило их послушаться голоса Господня и совершить еще при жизни на этой земле великий праздник благодарения! Но этот голос был заглушен и отвергнут. Будем же благодарить Бога чистосердечно, с радостью. Да возрадуются души в пустыне жизни вокруг нас! Да явятся пред Иисусом дары, за которые Он мог бы воздать благодарение и накормить и ободрить усталых в пути!

Четырнадцатая глава Евангелия от Иоанна - благоухающий сад дивных наставлений Учителя и разлившейся любви Спасителя, Который сознательно и все ближе приближался к Голгофе. Это часть симфонии небесной, возвышающейся над тенями смерти в чудных звуках обещаний жизни, радости, творчества, познания и утешения. Начинается она повелением Господа ученикам: "Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте". Заканчивается эта речь Иисуса в горнице также повелением, - встаньте, пойдем. Но между этими двумя повелениями мы встречаем торжественные Его обещания. На одном из них пусть мы молитвенно остановится с вами, благодаря Отца за Его славное исполнение. "И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его, ибо Он с вами пребывает и в вас будет" (Иоан. 14:16-17). Это обещание явления им Утешителя. Дважды употреблено это драгоценное имя в четырнадцатой главе, оба раза с определением Его личности: Дух истины... Дух Святой.

В двух последующих главах Господь опять обращается к этому обещанию (Иоан. 15:25; 16:7-15). Там Он еще сильнее утверждает эту истину упования нашего, говоря: "Лучше для вас, чтобы Я пошел, ибо если Я не пойду, то Утешитель не придет к вам, а если пойду, то пошлю Его вам. Раньше Христос указывал, что Отец повелит Утешителю придти в мир, здесь же Он открывает и о Своей власти послать Его. Утешитель - не сила, влияние, а Личность, как и Господь наш Иисус или Отец Небесный. Посему еще более радуется сердце верующего, что имея невидимую, но реальную связь с Духом Святым, оно имеет полную надежду быть понятым, утешенным, укрепленным Им. Приближался трудный кризис земного служения Иисуса. Сгущались темные тучи событий с приблизившейся грозой. Дух учеников был удручен, сердца теснила скорбь, они предчувствовали неизбежную утрату Учителя, утрату близкую и трагическую. В это время Он заговорил прямо к их сердцам! Какой прекрасный наш Господь! Он не только знает о тяжестях сердец наших, но и о времени, когда наилучше может оказать нам помощь словом ободрения. Они были с Ним наедине, вдали от шума и гнева злобного мира. Они сидели вокруг стола вечери с Ним последний раз. Иуда вышел во тьму ночи. "Сие творите в Мое воспоминание..." звучало волнующе в ушах их. Его возьмут, Его не станет... Они рассеются, как овцы стада... Всем надеждам приходит горький конец. Они зашли в тупик. Перед ними стена,- мрачная, холодная, немая. Перед ними тоскливое духовное сиротство. Тогда Он ответил вслух на их сокрытую муку. "Не оставлю вас сиротами"

Слово - Утешитель - чудное имя Духа Святого. В обоих языках древности, греческом и латинском, оно сияет радужными оттенками сокрытой в нем богатой мысли для духовной жизни нашей "Параклейтос". - Учитель это есть тот, кого позвали стать рядом с другим, нуждающимся в его помощи, защите и совете. В древности называли этим именем человека законоведения, адвоката. Но мы не под законом более, а под благодатью Христовой. Поэтому присутствие Утешителя-Параклита рядом с нами в минуты тяжести и горя много раз ценнее и благословеннее для душ наших. Чадо Божие, помни, что мы живем в периоде Духа Святого, прославляющего Христа и Христовых. Когда ты искренне молишься, исповедуешь надое татки свои, ищешь больше радости спасения полной, утешения жаждешь, тогда Он не вдали от тебя, Он вблизи, Он рядом с тобою и со мною, как третье Лицо Святой Троицы, Утешитель совершает труд в нашу пользу, во благо наше. Усмиряет ли Он силы тьмы, восстающие на души наши, или ласково приводит в порядок струны расстроенной арфы сердечной, молится или обличает,- Он друг наш, Он для нас занимает место Христа на земле. Но не только Он рядом с нами, но значение этого слова указывает еще на одну мысль,- Параклейтос-Утешитель, не только стоит рядом с нами, но приходит к нам с силою! Люди иногда утешая говорят: "Но что я поделаю, друг мой! Сочувствую, разделяю горе твое... Но я сам в таком же положении". Не так в с лужении Утешите ля. Он приходит к Христовым вооруженный силой! Эту силу Он разделяет любезно с нами. Имея такую привилегию в служении Духа Утешителя, в то же время мир сей не может принять Его. Как грустно звучат эти слова: "Потому что не видит Его, и не знает Его..." А тем, кто познали Сына-Агнца и в Нем мир с Богом нашли, открыта дверь для благословений. Однако, чада Божии жаждут Его (Иоан. 7:37). Они делаются Его духовным храмом постоянного пребывания. Дух Святой живет в очищенном от греха сердце и там приносит плод (Галат. 5:?2). Он наставляет на всякую истину" послушных Ему. Он "будущее возвестит вам" и "прославит Меня", говорит Христос. Великое и славное служение Духа Божия! Но не о всей Его многогранности мы имели в виду говорить в этом кратком размышлении, а только о благословенной части его, которая связана с одним из Его чудных имен: Утешитель! Читатель, каково положение ваше пред Ним? Пригласили ли вы Его, стать рядом с вами во всей Его божественной силе? Радуется ли сердце ваше и сияет ли лик ваш от сознания Его любви, мощи и готовности служить вам? Но может ли Он совершать Свой труд в вас? Очистились ли вы от грехов своих по благодати во Христе Иисусе?

Вечереет.

Холодный ветер разгуливает в молчаливой, притаившейея степи.

Старому Рувиму Шору совеем неприятны его объятья. Согнулея на возу, Берте лучше, она сидит спиной к ветру и одета теплее.

Рувим Шор енова думает думу последних дней, месяцев... В еамом деле, почему люди так сильно изменились к худшему? Что он, старый еврей Шор сделал плохое в местечке и им, этим военным, которые уже не-далеко в лесах? Он - бедный портной и вее... Но почему его хотят убить, как убили недавно его брата в десяти верстах от местечка? Пошли хлопцы в лес, взяли винтовки. Работать не хотят, никакую власть не признают, слушать никого не хотят и собираются убить веех евреев в местечке, если не получат много денег... Но где же их должен взять Рувим Шор, эти самые большие деньги? Спросили они его об этом? Шор - старый портной и должен дать большие деньги этим военным, которые сидят в лесах... А еели их нет у него? Честное елово - нет! Но военные ведь не поверят и убьют его, Берту и оскорбят единственную дочь, Розу... О, да! Они все это могут сделать... Ни за что погиб его брат, ни за что... Были - люди, как люди. Потом испортились что ли... Дай деньги, хотя их нет совсем... Ведный Рувим Шор! Вот как твоя судьба смеетея над тобой! Бросай все и беги с Бертой и дочерью в город... А как там проживешь? И разве эти военные не могут прийти туда?

- Ба-х! Ба-х!, - Вдруг где-то влево послышались выстрелы.

- Тра-та-та! - заетрочил неугомонный пулемет. Рувим Шор перестал думать. Пригнул голову. Берта что-то шепчет. Крестьянин извозчик подсовывает шапку с глаз, - большая очень. Прислушивается.

- Далеко где-то... - епокойно пробормотал к Розе. - Не привыкать ведь...

Роза оборачивается к старикам:

- Чего вы волнуетесь? Это далеко. Вскоре будем в городе...

Мысли Розы кружились также вокруг вопроса, - почему они должны бежать? Почему их судьба и всего еврейского населения так капризна? Почему их ненавидят эти банды в лесах? Или это - безсознательная, звериная жажда крови, удовлетворяемая на евреях меетечек и сел Украины?

Что она будет делать в городе? Как проживет ео стариками?

- Ву-у... Ву-у... - крылатый ветер. Пронзает холодом. Пулеметные выстрелы умолкают. Красное зарево на горизонте разрисовало мрачное небо.

- Кажется, Бондаривку подожгли... - тихо сказал извозчик. Торопит лошадку.

Ветер молчит. Степь пугается кроваваго зарева вдали.

Уже нееколько дней семья Шоров находитея в небольшом городке. Все же, здесь безопаснее. Говорят, в их меетечке были бандиты, обобрали крестьян, кого-то убили.

У Розы во дворе оказалась знакомая девушка, учились вместе. Веселая, серьезная Дора. Она не еврейка, но у нея доброе сердце. Обещает для Розы подыскать работу и много говорит ей о Боге, об истинно человеческой жизни, которая придет на землю тогда, когда люди вполне будут руководиться великим учением Христа, учением любви.

Роза шьет простенькую блузу для продажи. Мать на базаре. Старый отец тоже что-то шьет. Авось, будет маленький заработок.

- Папа, кто был, по твоему, Христос? - Не отрываясь от работы, спрашивает Роза. Ожидает.

Рувим Шор поправляет очки, оборачивается к дочери:

- Христос? Почему оно тебе нужно?

- Нужно...

- Такой, вероятно, как все христиане... Которые твоего дядю, Самуила Шора, убили - тоже Ему веруют!

- Эти не веруют... эти - дикари... Нет, учение Христа не такое, оно прекрасно... Еели бы люди жили так, как Он учил, нам не пришлось бы бежать из родного местечка... Дора Жихарева прекрасно говорят об идеальной жизни...

Продолжает шить.

- Это да, евангелисты не такие... Эти хорошие, но их мало.

- Папа, а что если бы Роза вдруг стала евангелисткой? - улыбнулась.

Старик вопрошающе посмотрел на дочь. Покачал головой.

- Ой-ой! Какой ты у меня ребенок. Уже и в евангелистки... Еврейский Бог самый правильный. Иди лучше в синагогу. А об этом не говори матери. Она цепко держится за наш закон. Будет сердиться.

Роза задумчиво смотрит в окно. Да. Беседы Доры, дейетвительно, оставили след на ее душе. Она посетила баптистское собрание. и ей не забываются призывы простых проповедников к человечеекой жизни, к любви, ко Хриету. Сколько крови пролилось за последние годы, сколько страданий люди приносят друг другу! Спрашивается, зачем? Человечество должно жить иначе, более человечно. Пути к этому - у Христа. Но - ведь она иудейка... Она должна быть ярым врагом Христа... Так учит Талмуд, мать... Быть врагом. Но можно ли враждовать против прекрасного, истинного? У Христа нет ничего плохого, Его врагом быть глупо. Она, Роза, не может быть равнодушной к этому учению... Оно проповедует идеи, в которых человечество очень нуждается...

Рувим Шор молчаливо чинит поддевку. Забыл ли о вопросе дочери, или у него нет желания спорить с нею.

Роза продолжает смотреть куда-то вдаль... Плавают там серые, осенние тучи. Не такова ли ее собствен-ная жизнь, - угрюмая, серая, как вон те далекие тучи?

В коридоре послышались медленные шаги. Возвращается с базара мать.

Город взволновали тревожные слухи, - отряд "лесовиков* уже появлялся на городских окраинах. На улицах жуткая тишина.

Поздний вечер.

Роза в комнате Доры. Работают и говорят... Старики Шор также в квартире Жихаревых. Так поступили многие еврейские семьи, имеющие хороших знакомых из христиан. На случай нападения, - больше надежды на спасение. Хотя говорят, этот отряд никого не убивает, только грабит, но кто знает?

Сегодня Роза первая начала разговор о Христе. Да этот вопрос не на шутку занимает ее. В самом деле, что если тогдашнее руководящее еврейское общество совершило роковую ошибку, осудив Христа на распятие? И можно ли в этом сомневаться? Ведь ошибка определенная в казни Учителя Любви. Это жестоко... А если, кроме этого, Он - Мессия? Надежда рассеянного Израиля, Спаситель... И Его, свою Надежду, фанатичный народ распял? -

Розу интересуют доводы, которые доказали бы, что Иисус, действительно, Христос, Которого и теперь верующая часть евреев ожидает. Пусть убедит ее Дора в этом сильнее... Ее иногда волнуют сомнения. Как это могло быть, чтобы народ не узнал своего вождя, Спасителя, обещанного Богом?

Дора по мере своих знаний рассказывает подруге, что ряд пророчеств в Библии подтверждает это. Безусловно, было бы непонятно, еели бы пророки Божии за 600 лет и более не сказали об этой трагедии. Довольно взять 53 г. пр. Исаии. Какая правда о Голгофе и Христе страдающем передается там!

Читает, как Он был умален, презираем, без вида, и величия, как отворачивалиеь от Него... Как Он был поражаем, изъязвлен за грехи человечества... Как страдал добровольно, подобно овце, был веден на заклание. Как не стало Его... Ему назначили гроб со злодеями, но Он погребен у богатаго, за преступников сделался ходатаем.. Живой Христос...

Слова вдохновенной Библии, неизвестной Розе, освещают мрак неведения. Она смотрит удивленными глазами на собеседницу.

- Неужели это было сказано до Иисуса? - не верится ей.

- Роза, какая ты странная, спроси раввина, отца, когда жил пр. Исаия. Конечно, до Христа. Кажется, ранее, чем за 600 л. И, главное, как все удивительно исполнилось. Как будто он был в Иерусалиме при распятии Иисуса, Воскресении. Все это и меня больше убеждает в истинности Библии, в вере во Христа. Он умер и за нас, за меня, за тебя...

Каждый человек должен этот вопрос обдумать. Как мы относимся к Нему, добровольно умершему ради нашего спасения? Ееть два выхода, -. остатьея неблагодарным, равнодушным, врагом... Или навсегда сделаться Его Другом, Его учеником, жить для Него, нести в мрачный, гниющий мир свет Евангелия, любви...

Роза, мы пришли сегодня к главному пункту наших бесед, - как ты отнесешься к Нему? Мне кажется, наша встреча не случайна, не напрасна. Я знаю, что тебя эти вопросы волнуют... Разреши их, как я... Здесь нет ошибки. Роковую ошибку сделали евреи почти 2000 лет тому назад. Не повторяй ее снова. -

Роза мгновение молчит. Потом говорит:

- Да, с тобой сыорить трудно...

- Роза, тебе сказала старая мать... Да! Твоя родная мать, Берта Шор, она не любит шутки, нет! Сказала и все. Не смей! Выгоню и прокляну. Изменниц еврейскому закону мне не нужно... Знай, должна быть в вере еврейской... Не позорь старую мать! Христос... Христос... Что за глупости выдумала? - готовит обед и сердится Берта Шор.

Роза шьет. Она чувствует, что начались неизбежные, серьезные неприятности и угрозы со стороны матери. Отцу все равно. Кроме того, он очень уважает Жихаревых. Как он выражаетея, сам не намеревается переменить веру, но Роза пусть поступает, как хочет, не маленькая ведь...

Роза больше молчит, потому что мать не хочет ничего слышать, затыкает уши и еще сильнее сердится, кричит. Но Роза. не шутя, посещает собрания, она не думает изменить свое решение. Она убедилась, что во Христе - истина, что Он был, что в Его распятии величайшая драма Израиля.

Вот найти бы ей службу, чтобы так много не сидеть дома, меньше бы мать волновалась и нападала на нее. Или - еще немного укрепиться в вере и вместе с Дорой поступить в Палаточную Миесию. Какая прекрасная работа! Это верно, если любишь людей, если избрала Хриета целью своей жизни, то нужно на практике посвятить Ему молодость, силы...

- Ни одной еврейской семьи не знаю, чтобы дочь пошла к гоям [нововерцам], чтобы нарушила закон... Не слушала мать... Не знаю. Одна бедная Берта Шор должна на старости лет иметь такое горе, должна плакать днем и ночью... Слышишь, Роаа? Не смей! Не смей, говорю! - стучит о кастрюлю ножом.

- Мама, ну успокойся... Христос не такой, как ты думаешь... Не суди по тем, кто только носят его имя, но не поступают по учению Его. -

- Молчи! Не смей! Мать запретила! Берта Шор запретила дочери! Не позорь! А то у меня разорвется сердце, и прокляну тебя. Несчастье накличу на тебя и на твоих детей...

- Мама, что с тобой? Успокойся, довольно... - подходит к матери.

- Не подходи, нечистая! Продажная ты, не дочь моя!...

- Ты ругаешь, а кто нас прятал, когда бандиты нападали на город? -

- Не нужно мне, чтобы прятали, на улицу пойду пусть лучше бандиты убьют... Пусть! Берте Шор опротивела жизнь... А-а - заплакала. Опустилась на стул.

- Мамочка, что я сделаю? Это ведь не плохо... Это хорошая жизнь... У Христа правда... Он Мессия...

- Правда? А еврейский Бог - ложь? У гоев правда? - Вскочила со стула мать. В глазах безумие.

- Проклята ты! Проклята! Слышишь? Проклинаю мою дочь и потомство ее! Да, Берта Шор проклинает. Иди, иди с моих глаз! Нет у меня дочери, нет Розочки моей... Сирота я... А-а... - плачет, как дитя.

Роза вздрагивает, склонившись на стол. Мать и дочь плачут, - каждая о своем горе...

Тихо плещетея река о крутой берег. Играет с вечерними тенями. Мрачные деревья городского сада вздрагивают.

Роза стоит на высоком берегу. Прислонилась к стволу тополя. Внизу спокойное течение реки. Нет бури, нет шума, волн. Здесь, наверху холодный ветер. Увядшая природа.

Розе подумалось, - не лучше ли оказаться там, где нет борьбы, шума, етраданий? В потустороннем мире? Что? Вот так, как воды равнодушной реки... На ее глубине? Зачем жить, если самые близкие делаются врагами, ненавидят? Для матери смерть дочери будет легче, чъм ее христианство... Вообще, что такое жизнь? Не есть ее круговорот, идеи, борьба, страдания. - насмешка слепого рока? Человек... Кто он? Может быть, в самом деле, - он более смелое и предприимчивое животное. Что? Стоит ли жить? Да, ей, Розе Шор, проклятой, не поннмающей ее исканий правды, смысла жизни... А что такое правда? Для матери она - проклятие любимой дочери...

Как хорошо вдали от людей, когда их нет, не слышно. Навсегда нет. Тихие воды реки - вздрогнут. Только один раз... И Розы Шор - не станет... Зачем ей жить, волновать мать, отца? Один решительный шаг и - все... Ну? Страшно?

Вдруг она елышит вблизи глухой стон. Напряжение ее мыслей слабеет. Что такое? Идет. Стон слышится яснее. Векоре она увидела в полутемноте лежащаго мужчину. Без сапог, с разбитым лицом. Ей страшно. Она убежала бы. Ведь она здесь одна. Потом овладевает собой, - что он может ей сделать?

Слабым голосом мужчина заговорил:

- Голубушка... холодно...

- Кто вы? Что с вами?

- Сапоги... забрали...

Она стоит перед испившимся мужчиной средних лет, ограбленным его же товарищами.

Вблизи показался мужчина. Позвала. Был один выход - известить городового. Мужчина взял на себя эту услугу. Роза стоит. Краска стыда перед самой собой залила ее лицо.

- Роза, что ты подумала недавно! Какая ты эгоистка! А жизнь для других? Для спасения таких, как этот, низко падших? А любовь. смягчающая сердца, черствые, как камень, любовь Христова? Неужели от страданий нужно бежать, а не побеждать их?

Что бы о тебе подумала Дора? Что? А может быть мать смягчится... Ведь она - мать...

Роза идет из мрачного, увядшего сада. Ей холодно. Улыбнулась. Как изменчиво человеческое сердце, и какая крылатая капризная мысль!

Нет, нет! Она, Роза, не уйдет от жизни по своей гордой воле. Она будет еще бороться за истину. Мир нуждается в любящих сердцах, нужно лечить его раны. Сказать ли об этом Доре? Нет не нужяо, она еще плохо о ней подумает.

- Роза, жизнь - школа. Наши переживания - уроки на будущее. Ты очень впечатлительная. Так нельзя. А сомнения, их яд знаком и мне. Кто этого не иепытал? Честно верующий в Христа должен перенести искушения, чтобы из борьбы выйти более сильным, уверенным. Я понимаю тебя, нелегко быть непонятой, обиженной родной матерью... Роза, не плачь... Зачем? - то говорила Дора.

- Тяжело на душе...

Дора продолжает ласково утешать подругу. Успокаивает ее. Сегодня у Розы с матерью получились новые неприятности. Лучше сказать, мать снова нервничала, кричала и бросила в нее книгой.

В окна комнаты смотрит вечер. На дворе холодный ветер. Но в комнате тихо. Уютно. Роза уже улыбается. Что? Ничего. Это она так еебе. Нет, она не впадает в отчаяние. Она знает, что крест Христа нелегок, этот путь - узок. Но она пойдет им, потому что иначе не может, потому что он верный. Она благодарна подруге за утешение, за участие. А мать, даст Бог, успокоится. Временами она злая. Не веегда.

Дора имеет одно хорошее письмо от Руфи Реймер, теперь она трудится с братом в Палаточной Миссии. Конечно, Роза хочет выслушать. Роза улыбаетея. Безусловно, с удовольствием. Еще и спрашивает...

Читают.

"Моя беленькая, маленькая Дора!

(Ты не смейся, она веегда с такими причудами). Надеюеь, ты такая и теперь? Ведь мы не виделись более полугода. Пользуюсь случаем, - в город едет один из братьев нашей колонии, я делаю его "почтовым чиновником" и передаю тебе письмо. Думаю, ты с удовольствием его примешь? Или нет? Вот бы мне увидеть выражение твоего лица в этот момент... Не писала бы, если оно будет строгое, грустное. Или нет? Расплывется в улыбку? Ну хорошо. Начинаю...

- Как хорошо она пишет... - ветавляет Роза.

- Да, она всегда так...

Но с чего начать? Люди обычно торопятся разсказать о себе, это как-то непроизвольно выходит. Однако, я беру еебя на этот раз в руки, начинаю с тебя... Смеешься, вероятно? Постой. Чтобы ты обо веем передала с этим братом, - как живешь, целы ли вы все? Как дела в собраниях? Есть ли интерес к Евангелию в народе? Не голодаете ли и прочее такое. Ожидаю от тебя очень большое письмо. Бумаги где-нибудь раздобудь...

Немного о нас. Милостью Божьей - живы и невредимы. Понемногу работаем. Наша Палаточная Миссия увеличиилась на одного миссионера Ивченко. Хороший молодой проповедник и друг людей. Посещаем села и немецкие колонии. Проповедуем Христа украинцам, русским, немцам и всем... Работаем благословенно также среди детей. Посещаем больных. Устаем. Работы так много, и много работы в служении во имя Хрчста.

Когда же Дора Жихарева приедет к нам на помощь? Боится? Ничего. До сих пор Господь хранит, и смерть за Него не страшна. Бывают случаи, - в одном конце села имеем евангелизационное собрание, а в другом - стрельба. Пожар. Здесь стоят Махновцы, Кулишевцы, много всяких.

Хлеб имели до последнего времени. Еще и вам, горожанам, наша община немного послала. Дорочка, молись о нас! Трудно бывает иногда. Черной тучей приходят тяжести и искушения. Но мы - Христовы. Труд для Него велик. Борьба не напрасна. Пиши, приезжай погостить.

Твоя Руфь".

Девушки смотрят друг на друга. В глазах Доры вопрос:

- Что, какова Руфь?

- Мы должны туда поехать. Непременно, - тихо и решительно говорит Роза.

Дора сует пиеьмо в конверт, о чем-то думает...

- А ты не боишься? - Улыбнулась.

- Я хотя еврейка, но, кажется, смелее тебя, - также шутя отвечает Роза.

Поздний вечер принес сон в еоседнюю комнату и во многие дома города, а молодые подруги, увлекаемые вдохновенными мечтами, не спят. Заговорились.

Осыпается белый-белый цвет вишень и яблонь. Устилает землю виссонными скатертями. Это не цвет, - мягкий снег...

По дороге скользят в степи одинокие санки. Лошадка охотно бежит. Извозчик и две женские фигуры в санях. Разговор их оборвался. Каждая тянет нить своих дум, воспоминаний, надежд.

Да. Это они, - Роза Шор и Дора Жихарева... Мечты молодоети - делаются реальностью. Они оправдывают это смелое выражение.

Роза чувствует себя хорошо. Будущее ее совеем не пугает, наоборот, - интересует, а дома - укоры матери, нервность... Впреди - полезный труд, служение ближним, исполнение повелений Учителя. Она молода и одинока. Почему не отдать лучшие дни на служение Христу, на проповедь великих идеалов любви. Мать не горевала, не плакала, как мать ее подруги. Может, спрятала материнские чуветва.

Образ спокойного отца появляется в ее воображении. Розе его жаль. Он так крепко обнял ее при прощании. Шептал какие-то благословения... Он добрый старик.

Дора не хочет ни о чем думать. Отвлекается падающим снегом и мыслью, - как далеко они от ближайшей деревни. Она устала от дум и печали матери. Утешала ее, что приедет вскоре, погостит только у Реймер. Это мало помогало. У нее такая любящая мать, полная противоположность Берте Шор. В самом деле, что если там будет плохо, опасно? Что? Ну, что ж, возвратится домой... Ведь это не так далеко.

Едут.

Снег немного утихает. Вдали неясные силуэты деревьев.

- Роза, посмотри, впереди, не всадник ли на лошади? - и Дора вематривается.

Роза обрывает начатую мысль. Смотрит. Да. Что-то подозрительное. Во всяком случае, - не дерево. Через короткое время убеждаются в безошибочности предположений. Действительно, на ветречу им едет всадник. За спиной винтовка.

Девушками овладевает волнение. Верующий брат-извозчик чувствует их беспокойетво. Оборачивается:

- Не бойтесь... Они везде... Не тронет. Встретились.

- Откуда? Кто будете? - заговорил военный по-украински.

- Да свои... В Зеленый Луг едем... Мы верующие... объяеняется брат.

- А, евангелисты... В городе спокойно? Да? Хорошо, можете ехать.

Точно камень овалился с груди Доры, она особенно испугалась.

- Этот добрый какой-то... - проговорила, овладевая собой.

Роза улыбается. Ох, какая же боязливая ее подруга. А еще спрашивала ее, Розу - не боится ли она.

Думы. Отрывки разговоров. Поле в праздничном белом покрове.

А пушистый белый-белый цвет вишень и яблонь падает, падает...

Началась богатая снегом зима.

Девушки в гостеприимной семье Реймер чувствуют себя хорошо. Исчезли волнения, страхи. Помогают в Палаточной Миссии, устраивая воскресные школы для детей. Оне полюбили эту плодотворную работу, своих маленьких друзей, в ближайших селах и хуторах. Они не могут выступать в собраниях с проповедями, как их талантливая подруга Руфь, но то, что им поручено, - их вполне удовлетворяет. Сеять добрые семена истины в детских сердцах - возвышенный труд.

И не так страшно, как думалось. Военные отряды стоят где-то дальше. А некоторые солдаты, расположившиеся в Зеленом Лугу, даже внимательно слушают весть о Христе.

Сколько удовольствия в миссионерских поездках, хотя и затруднительных иногда! Как приятно сознавать, что их общий труд приносит людям пользу. Многие уже исповедуют живую веру во Христа, стали лучшими, добрыми людьми.

Вот и завтра они должны будут отправиться в колонию Берг, верстах в пятнадцати от Зеленаго Луга.

Поедут шесть человек: Рудольф, брат Руфи, Ивченко, Грач и они - три женщины.

Около десяти человек собралиеь в доме Рудольфа. Сегодия библейский час членов Палаточной Миссии.

На дворе мохнатый вечер, все рассыпает снег.

Роза задумалась над смыслом слов, - любовь все переносит... Все покрывает.

Что-то говорит брат Ивченко. Она прослушала. Подняла взгляд на него, встретила знакомые глаза, в которых так много детской простоты и серьезности. Вот она находит себя, отверженную, гонимую, но не имеющую злобы, ненавнсти к родной матери, кроме желания ей добра, духовного просвещения.

Вопросы. Обсуждения.

Обстоятельно говорит Рудольф Реймер. После него - любимый вееми, их "отец", уже седой проповедник Грач.

Ивченко незаметно для самого себя долго посмотрел, как Роза осторожно подчеркивает в Библии какой-то стих.

Пряди ее черных волое собираются нависнуть перед глазами. Не отрываясь от чтения, она их поправляет.

Еще раз подумал, - какая искренняя девушка! Как это хорошо, что она любит Христа...

Когда участники Миссионерского отряда въехали в большое село Берг, то сразу заметили, что его заняли новые партизанские войска.

Вскоре около дома, с зелеными воротами, их остановил патруль, низенький паренек в большой шапке, с посиневшим, измятым ляцом.

- Стой! Кто едет? Покажь документы...

- Мы здепшие, из Зеленаго Луга... Евангельские мнссионеры... - отвечает Рудольф.

- А чиво сюда тащитесь? Разведку делаете против армии Махно? За мной! В штабе разберутся...

Все послушно идут во двор. Рудольф, волнуяеь, улыбается.

Ивченко пробует убедить патруль, что Палаточная Миссия - религиозная организация, что они здесь часто бывают и т. д.

В просторной крестьянской хате за столом сидят трое мужчин. Завтракают. На столе бутылки и закуска, Пахнет самогоном.

- Это какиесь проповедники. Посмотрите... - отрапортовал патруль и вьишел.

Старший, безобразно обросший, вопросительно поднял раекрасневшиеся глаза.

- Мы еовершеняо безопасные люди, проповедуем Евангелие... Нас пригласили здешвие друзья устроить рслигиозные собрания. Вот, документы... - спокойно говорит Рудольф.

Все трое смотрят документы.

- А вы за кого стоите? За буржуев? Вы знаете, кто такие Махновцы? - сердится старший.

- Мы не вмешиваемся в политику, мы друзья всех несчастных, ищущих Бога... Мы не враги народа... Путем проповеди Евангелия, мы стремимся сделать людей лучшими, добрыми. Вероятно, вы слышали об евангелистах? - говорит Рудольф.

- Да. Мы многое слышали... - старший хитро улыбаетея...

-- А это что за женщины? Тоже проповедницы? - Молодой наливает рюмку.

- Да, проповедницы... - строго отвечает Руфь. Что-то шепчет Рудольфу.

- Так вы нам разрешите ехать... А то лошадь... вмешивается в разговор Ивченко.

- Отдохните, чего спешить? - Та же хитрая улыбка на лице старшего. О чем-то тихо говорит ему молодой.

- А кто это по нас стрелял в... как его... в Гроссном? А? Какие вы все добрые здееь... А там ваши же уложили наших десятка два... Да... Ну, что скажете об этом?

Крутит усы.

- Во-первых, мы не допускаем и мысли, чтобы это делали наши, искренно верующие люди. В наших домах даже нет оружия. А во-вторых, мы отвечаем только за себя. Мы этого не делали и не сделаем. Обыщите нас... - волнуется Рудольф.

- Мы просим отпустить нас, мы опоздаем на еобрание. Нас ожидают... -

Шепчутся.

Старший: - Все вы считаетесь арестованными. Между вами ееть и евреи? Одна только? Хорошо... В сопровождении моего адъютанта можете отправиться в собрание и проповедывать, что хотите. А потом увидимся. Мы доложим о вас выше. Можете ехать...

Мгновение... в хате жуткая тишина.

- За что вы нас арестовываете? Мы не заслужили этого... - вспыхивает Ивченко.

- Молчать! - грозно рявкнул зверообразный начальник "штаба".

Выходят...

В большой комнате, в другой соседней и в сенях битком набилось слушателей, - местных жителей и солдат. Весть об аресте миссионеров разнеслась по всему поселку. Интересно, как они теперь будут проповедовать?

Но проповедники сохраняют полное спокойетвие, как будто ничего не случилось, как-будто сидящий рядом с ними суровый военный - только простой посетитель собрания. На лице Ивченки иногда появляетея улыбка. Как будто: - Ничего... Пуетяки... Успокоятся.

Женщины Миссии в это время устроили собрание для детей в соседнем доме. Там такая же давка.

Тихо, спокойно говорил Грач, но тревожил сердца слушателей вечной правдой Евангелия. Только в Нем, только в Хриоте, успокоение человеческого духа, конец исканияи.

Пламенная, возбуждающая речь Ивченко заставила солдат, иногда улыбавшихся и перешептывавшихся, серьезно слушать...

Адъютант что-то записывает.

Поют: - Жизнь лишь одна дана нам в этом мире.. . Как не отдать все дни мои Христу...

Проповедывает Рудольф Реймер.

У него нет нервности в движениях, нет трескучиг слов. Говорит спокойно, обдуманно. Незаметно овладевает вниманием, достигает сердец. Слушатели увлечены. Они мыслями идут за ним. А он открывает причины человеческих страданий, открывает зияющие раны греха, указывает на любящего Врача больных сердец. Указывает на Голгофу.

- Друзья мои! Проходят века. Волновалось и волнуетея житейское море. Барахтается в страданиях человек. Приносит это страдания другим. Бродит в густом мраке греха и неведения. Душа кричит: - Где выход? Кто поможет?

Слышишь, усталый друг? Слышишь, желающий найти мир души, - понести его другим? Есть путь! Ееть этот выход! Он - Христос спасающий! Христос, обновляющий человеческое сердце, открывший миру путь правды, любви.

Знаю, многие в этом собрании не довольны своей жизнью... В ней не только нет радости, но она горькая, тяжелая...

Друзья! Примите всем еердцем Христа, дающаго радость жизни, дающего силы побеждать страдания, грехи... Примите новую жизнь от Него! Он зовет вас к Себе...

- Довольно! Не мучьте меня! - Неожиданно вскрикивает суровый адъютант, ударив кулаком по столу.

Испуг электрическим током пробегает по присутствующим.

Однако, Реймер продолжает говорить.

Поют гимн, - взгляни на Голгофу...

Адъютант склонил голову на руки. Нервно кусает губы.

Пение окончилось.

- Миссионеры! Немедленно идите за мной! - приказывает штабной повелительно.

Ивченко, складывая свои книги, бодрым голосом обращается к слушателям:

- Дорогие друзья и нас не пояяли, не поняли истину жизни... Так когда-то отвергли Христа. Его слова не давали покоя грешникам. Верующие, молитесь о нас...

- Боже, что это?! - истерически вскрикивает одна из мествых сестер. В доме замешательство.

Верующие склоняются на колени и горячо молятся.

Военный вышел. Через нееколько минут в его сопровождении проповедники Реймер, Грач и Ивченко идут в штаб. Сестры уже там.

На западе красное зарево. Солнце багровое. Хочет взглянуть еще раз на Берг и спрятаться.

Миссионеры в штабе. На лицах бледная усталость и у некоторых тревога. Женщины, сидят на скамье около печки. Ивченко ходит по комнате. Грач читает Библию. Реймер пишет.

Жутко тихо.

Стерегущий их солдат молчит. Получил приказ от начальника не вступать в беседу. Хотя все же не выдержал. Поинтересовался, почему их арестовали. Получил ответ, сдвинул плечами и снова молчит.

Руфь пробует отвлекать подруг от задумчивости рассказом о подобном приключении в другой колонии. Все окончилось благополучно.

Роза дома. Перед нею мать, отец... больше не увижу их...

Дора взволнованно ожидает возвращения начальников и почти ни о чем до конца не может думать. Ей хочется куда-нибудь спрятатьея одной и там в молитве обо всем рассказать Богу. О, как ей на душе тяжело. Мрачные предчувствия сжимают еердце. Как все неожиданно и несправедливо случилоеь! Но неужели их будут долго держать...

Заговорил Ивченко:

- Друзья! Я хотел бы ошибиться, но мне кажется, что нас ожидают незаслуженные большие неприятности... Однако, не будем отчаиваться! Если бы и пришлось пострадать, - то за великое дело... Мы не первые и не последние, Христос был первым... - продолжает ходить по комнате.

Рудольф обернулся. Посмотрел на него глубокими глазами, - в них нет тревоги, но какая-то, озаряющая лицо, мысль.

Снова пишет.

Вдруг, около двора послышался шум. Человек двадцать вооруженных партизан подъехали на лошадях. Въехали во двор.

В комнату вскакивает главный из них и еще двое. Сует часовому бумажку, скороговоркой почти кричит:

- Приказ! Этих в расход...

- Выходи! - пронзительно кричит к миссионерам. Все поелушно выходят.

Ввели их в большой сарай. Тихо заговорил Рудольф:

- Милые друзья! Последуем примеру перваго христианскаго мученика... Помолимся Богу истины... Не обижайтееь на меня. Я был старшим между вамя. Но я не виновен... Не пойму, почему, но нам нужно пострадать. Мы в руках людей, которым человеческая жизнь не дорога, которые не понимают любви... Мы были верными Христу... Благодарю за дружбу, за помощь... Мы увидимся в вечности. Господь с нами... Утешит у Себя. До свидания, мои близкие...

Рыдания и горячие молитвы обогревают холодный воздух в сарае...

Роза склонилась над Библией. Руфь, стоя на коленях, держит Евангелие в руках. Ея глаза подняты к небу, падают янтарные слезы. Глаза светятся неземным миром, побеждающим смерть.

Рядом с Розой на коленях Ивченко. Он положил свою руку на ее голову, точно благословляет меньную сестру на великий подвиг...

Солдаты смутилиеь. Некоторые потрясены. Но "приказ" парализует чувства человечности. Старший выкрикивает команду - стрелять.

Расстроенный залп. Бще.

Кто-то вскрикнул.

Третий залп.

В сарае тихо. Умолкли ревностные свидетели Христовы.

Небо на западе красное-красное... Солнце спряталось. Улица притаилась. Эхо безумных выстрелов ветер разнес далеко вокруг, по встревоженным, обагренным кровью степям Украины.

- Ты говори, признавайся лучше, ты их батюшка, а? Правда? Ха-ха-ха! Слышите, люди, это протарей их, значит, еретический... Приехал село наше туманить, проповеди антихриста хочет расказувать... Ха-ха-ха! Впаймалсь, галубчик, в кутузку иво протарея протереться нямножко... Ха-ха!.. - Смеется Ефим Шийка, подкручивает рыжеватые усики вверх и бегает хитрыми глазенками по мужиках, - правда хорошо укусил его, да? Это я... поймал. Я такой... Меня не проведешь... Дудки!.. Еще кольнуть? Что? Я припеку... Умею... Я такой... -

Черные, рыжие и седые крестьяне окружили чужого высокого мужчину. Одни слушают Ефима Шийку и улыбаются, мол, действительно "кусается" хорошо. Большинство молча смотрит на "еретика" из чужого села и ожидает, что будет дальше. Щелкают семечками. Торопиться некуда, можно постоять, можно послушать, около волости ведь новости все...

Сегодня -- Преображение, все равно день не рабочий. Задержанный невысокого роста мужчина пристально смотрит вопрошающим взглядом на Шийку и слегка качает головой...

- Бедная жертва тьмы мертвой веры! Понимаешь ли ты хорошо, что говоришь? Знаешь, что ты смеешься над собой, над своей ничтожностью? Так, ты не знаешь, что я твой друг, что я умею прощать тебе, как учит Христос...

- Дружище, - он к Шийке, - читал ли ты когда-нибудь Евангелие? Что? Читал... Не видно, что это правда, не видно со слов твоих неразумных и дел твоих. Иди сюда, ну иди!.. Смотри, что здесь написано... - Раскрывает небольшую старенькую книжечку.

- Прочитай здесь...

Шийка краснеет. Глаза бегают, как у мыши.

- Што? Читайте ужо сами... Я малограмотный.

- Вот видишь? А ты же говорил, что читал; Евангелие, а это же оно и есть...

Серые, загорелые мужики смеются... Ага, поймался? А быстрый какой...

- Ну, я прочитаю, слушайте... Заповедь новую даю вам, да любите друг друга... Это говорит Христос, Спаситель наш... Люди добрые, мье так больно, что вы не понимаете того, что я принес в ваше село. Вот, вы задержали меня, еретик я, говорите, а в самом деле так? Мы все христиане и слово Иисусово - нам закон. Любите, говорит Он, один одного... По тому люди узнают г что вы Мои ученики. Любите! Какое это великое и святое слово... Где же эта любовь между нами, где эта правда Божия? Съели бы один одного, утопить готовы. Живем ненавистью, злобой... Вот и этот человечек, пусть простит ему Бог, не зная меня, так оскорбляет, привел сюда к волости и радуется, что такой молодчина, умный такой... Нужна нам, братцы, любовь, Христа :нужно слушать.

Как и многие из вас, я пожилой человек. Я не знал раньше Христового пути, жил, как все живут. А теперь так не могу, я должен возвещать евангельскую правду, затоптанную, проданную фарисеями. Я рассказываю везде о Христовой любви...

Тихо около волости. Вдохновенная речь незнакомца открывает сердца суровых крестьян, точно открывает дверцу в погреб и бросает лучи света на жизнь. В самом деле, кто они? Почему люди так не живут, как говорит этот, почему люди живут не по Божьему, отчего священники не рассказывают об этом в церкви?

-. Это што за собрание?! А? Ты што и здесь извращаешь людей? Р-разойдись! - неожиданно появляется и кричит металлическим голосом приземистый урядник Барабан.

Крестьяне засуетились. Виновато топчутся на одном месте, дают "начальнику" дорогу, но не расходятся. Интересно ведь, что будет дальше.

- Вот, впоймали штундистского проповедника... - выскакивает Шийка.

- Ефим, ябеда ты... - тихо бросает ему русый парубок Петр, он стоит вблизи. Петру такой противный этот Шийка, самохвал и подлиза... Ну как это? Сразу человека утопить... Чужого, спокойного человека. Петр сплевывает слюну и с досадой бросает взгляд голубых глаз на рыжего соседа Шийку.

- Ты кто такой? Зачем пришел в Лучаны? - Урядник.

- Я с Любомирки, Рябошапка Иван...

- Рябошапка? Я, ну дело звесное... Иди за мной в волостное правление... Я вы чиво рты пораскрывали? Р-разодись! Сичас мне!..

Толпа мужиков смущенно подвигается назад... Ну и злой же этот урядник!.. Отходят и располагаются на сухих колодах около пожарного сарая,.

День нахмурился. Солнце спряталось за тучи. Вспорхнул свежий ветер, срывает пыль на дороге, прячется и опять летает. Кричат коровы, возвращаясь с пастбища. Но мужикам как-то все безразлично. Глаза сторожат над ободранной старой хатой волостного правления...

- Слышите, крик!.. - Взволнованно почти шепчет Петр Таран.

- Неужели побьют?!

Прозрачный августовский вечер. Звезды точно разбухли, смотрят, мигают, - далекие золотистые глаза. Улицы опустели. Только с базарной площади долетают звуки песен и гула. Там еще загулялась молодежь...

Петр возвращается домой, сегодня у него нет охоты идти туда. Нет. Завтра рано на работу. Но это не главное, просто не хочется шуток, смеха... Тот незнакомец с Любомирки не выходит из его головы, его такая простая и глубокая речь, такое уважение к людям...

Любите друг друга ... Да. Это хорошее слово, человеческая жизнь стала бы лучшей, легшей...

Темнота! Ну за что его арестовали? А? И побили... Фу! Гадость, а не люди... За что? Спокойный, тихий человек... Да, у нас нет Бога, нет той правды. Темнота мы, невежды. А Ефим шипит, как гадина... Подлизывается, стражником хочет быть, смотрите какой я... Подожди, я тебя увижу, выговорю так, что и перья полетят... Бессовестный, чужого человека, невинного, утопил. Ябедник.

Петр взволнован. Мысли прыгают в голове и протестуют против неправды, беззакония. Он бы сейчас готов посчитать ребра Шийке. Его симпатии на стороне того евангельского проповедника, с светлыми открытыми глазами. Он не знает всей его науки, но то, что слышал около волости, - близкое сердцу. Так людям следует жить...

Около колодца на перекрестке останавливается. Снимает фуражку и перебирает пальцами роскошные волосы.

- Разве забежать к Софии? Вероятно, дома... На минутку. Полнолицый месяц высматривает из-за верб. Вскоре он выплывет вверх, рассыплет холодные лучи, спокойно застывшим глазом будет осматривать Лучаны. Я небо глубокое, голубое мигает миллионами золотых глаз.

Подкрадывается ночь.

Около волости старый амбар исполняет роль "холодной" для арестантов в Лучанах. На крылечке возле дверей дремлет с дубинкой в руках сторож, дед Гунявый. Старый он сторож при волости.

В амбарчике почти темно. Лишь один пучек лунного свата пробился в маленькое окошечко (отдушина для воздуха) над дверьми.

На соломе, положенной на полу, лежит избитый проповедник Рябошапка. Особенно болит в правом плече. Ему не спится, не уснешь в таких условиях. Голову обсели тяжелые, беспокойные думы. Они протестуют и уступают. Ничего не поделаешь... Пьяный урядник - неограниченный хозяин над ним и всеми в Лучанах. Урядник... Всего лишь злой человечек, выскочка полицейский и... избил его без суда, ни за что... Нет, не только избил, но и бросил в этот темный угол, разбил все планы, потоптал его честное имя, посинил тело...

Где же правда? У христианского царя... ее нет... Думают, что он испугается, низко поклонится им и скажет: - Не приду больше сюда, отрекаюсь от евангельской веры. Очень ошибаетесь!.. Он не такой. Рабошапка знает, о чем говорит людям, знает, что и Христа гнали и Апостолов его... Не будет того! Не дождетесь! Но как сильно болит в плече и в боку!.. Хочется пить... Пересохло во рту. В темноте шелестит солома. Рябошапка тихо встает и тихонько стучит в дверь:

- Кто там за дверью?

Но ослабевший его голос остается в темной коморке, а дед Гунявый задремал. Стучит еще раз:

- Добрый человек! Дай воды ... ради Бога... Сторож проснулся:

- Ась? Что? Воды, говоришь?.. Вот беда-то! А ключей нет... Урядник взяли с собой... Открывать не велели... Подожди ужо до утра...

- Но горит ведь в груди... Жажда сильная... Как-нибудь может в окошечко подайте... Пожалуйста...

- В окошечко? Разве что так... Бедняга! Помяли видно очень... Сторож позевывает и направляется к волости.

Чашка холодной воды как будто немного уменьшает жар в груди Рябошапки.

- Спасибо вам, дедушка! Так и Христос учил, даже врагу нужно делать добро, а я же не враг ваш...

Деду все же интересно подробнее знать, что за арестанта он стережет. Вокруг никого. Тихо ходит ночь. За тучку прячется луна.

- А откуда ты сам, Любомирский, говорят? А? -

Старые уши деда ловят из-за дверей:

- Ну-да, с Любомирки... Может были там когда-нибудь? Ни за что бросили сюда и побили. Будто звери, а не люди... За что, спросите! И не вор, и не оскорбил никого... Какое кому дело, что я читаю Евангелие? Чем я виновен, что QHO осуждает нашу неправильную жизнь? По злобе все... Пришел я сюда к Свириду Якименку... Знаете? Он болен как раз. Возвращаюсь домой... Прочитал там, правда, слово Божие. Помолились. Несколько соседей пришло. Мирно разошлись...

- Слышал, слышал... Сын мой был там ... Свирид же почти сосед.

- Там? Ну вот видите!.. Иду по улице, а двое и прицепились, рыженький один особенно. Идем, говорит, в волостное правление ... Урядник и старшина сказали... А те и не знали... Сам привел... Вот какие люди бывают на свете! За что? Еще и побили так... В плече очень болит, рука опухла... Пусть образумит их Господь! Заступится как-то... А вы меня, значит, стережете? Боятся... Нет, я не убегу...

- Да, я тот... Сказали... Что ж поделаешь!.. Подремаю тут... - Смущается перед самим собой дед Гунявый. В самом деле, ему хотелось бы задремать... Недалеко кричит петух. Вяз тихо шумит около "холодной" и накликает сон...

В каморке снова шелестит солома ... Уснуть как-нибудь! Если бы не боль... - Рябошапка ложится на левый бок. Голова точно свинцовая и все тело отяжелело. Во рту снова пересохло. Уста тихо шепчут... Он не проклинает своих слепых врагов, не зовет на них кару, но хочет их спасения, пробуждения от духовного сна, покаяния...

Он тихо молится ...

Веселое утро. Солнце рассыпает свое горячее золото. Играется в реке, целует яблони, груши в церковном саду и везде вокруг, в Лучанах и за ними. Солнце видит далеко, оно гуляет в недостижимом пространстве и не забывает землю.

Священник старенькой Лучанской церкви, такой же старый и обветренный, худощавый о. Парфентий сидит на скамейке в саду. Позевывает. И тогда закрывает рот левой рукой, а правой крестит его. Так делал его покойный отец, так и он всегда делает от нечистой силы.

Вчера он, о. Парфентий, довольно устал. Долго тянулась литургия, пока освятил овощи, - яблоки, груши вокруг церкви. Да. Не делается ведь все само собой, кропило не будет кропить без помощи, без священниковой руки... Ну, и засиделся порядочно в гостях у Бондарчука Василия. Хороший он, Василий Павлович, на всякий большой праздник не забудет пригласить к обеду, на стаканчик чаю...

Водка?.. Нет, он, о. Парфентий, очень много ее не употребляет, разве немножко для веселости духа. Стар уже, ушли молодые годы, а с ними и веселье... Все проходит, изменяются люди ... А Еликонида какова певунья была, говоруха, а пришла старость - не то уже...

Позевывает опять. Гладит серенькую редкую бородку. Люди теперь! Не было раньше бесчинств таких... И не было слышно... Сказать что-нибудь против него, священника, отвергать матерь-Церковь, святые иконы?.. Кто бы посмел?! Боже, что делается... Еретик и сюда пришел искушать... Хе-хе! Голубчик, помяли все-таки бока тебе, помяли... Не придешь в другой раз... побоишься... Тут не такие порядки ... Не из боязливых Мартин Фомич, на то и урядник... И пришел же, где та Любомирка, не близок путь...

Вишь, солнышко греет как... Вот и хорошо, хорошо... Пригревай! Нужно, еще сено собрать а Солончаках.

- Еликонида! Еликонида Ивановна! - машет рукой о. Парфентий низенькой, полной жене, увидев ее около крылечка.

Еликонида Ивановна, точно невысокая бочечка с ногами, идет на голос мужа по аллее.

- Садись немножко против солнышка... Я тот... Как там, послала ль кого-нибудь к сену в Солончаки, сегодня погодка хорошая... -

- Да пойдет же Марина... Вон поросенок белый захворал, не поднимается и сегодня ... Несчастье прямо... Никогда не присмотрят, разини!

- Не волнуйся, Еликонидко, ничего... Поправится ... А не слышала... как с тем... еретиком? Выпустили?

- Ой, Парфентий, побили, говорят, очень уж сильно... И не по-Божьему прямо... Выгнали бы и все... А то, чтобы и несчастье не накликать ... Эти евангелисты и не плохие люди, только что...

- еликонидко, пустяки!.. За отступников Бог не наказывает... И мы же с тобой не били его? Да? Были те, что за нас это сделали... А кабанчика нужно рассолом напоить, на живот, вероятно, захворал...

Ох, житие наше земное, все скорби, печали... А для солнышка безразлично... Пойдем уже... А Марина пошла? Что? Сегодня пригревает...

Петр Таран на краю села рубит топором дубовую колоду. Трудится над новой хатой. Плотник он. Здесь с дядей Алексеем работают уже третью неделю. Он не из ленивых, работать может.

Пригревает солнце? Ничего! Пусть! Пот можно вытереть, а солнце - не повредит...

Молча работает. Не поются песни сегодня. Вчерашний день, вечер, своеволие урядника над мирным человеком из Любомирки и сейчас не оставляют его головы. Интересный человек... Простой, но такой умный. Где он теперь? Неужели отправят этапом дальше? А Софию священник настроил против него... Понятно, боится... Ну, что София! Мало она разбирается в этом... Послушала бы ту простую речь, но глубокую такую...

- Петр, помоги бревно поднять, - к нему дядя Алексей, вытирая рукавом пот с загоревшего лба.

Поднимают.

Мимо них улицей, немного прихрамывая, проходит бледный высокий мужчина.

- Бог в помощь! - он к ним.

Что? Да? Так. Он самый! Петр бежит к воротам:

- Дядя! Извините! Я тот... хотел вас кое-что спросить... Не зашли бы на минутку посидеть?

- Почему нет, пожалуйста, к тому же и нога болит ...

- А откуда ты знаешь меня? - удивляется, улыбаясь, Рябошапка, как старый знакомый.

Садятся на колодах в тени.

-' Откуда?, А вчера около волости я был... Видел вас... Значит вас выпустили, а били сильно? Вот, негодяи! Я их прямо ненавижу за жестокость и неправду!.. - волнуется Петр.

- Ничего, дружище, Бог им судья! Побили сильно, но еще живой, доберусь как-нибудь.в Любомирку... Но спросите, за что? Это горько... -

Топор Алексея умолк. Он тихо подошел и слушает. Он был также около волости вчера.

- Да, у них нет правды, Христа оскорбляют жизнью, учение Его забыли. Разве так должно поступать с людьми по-христиански? По Евангелию? Не так, друзья мои! А тебе, значит, жаль что меня побили? Спасибо, спасибо! Я знаю, что в Лучанах есть чистые души, которые ищут правду, они не удовлетворены мертвой верой, человеческое сердце тянется к евангельскому свету, к. истине...

- Как тебя зовут?

- Я Петр Таран, отец уже умер... А это мой дядя, Алексей... Строим хатку одному человеку. Знаете, что? Расскажите больше, яснее, как вы верите... О евангелистах здесь говорят разные глупости, я не доверяюсь этому, но и не знаешь всего точно, в чем дело...

- Больше? Уважаемые мои, наука моя краткая, - "покайтесь и веруйте в Евангелие.." Так говорил Христос и эти слова вечны. Мы, верующие, говорим, что люди отступили от Бога, осталась только внешняя форма, церковные обряды, а души, жизни, - нет...

Духовенство уснуло и при нем народ. Людям необходимо покаяние перед Богом в грехах своих и жить по Евангелию, по слову Божию, как одной семьей, с любовью друг ко другу... А где эта любовь между людьми? Ищите днем со свечой, - не найдете. Где правильное христианство? Вот, вчера был праздник Преображения Господня. Ну и что же, люди напились, подрались некоторые и меня побил пьяный урядник и бросил в арестантскую камеру...

Вот и христиане! Читайте Евангелие, глаза ваши на все откроются. А что клевещут на нас, - это глупости... Приходите в воскресенье на молитвенное собрание к Свириду Якименку, может быть и мне посчастливится прибыть, сами все увидите. Читают там Евангелие, молятся, поют, благодарят Господа.

Ты, Петр, грамотен? Да? Ну, вот читай Евангелие, Господь тебе много в нем расскажет о жизни Понимаешь? Ну, помаленьку, вероятно, пойду... Нет ли у вас воды напиться?

Петр сует Рябошапке в дорогу огурцов и хлеба, а воды можно, есть... сколько душе угодно... Интересный человек! Вот неожиданная встреча! И не думалось, что так случится.

- А где вы в Любомирке живете? Я там как-то работал... - Петр.

Рябошапка улыбается. Он будет очень рад видеть своих новых знакомых у себя в Любомирке. Его все там знают... Да, там можно спокойнее обо всем побеседовать... Он надеется видеть их у себя. Кивает им приветливо головой за воротами на прощанье и просто, по-дружески улыбается открытыми карими глазами.

- Мама, вы наслушались бабских разговоров и потому так говорите. Дед Голочка и батюшка, и попадья все они настраивают народ против этих людей, клевещут всякие небылицы, прячут их правду... Они боятся их, чтобы народ не пошел за ними целыми селами. Да. Такой сильный переход в евангельскую веру может произойти, потому что в нашей церкви нет правды, одни пышные богослужения, блестящие иконостасы, а христианской жизни нет...

За последнюю неделю много передумал и хотя не успел прочесть все Евангелие, но вижу, что Христос учит не так, как мы живем... - горячо доказывал Петр своей высокой, высушенной трудом, матери.

Вечер. Небо на западе покрылось серыми тучами. Ужинают под старой яблоней. Мария, сестра Петра, молча слушает разговор матери с братом. Пусть говорят и спорят! О вере? Ей она не в голове... Ну-да, она не против того, что говорит Петр, он умный, она знает, но... Нет, ей лучше быть, как все девушки, рано думать о спасении... Матери - другое дело. Усталая, может быть вскоре и за отцом пойдет...

Андрей сегодня, кажется, придет... Нет? Не может этого быть! Целую неделю не приходил, далеко на сеновале где-то... Сегодня придет. Соскучился, верно... Мать не пустит? Не такой он... А не придет, - и не нужно, если ему не скучно, если она не дорога ему... Не нужно, пусть и не приходит! Фи! Счастье! Вон, она не отобьется от Якова, хозяйский сын... Но Якова она не любит и не будет любить ни за что! К чему ей богатство? Яков ей не по.душе и все... Пусть мать, как хочет ... Нарочно за Андрея выйдет... Он сегодня придет, он должен!.. Ей скучно за ним...

- Смотри, сын, ты в книгах видишь, а я что? Говорят так люди, и я говорю... Вот и в среду женщины сказывали, как сидел тот любомирский в арестантской на Преображение, так ночью там и визжало что-то, и выло, как сова, а из-под крылечка огонь - пах, пах!.. Люди напужались соседние... Бог знает, что такое делалось, с нечистой силой что ли знаются они...

-- Ха-ха-ха! Вот языки! - смеется Петр, улыбается и Мария, - ну, это явные басни про "царя горошка..."

- Вот ты смеешься, а люди говорят... А у Свирида Якименка собрания ихние бывают... И Свирид перешел уже... Вот, говорят, под столом у него бочка с водой стоит, вот вытягивают они в полночь ту бочку и бегают вокруг нее, в воду засматривают и танцуют и все такое делают нехорошее... Об этом и Оришка говорила... Сама, говорит, видела на собственные глаза... Божилась, что видела...

- Мама, слышите? Глупости все это, клевета, бессовестная клевета... Я сам был вчера на собрании в хате Свиридовой... Отчего вы испугались? Да, был... И еще пойду, и буду всегда ходить, если хотите знать. Лжи я не верю. Сам видел все, убедился в этой правде. Там только читают Евангелие, поют духовные песни, проповедывают о христианской жизни и молятся... Послушали бы, как молятся! Каменное сердце и то смягчается! Сердечно молятся, простыми словами просят у Бога милостей и защиты.

Меня прямо раздражает все, что вы говорите, потому что все это - клевета врагов, дьяка и батюшки. На безделье есть кому сочинять сказки... Послушали бы, как рассказывает о Христе тот любомирский Рябошапка, сердце ваше выворачивает, всю вашу жизнь расскажет... Мама, я вас прошу, не верьте этим глупостям. Ваш Петр, не разобравшись, не свяжется с неправдой... Но я вам говорю, что в Евангелии правда. Эти люди хорошие, их преследуют и гонят, как и Христа когда-то гнали. По злобе...

Мать относит посуду в хату. Что ж, конечно, она не против правильной жизни, она только так слышала, так женщины говорили, а за сына, за Петра, она спокойна, он грамотей на все село, разумный... Это так, у неправду не пойдет; значит, неправду женщины говорят. А она уже старая, усталая. Пусть молодые читают, ей уже в старой вере умирать, ей, вероятно, немного осталось жить, на шестой десяток уже...

- Добрый вечер! - через ворота здоровается Андрей Павленко. Тени на его смугловатом лице. Глаза - угольки, улыбаются. Он соскучился. Пришел ... Но он по дороге... Забежал ...

- Заходи! - Петр.

Садятся на завалинке. Мария уходит в хату. Он ей не "интересный"... Совсем... Ей нужно мыть миски и горшки, вообще работа. А глаза смеются, - рада и не хочет этого обнаружить... Ну? Пришел? Так подожди же... С Петром поговори о Евангелии...

- А мы с матерью прямо поспорили, - я за евангелистов, а они мне говорят, послушай вон, что женщины говорят. У Свирида танцуют вокруг бочки, в арестантской рогатые завывали, когда избитый любомирский Рябошапка там ночевал, а Свирид кровью расписался в том, что продал душу дьяволу, и целая корзина таких новостей... О, что за люди! Какая тьма! Прямо стыдно за людей.

- Басни, попадья и дьячиха выдумывают, - -серьезно говорит Андрей.

А ты что же, в серьез взялся за святые книги? Что? В проповедники думаешь пойти?..

- Как тебе сказать! Много думал, читал Евангелие и все более вижу, - у нас нет правды, у духовенства ее нет... Христа мы забыли... Любомирский Рябошапка сказал правду... Может быть он еще проберется сюда... Знаешь что? Мне чувствуется - я уже готовый евангелист. Так. Укреплюсь больше и возьмусь за тебя...

- Ха-ха! - Андрей, - мне некогда, я на эти дела не охотник...

Из-за тучи выглядывает половинка луны. Туча разломалась и ползет вниз. Толпятся около луны звезды. Дрожат серебристой листвой тополи. Играет с ними и с яблонями в саду свежий ветер.

Петр стоит за воротами. Он хочет идти в одно вместо. Так сказал Андрею и Марии. А они хорошо понимают его без разъяснений, куда он хочет идти, как равно и Петр прекрасно знает, что Андрей пришел на к мему, не между прочим "заскочил", а пришел увидеться с Марией, Как же может быть иначе, когда сердце говорит, приказывает... Голос его властен, не покориться ему трудно... Молодежь послушно исполняет его волю, не взирая ни на что...

Выйдет ли. София? А может быть там уже Артем, может быть слухи про его знакомство с евангелистами украли ее любовь? Да, все может быть... Изменяются люди, изменяются мысли. И что он в сравнении с Артемом Крючком? Сирота бедной матери, плотник... Правда, грамотен, говорят, красив... Только и того... И отец ее неподступный.

А Евангелие он оставить не может, ни за что I Дело совершившееся ... Нужно быть смелым,.. откровенным. Все рассказать Софии, все... Чем болеет сердце, что он думает о жизни, о вере, что узнал из Евангелия.. Она разумная, не пустая, девушка, должна бы понять и не отречься своей любви через его честные христианские искания... А люди? Разве следует обращать внимание, когда они говорят клевету, неправду?..

Хорошо. Он так и сделает... Расскажет все,, снова вполне откроет душу своей милой, ласковой Софии... Своей! До последнего времени - да... И так должно остаться! Артем богатством своим не купит ее любовь. Родители? Не выдадут же силой, не заставят же, если не пожелает выйти за него.

Петр идет тихой улицей, окутанной легким" тенями вечера. Его голову не оставляют волнующие думы. На знакомом перекрестке поворачивает влево.

- Здравствуй! О чем так задумался? - навстречу.. ему Ефим Шийка. Косые глаза лукаво бегают. К Софии? Знаю, знаю... Но жди "арбуза." Да. Ее родителям отступников-евангелистов в зятья не нужно...

- Добрый вечер! Ефим, вот и хорошо! Я тебя все хочу увидеть. Знаешь зачем? Не догадываешься? Ефим, ты просто не человеком был в позапрошлое воскресенье около волости, а зверем ..... Обожди! За что ты задержал любомирского Рябошапку? Что он тебе плохое сделал? Стыдно так, Ефим, и грех перед Богом! - Поражает неожиданностью Петр маленького Шийку.

- Я, утопил? Дурак ты! Распоряжение такое было от начальства... Задержать иво, значиться... Я што? Я таких, как Рябошапка, таких след провучить, вотступник вон... Я слышал, што и ты к ним уступил... Ни след, брат, чипуха усе! Я в городах их всяких видал. На словах тольки хараши... Заблуждение усе... -. Глаза сильнее бегают, веки танцуют.

- Это его дело, заблуждается он или нет... Это еще вопрос. А я тебя спрашиваю, за что ты его задержал и привел к волости? Кто тебя просил об этом, ты же не начальник в селе? И потом - побить человека. Стыдно за вас, Ефим, на этом деле не выслужишься перед урядником. Смотри, чтобы Бог не наказал.

- Питро, дурной ты! Я зовсем иво не бил, то урядник... Мине дякова жена попросила выследить еретика и все.., А ты в заблуждении... Честное слово!.. Ни советую, и тибе будет то, што Рябошапке... Урядник и все они злые на евангелистов. Прощай. Спешу...

Петр идет дальше. Шийка - ничтожный человек, мелкая душонка... А вот такие мизерии управляют селом, такой и урядник Барабан, и старшина, дьяк Голочка... А свящ. Парфентий? Бессердечная сухая тарань - не лучше. Шийка прав, ему, Петру, не встретить радостей и похвал на новом пути веры, любви ко Христу... Действительно, могут вбросить в тюрьму и побить, что им? Кто их накажет за насилие? Сами себе господа ... Вероятно, и душу Софии отравили, значит, слышно везде о нем...

В проулке залаяла собака. Сюда. Перед Петром в тенистом дворе новый домик Василия Бондарчука. В проулке тихо. Тихо и во дворе.

Софии нет... Спит?

Петр стал на скамейку около Бондарчукового забора и смотрит во двор. Никого.

Собака на цепи поймала острым слухом шум около забора. Звенит цепями. Хрипло лает.

- Буян, молчи! - шепчет Петр и слезает со скамейки. Значит, пришел напрасно... Спят все и - она ... Обождать разве? Буян снова шумит цепью. Как будто заскрипела дверь... Да. Кто-то тихо идет к воротам и шепчет:

- Тш... ш.., Буян! -

Она? Неужели! Петр волнуется. Стоит в тени. Ну и зачем волноваться? Смешно... Ведь много раз так было. Ожидал... А сегодня сердце беспокойно бьется, - сегодня будет ли она... та же София? Его ласковая София...

Из-за забора появляется женская голова, повязанная белым платком. Смотрит на улицу.

Она... Да. Петр не шевелится. Притаился: А женская голова не прячется. В бархатных тенях она видит знакомую фигуру... От нее не спрячешься, ее не проведешь. Нет.

- Не прячься! Не вижу, что ли?.. - ловят уши Петра знакомый, родной голос, такой же приветливый, как неделю назад, как всегда.

Ну, как он может дольше прятаться? Конечно, нет. Он тольхо пошутил...

- Здравствуй, Софийко! Увидела, хорошие глаза у тебя... Еще не спишь? Я на минутку...

Через несколько минут оба они сидят на скамейке около двора. Луна не видит их из за ветвистой вербы. Вокруг полночная тишина, а еще не поздно...

- Я еще не спала... Ожидала тебя... Вот сколько дней все не видать моего Петруся! Зачитался, говорят, в книгах? - Глаза ее веселые, смеются. Большие, карие глаза.

- Софийко!.. - Петр, взяв ее правую руку в свои. И в голосе его легкая нотка обиды... Не был, - значит никак не мог. А вот, пришел. Не мог не прийти...

Голова Софии на его плече. Ну, она же так, между прочим, сказала... Она знает, все знает... Пришел бы, если бы мог... Она рада, что он здесь, что они вдвоем, ей приятно сознавать" что он около нее... Ей не нужно никаких разъяснений... Довольно.

- А книги дело не плохое... София, я пришел тебе сказать сегодня все, все что на душе моей, чем я страдаю. Да. Это непременно нужно сделать, а ты у меня умная, ты поймешь.... Правда? Что? Милая, я тот Петр и не тот... Мне кажется, теперь... лучший... Я знаю, тебе успели наговорить всего и о мне, и о всех... Я прошлое воскресенье рассказал тебе про Рябошапку и заметил, что уже тогда ты была настроена против.

Софийко, слышишь? Я не могу пойти назад... Всего неделя проходит, она сделала меня новым, другим... Я пришел к убеждению, что должен смело стать на евангельский путь и идти за Христом всей душой... Софийко, в нашей старой вере нет жизни, нет правды, Христа нет... Есть лишь Его святое имя... Люди оскорбили Его своей негодной жизнью... Ну, я много разговорился... Значит так... София, я хочу, чтобы ты не была моим врагом, чтобы ты думала так же, как и я... Милая, ты знаешь все, ты знаешь, как ты дорога мне... Что? -

Голова ее склоняется на забор. Она, София, слышала... Все слышала. Но неужели это все так будет, так останется? Она не хотела бы... Ей все равно, как будет ее Петр верить, как будут говорить люди. Совсем безразлично. Не в плохое дело идет, нет. Она видит. Но - отец! И думать нечего о замужестве. Не хочет и слышать... Значит чрез эту новую веру должно разбиться их счастье? Такое близкое и дорогое? Так он хочет? Ему безразлично? Ему дороже его евангельская вера? Да?

- Софийко, не волнуйся! Все будет хорошо, Бог все устроит к лучшему. Лишь бы ты не слушала клевету, не обращала внимания. А мне тебя утерять - равно смерти... Не веришь? Правда!..

Она верит ему... Как же... Улыбнулась потому, что это ей приятно слышать. Попадье она, конечно, не верит. Знает - ложь, басни... Вот только отец, жестокий, суровый отец! Главное в нем. Петр не знает, как приходится ей терпеть и за него, за любовь свою. Здесь узел.

Петр голубит Софию. Какая она хорошая! Он так благодарен ей. Он боялся, что она начнет избегать его, разлюбит... Потом будет улыбаться Артему, - тот же богатый, а он, Петр, не богатый и еще стал на евангельский путь.

- София, благодарю тебя за теплые слова! Ты мне точно камень с души сняла. Правда. Я шел к тебе и так волновался, как никогда... А то все устроим. Отец успокоится. Я как-нибудь постараюсь поговорить с ним. Вот, если бы ты смогла вечером в воскресенье прийти к Свириду. Там будет собрание, увидишь, как там, все услышишь - Может быть и Рябошапка с Любомирки приедет... Тот, которого здесь избили...

Луна выплыла из-за вербы. Разогнала тени на скамейке. Смотрит в глаза молодой паре. София и Петр смотрят на нее. Свети! Улыбайся! Им хорошо, приятно... А вон и большая звездочка какая-то горит, мигает. И тысячи других звездочек, вечных огоньков. Не погаснут до утра.

- Пора вставать, лентяйка! Солнце взошло. Собирайся на долину к гречихе... Загулялась? Чтобы и нога его не была около двора, слышишь? С антихристами нам не по пути. Голодранца какого-то нашла... Счастье большое! Сказано тебе было, он перешел к нехристям тем. Слово мое твердое, знаешь... Артема не гони, выйдешь за него... Хозяйский сын, не Тарана какого-то стоит. Гречиху нужно сушить и вязать... -

В амбарчике, где летом ночует София и меньшие, читает отцовскую волю Василий Бондарчук. Голос его решительный, без единой нотки колебания, уступчивости. Он сказал - так должна быть. Его слово - закон. Черная борода, с незначительным поседением, подрезана "щеточкой." В глазах злые огоньки.

- Я еще не проспала ... Зачем кричите? А Крючкового Артема не суйте... Я не гоню егог а он не любим... Вот и все! Если он чрез своего отца и думает что-то сделает, то пусть знает, - не выйду за него, не могу! Пусть оставят меня в покое. Мне богатства не нужно, счастье не в нем, - тихо, но довольно решительно отвечает София отцу. Если уж так, то она будет решительной, откровенной. Пусть отец кричит, пусть злится, лучше раньше пусть все будет ясно. Но Артем ей не мил, и за нелюба она не выйдет. Нет!:

- Что? Смеешь огрызаться? Против отца? А? He пикни мне! Слышишь? Вишь, разумная какая! Богатство не нужно, счастье не в нем... Не выйду... Выйдешь! У Тарана счастье, у отступников? А? Я тебя скручу! Не смей и думать против отцовской воли! Благословения не дам, выгоню, как служанку! Слышала? Не забудь! Мое слово знаешь. Сказал - сделаю. Довольно слюнить! Другой раз Тарана буду от двора гнать... Стыдно с такими водиться! Сейчас иди к гречихе!

- Папа, зачем вы так кричите? Мне же житьг не могу я лгать, если сердце не лежит к этим Крючкам... Я не могу вас в этом послушать,, хотя вы и отец мой... Ай! За что бьетесь. Мама!.. -

Отец, как зверь, набрасывается на Софию. Хватает ее большими медвежьими руками-лапами за волосы и треплет. София кричит. Ей больно и горько - за что?

В амбар вскакивает мать. Бледная, испуганная,

- Василий! Ты с'ума сошел?!

Отрывает его руки. Становится между дочерью и мужем. Ох, и зверь же Василий... На дочь поднял руки, пусть бы уже на нее, ей не привыкать..,

- Не смей! - Голос ее полон смелости. В глазах вызов:

- Убей меня, а тогда поднимешь руку на Софию! Где твое сердце - и это после твоей молитвы?., Отец! Василий тяжело дышит. Убить? Да! Он может и убить, если она этого хочет, если она стоит за дочь... Может, если они хотят осрамить его, пойти против его воли.

- Молчи... - хрипит он.

- Хозяин, где новые грабли? - кричит во дворе работница. Он идет прочь из коморки, бледный и злой...

София плачет. Ее плечи вздрагивают. Лучи утреннего солнца падают на нее в приоткрытую дверь и освещают красоту ее грустных глаз, и пышных каштановых волос

- Дочь моя, довольно! Не плачь! Беснуется он, разве не знаешь его, лучше молчи. Ну довольно, Софийко,.. Все будет хорошо, у тебя есть мать, она знает как выходить за нелюба, знает дочь моя.... Иди умойся, а то еще прибежит сюда...

Она знает, отчего так разошелся Василий, понимает ... Ей не нужно объяснять. Материнское сердце знает. Но пусть будет известно Софии, что она, ее мать, не с отцом в этом деле, она на ее стороне... Правда, счастье не в жизни с богатым нелюбом. О, она это хорошо узнала за двадцать пять лет жизни с богатым Василием, грубым, жестоким...

Утирает непрошенные слезы. Но нужно идти, работа не ждет, и должна ее София идти, чтобы не случилось, что худшее, ведь у них не отец - а зверь...

Петр и его дядя Алексей на той же работе. Сегодня домик клинцуют снаружи. День не жаркий. Белые и пепельные тучки наплывают на солнце, убегают и снова наплывают.

Петр с дядей садятся немного перекусить: Около полдня. Вынимают свои огурцы, хлеб, селедки...

- Петр, вот я думаю себе, как же такую задачу решить?.. По Евангелию жить, оно не плохо. Хорошо было бы, люди были бы другие... Но, вот задача! Отчего же, скажем, и ты уже и Свирид и другие не креститесь, икон не признаете, церковь отвергаете... Вот, это мне не понятно. А то все нравится и вижу, что хорошо было бы... Что? Вычитал уже об этом в книгах?

И дядя Алексей улыбается, разжовывая сухой хлеб. Интересно ему слышать ответ на "задачу" именно от Петра, ведь он же грамотей, парень разумный. Это он знает и видит. Мудрая у него голова, все говорят.

Петр тоже улыбается, поправляет русые усики. Он знает, что дядю Алексея действительно эта "задача" интересует, не из хитрости спрашивает, чтобы только поспорить. Вот, и хорошо, он расскажет, что знает об этих вещах.

- С охотой! Видите, я эти вопросы не затрагивал, чтобы не обидеть вас, а если сами интересуетесь, то можно. Скажу вам то, что уже узнал, услышал, прочитал в книгах.

Дело обстоит так. Евангелисты-баптисты не крестятся рукой потому, что и апостолы этого не делали и первые христиане. Крестное знамение завели позже, когда чистота веры начала теряться. Спрашивают также, "почему не признаете икон?" А где же в Евангелии сказано, что иконам нужно поклоняться? Пусть священник покажет такое место? Не укажет, потому что нигде об этом не говорится...

Вот имеется икона "нерукотворного образа." Дьяк говорил мне и прямо кричал, что в Евангелии об этом сказано, но только он забыл - не вспомнит в какой, главе.., Говорю вам правду, прочел все Евангелие и нигде об этом не нашел и слова. А такие места есть: поклоняющиеся Богу должны поклоняться в духе и истине. Бог есть дух, Он вездесущий... Я не хочу смеяться над тем, что есть свято для многих, но правда же... Вот, целый ряд икон у вас, у нас, везде по хатах. В субботу пред ними горит лампадка и в воскресенье, а все другие дни плавает около них дым от папирос и люлек... раздается ругань, пьяные буйства. Главное же, в Евангелии нет повеления об этом.

Что-же касается Церкви, то здесь ошибка другая. Церковь не есть каменное здание. Нет. Церковь - это живые, верующие души, которые любят Христа, живут согласно Его слова. Написано так - Церковь молилась... Как же она могла молиться, если она деревянная или каменная? Значит, молились люди, которые составляли церковь.

Или - церкви находились в покое... Снова - речь идет о живых людях... Это подтвердит и священник.

Меня это меньше всего беспокоит, я знаю, что дело не в этом, а в том, как мы относимся ко Христу. В православной вере много есть такого, чего при апостолах не было. По книгам видно, что в их время было просто. Собирались на молитву не в пышных храмах, блещущих золотом, а в скромных домах молитвы. Сидели во время служения. Не было на священниках золотых одежд, как теперь...

Ну, немного яснее? Что? Скажу вам, дядя Алексей, обряды - не главное. Они душе только вредят... Это интересный вопрос. Много нужно говорить, но я еще не так силен в этом. Разбираюсь...

Алексей кушает огурец и покачивает головой, - вон оно как! Вишь! Что значит по книгам понимать, хорошо быть грамотным.., Взял бы ту книгу и прочитал, как оно было, как теперь... Ох? Господи! Как оно люди все переворачивают! Ну и голова же у Петра, все знает, а и молодой еще...

Через несколько минут снова стучат молотки. Работают. Время не ждет.

Петр думает, что если бы в селе были все такие спокойные и честные люди, как дядя Алексей, то Евангелие восторжествовало бы, все бы послушались нового голоса, и Лучаны стали бы тихим, трезвым селом. Люди полюбили бы знание, начали бы лучше хозяйничать, извели бы бедность, всем бы стало хорошо жить... Но... редко встретишь Алексеев, - темнота, пьянство, жадность...

Суровый, крепкий мужчина появляется в его воображении. Этот мужчина бросает на него злобные взгляды... Он - отец Софии. Эх! Почему он не такой, как дядя Алексей?.. Все было бы хорошо, никакие Крючки не стали бы на пути к их счастью с Софьей... Бедная! Как ее вырвать? Он -бедный и евангелист... И не может оставить своих новых мыслей, назад пойти не может... Ради нее? На некоторое время... покривить душой? Нет!.. А иначе не выдадут, нечего и думать,.... Артем Крючок перехватит, утопят ее в богатстве, силой навяжут нелюба... Да. Он знает, он верит Софии, что она любит его, Петра... Значит, разобьется счастье и собственное, и милой девушки? Ну... разве это большой грех, - обвенчаться у священника?.. Снова поцеловать икону, перекреститься, только раз напоить гостей водкой... Ради нее, ради счастья Софии?.. Грех?.. Но ведь только один раз, один раз... В душе оставаться новым, немного покривить совестью только перед людьми... Иначе нельзя... Что?..

Он взволнован, Голова точно в огне. Гвоздь согнулся, не лезет в дерево послушно, как должен...

- День добрый! - слышит он с улицы чей-то голос:

- Петр! около Старой Долины обломался с сеном Софиин отец... Ей-Богу! - погоняя лошадь, извещает паренек Митька. Глаза его смеются. Зять будущий должен ведь помочь? Или разбилась "сулея"? Правда? Митька едет дальше, поднимает за собой пыль. Ему что? Разбилась "сулея" иль нет, он туда не полезет, у него есть своя "София" .. Просто интересно.... и должен был сказать... Как же Петру не сказать?..

Петр слезает с лестницы. Вот дело! Только вспоминал его, а здесь -на тебе!.. Обломался.., Значит нужно побежать... Старая Долина в версте отсюда.. .А если бы и дальше?.. Он побежит теперь же и окажет ему услугу, сердитому, злому... отцу, Софии... Ведь хороший случай забросить нужное слово и показать, что он, Петр, уважает его, готов к его услугам во всякой нужде.

За топор, гвозди и туда... Дядя Алексей добродушно улыбается. Побежал!.: Ну, как же! Может быть все же будет зятем, хотя и сердится Василий, но Петр парень хороший, хотя и не богатый. Любая девушка выйдет за такого молодца... И в книгах он разбирается.

Около склонившегося на бок воза с сеном красный и сердитый возится Василий Бондарчук. Поломалась ось.

- Бог в помощь! - вежливо и немного взволнованно обращается к нему Петр. Он услышал о несчастии и прибежал помочь. Он здесь недалеко работает... В чем дело, что поломалось? Вот, у него есть инструменты и гвозди...

- Не видишь? Ось проклятая!.. - Сухо, сдержанно бросает ему Бондарчук.

- А позвольте, я посмотрю, может быть можно что-нибудь сделать... Так... Ось можно исправить, но нужно разгрузить воз. ⁱ-

Бондарчук послушно разгружает. Петр молча работает. Потеет. Наконец, колесо на оси. Можно складывать сено и ехать. Суровый Бондарчук повеселел, глаза горят новым огоньком.

- А ты молодчина! Хорошо исправил. Спасибо, а то я ночевал бы здесь...

Петр улыбается.. Ну, что здесь! Мелочь, не стоит благодарности. Он помог с охотой...

Ему хочется заговорить о том .... главном, важном, а язык не поворачивается, не говорит нужное, а незначительное.

- Ну, до свиданья! Побегу, работа ведь... Я ... тот... все хочу немного поговорить с вами...

- Да, нужно будет... Бываешь же в нашей стороне, поговорим как-нибудь... Спасибо за помощь... - благодарит еще раз Бондарчук. Петр возвращается к своей работе. Он так рад, что имел случай сделать хорошее злому отцу Софии. Какой мягкий сделался.... Вот, если бы всегда был таким...

Тихо и тенисто в Бондарчуковом проулке. Старые вербы молчали. Задумались или дремлют, ветра нет, нет с кем шептаться. А на скамеечке, хорошо знакомой Петру, шепот тихий и нежный, как шепот серебристых тополей.

Не наговорятся там Петр и София. Сегодня суббота. Встретились. София совершенно спокойна, - отца нет дома и не будет до завтрашнего дня. Она может долго говорить с Петром, сладко чувствовать, что он с нею, слушать его серьезные, приятные рассказы. Им хорошо в молчаливых тенях вечера ткать розовые надежды своего счастья, убеждаться, что никто его не разобьет, не посмеет протянуть к нему руку, ведь оно - принадлежит им, они добывают его. Дорогой ценой.

София рада, что помощь Петра ее отцу оказалась своевременной и удачной. Он даже сделался как будто немного добрее. Не кричит так, а про скандал в амбаре не вспоминает. София горда тем, что Петр смог исправить ось, тогда, когда отец был бессилен помочь самому себе. О, ее Петр такой! Она знает, видит,... Не напрасно полюбила, не напрасно не обращает внимания, что не богат он... Зато хорош, ласков, умен...

- Софийко, мне кажется, что все будет хорошо... Через месяц, даст Бог, и обвенчаемся... Никто не украдет наше счастье, не позволим. Бог не допустит этого... Денег имею я семь десятков. Берегу. Купим, что будет нужно. А летом начнем строить и домик. Как куклу построю, крыша будет железная... Пусть закроются рты, - Петр нищий... Неправда! Лишь бы здоровье... Все будет, приобретем, - рисует светлые картины Петр и знает, что все так действительно может быть... Руки у него - золотые. Люди гонятся за хорошим, честным мастером. А себе хорошенький домик выстроит.

София улыбается. Ну да, так они и сделают, и она имеет кое-что, труд любит... Поможет. Не ленивая она. Хотя и приданого отец не даст, - пусть! Все равно, лишь бы от Крючка освободили, лишь бы дали ей волю... Было бы только в этом все благополучно...

Пробежал ветер по верхушкам верб. Шепот листьев. Пролетел более сильный ветер. В небе серые и сизые тучи. Приближаются к скамейке две мужских фигуры.

- А-кхи! Вечер добрый! Кто оно там дремаеть? А? Нужно проверить .. - слышен голос Шийки... Подходят к Петру и Софии. Всматриваются, хотя прекрасно знают, кто сидит. Ведь, поэтому и идут этим проулком. Им хочется говорить здесь всякие глупости. Смеяться, - здесь Петр... Вот они и хотят досадить ему, помещать беседовать с Софией... Петр им противен, они злые на него... Как же, он так "оскорбил" егог Ефима Шийку, какой-то там Петр Таран, плотник, оскорбил бывалого по городам Шийку! Он не может простить этого... Ну, а теперь он еще в баптисты пошел, нужно испробовать его кротость, смирение... - Это Шийка.

А Артему Крючку разве менее досадно? О, он бы стер с лица земли этого Петра, он ненавидит его! Да. Как смеет этот стоять ему на пути к Софии? Оборванец какой-то!.. Он - его враг... И если не уйдет с дороги, - пусть знает, что Артем Крючок не такой дурак! Нет! Крючок так зацепит, что Петру холодно станет...

- Хлопцы, оставьте глупости! -- София к ним.

- Ничего, их глаза плохо видят, пусть присмотрятся, - слегка шутит Петр.

- Садитесь... Откуда...

Мирный тон слов Петра вначале разбивает их план. Им не удобно сразу же насмехаться, им нужно найти зацепку. Зачем им садиться, они не желают, ноги не болят... Потом. Да! Они плохо видят? Что? Они близорукие? А он, Петр, хорошо видит? Хорошие глаза у него? Почему же он не туда попал, не на ту улицу? Почему он здесь сидит около "чужой" девушки? Видит же хорошо? -

Шийка уже прицепился, как репьях, в темноте смеется косыми глазами. Рад такому началу и Крючок. Его большой рот увеличивает злая улыбка, - Ефим молодчина, начал хорошо...

- Кажется, хлопцы, вы не туда попали... Оставьте глупости... - довольно смело отвечает София.

- Они заблудились, то им кажется, что я тоже заблудился - смеется Петр.

- Фи! Разумная какая... София, когда такой стала? - едко вмешивается в разговор Крючок.

- Всегда такая... А ты, Артем, успокойся!.. Раскусила орех...

- В заблуждении вы, София Васильевна, честное слово! Он харош парняга... В выборе вы ошибаетесь ... - Защищает своего товарища Шийка.

- Разрешите мне это самой знать...- грубит вновь София.

- Она ума набралась в еретицких книгах... Ха-ха! - издевается Яртем Крючок.

- Разве? Тогда и здесь Петр виновен... Определенно он... Петр, што это? Твоя работа уже?

- Ефим, оставь пустое болтать... Говори толком, и язык не ломай, ты и на простом украинском языке не забыл говорить... А к тому, что я делаю, тебе дела мало...

- Я уже уйду... - шепчет София Петру.

- Идем, Ефим! Пусть придем, когда нам никто мешать не будет... До свидания!.. София, не обижайся, мы пошутили... - неожиданно изменяет тон Артем Крючок и берет, уходя, под руку Шийку.

- Идем! А с тобой, Петр, поговорим... Обязательно! Ночь прячет их. Слышен смех Артема. Снова тихо. Шепчутся вербы.

А через пару минут в воздухе гудит полено и падает за вербой, невдалеке от Петра и Софии. Что? Да... Оба они прекрасно знают, кто его бросил сюда. Петр еще больше думает об их злых умыслах, недобрых планах. Но пусть поволнуются... Успокоятся... Ничего с ними не поделаешь... Доброго слова не хотят слушать... И чем он виновен, что сердце Софии не лежит к насмешливому Артему, что он чужой ей, далекий... Какие ничтожные люди бывают на свете! Через некоторое время успокоившись, Петр и София далее мережат ткань будущего, под нежные щуйы верб.

Воскресенье. Перед вечером около двора Сви-рида мужчина средних лет останавливает вороную лошадку, входит во двор, открывает ворота и въезжает с возом. На возу немного сена, мешок с зерном. Во дворе с ним здоровается Свирид, ходит немного прихрамывая. У него болит нога. Приезжий выпрягивает лошадь и осматривается вокруг. Во дворе и в соседнем саду - никого. А Свирид свой, его не страшно. Даже больше, он должен знать, какого гостя имеет он для него...

- Можно, Иван Григорьевич ... - тихо говорит приезжий. Сено на возу ворошится и из-под него, улыбаясь, выпазит проповедник Рябошапка, из Любомирки. Здоровается с Свиридом, обтрушивает сено с одежды и идет в хату. Улыбается и Свирид... Вот, братья! Ну и придумали... Так перехитрили фараонов, ну и братья! Для Свирида это полная неожиданность ... Рябошапку они ожидают, но такое придумать!..

- Трудно к вам приехать иначе, еще раз могли бы задержать, а тогда - крышка... Нехорошие есть у вас люди:.. А где их нет? - объясняется Рябошапка. - Вот около базара спрашивает кто-то брата Павла, куда едешь, что везешь? С Лю-бомирки? Сердце мое так и екнуло... Вот, думаю, беда будет... Я брат Павел к нему: - А тебе что? В гости еду... Кто это спрашивал?

- Вероятно из волости кто-нибудь. - Павел.

- Ну, ничего, братья! Слава Богу, что увиделись.... Как же у вас, Свирид Иванович, люди соберутся сегодня? Будут? Вот и хорошо... Мы хотели бы ночью и обратно... Спокойнее ночью выехать... Трудно, братья, в начале, но потерпим, со временем легче должно быть... У нас тяжелее было, но, благодарность Богу, живем еще. Не будем падать духом! С нами Христос! Враги Его думали, что Он убит, что с Ним все покончено, но очень они ошиблись... Преследуют нас, думают запугать, но и здесь ошибутся.

Ну рассказывайте, как же у вас? Бывает Петр? Так. Слава Богу... Не глупый человек он. Как удивительно иногда Господь призывает к себе... Меня избивали, а в это время в душе совсем чужого молодого человека рождалась любовь ко Христу, и Его Евангелию... Дивно!

Быстро подкрадывается вечер. Нахмурил брови, расставляет тени. Улицы в Лучанах опустели. Тогда верующие с разных концов села собрались в Свиридовой хате. Пришло и несколько интересующихся словом Божиим новых посетителей.

Петр также здесь, и между девушками - София ... Мария, две дочери Свирида. Окна закрыли платками. На столе горит небольшая лампа. На скамьях у стен сидят присутствующие, Рябошапка, Свирид, Павел и другие сидят за столом,

Петр', немного в стороне. Тени падают на его лицо, поэтому кажется оно'грустным, задумчивым. Может быть и так? -- Пришла ведь София ... Слово свое исполнила. Как же понравится ей в такой убогой обстановке, в сравнении с блеском православной церкви? Почувствует ли' ее душа внутреннюю духовную красоту этих смелых протестантов? Примет ли она жизнь для Христа и со Христом? О, если бы случилось, так! Если бы не разочаровалась... он был бы так счастлив... Изредка он наблюдает за ней незаметными взглядами...

Рябошапка предлагает пропеть гимн:

- Стучася у двери твоей Я стою... Впусти Меня в келью свою...

Поют вполголоса. Тихо. Минорное пение и глубокое содержание песни просятся в сердца присутствующих, рассказывают, как хочет Господь, отверженный миром, утомленный и израненный Христос, притти и поселиться в человеческом сердце... Как люди долго не пускают Его к себе, избирая лучше греховные удовольствия, широкий путь жизни ...

Слушает это пение София и кажется ей, что голос этот говорит к ней, что и она не приняла Христа вполне, стыдится, Его перед людьми... А Петр уже принял, не отрекся пострадавшего Господа, он полюбил Его и смело пошел за Ним...

А она? Она любит Петра, почему же так крепко не любит Христа, как он, Петр? В душе ее какая-то холодность к этому... А Христос добрый, Он терпел и ради нее тяжкие страдания...

- Кто голос услышит и дверь отопрет... - плывут нежные, волнующие звуки...

Да. Она, София, должна подумать об этом серьезно и быть, как Петр... Должна открыть сердце Христу... Помогать Петру во всем... Хотя бы и пострадать за это дело... но быть на стороне правды...

- К тому Я войду и того возлюблю... И вечерю с ним разделю...

Слышится далее и тает в сердцах молитвенное пение... Окончилось.

Келейно-тихо в хате. Точно никого в ней. На лицах сосредоточенность. Ожидание. За столом встает брат Рябошапка и раскрывает большую Библию. Большая тень от его фигуры падает на стену, движется, как будто увеличивает таинственности тишины.

- Где вас двое или трое собрано во имя Мое, там и Я посреди вас... - читает отрывок из Евангелия и делает краткое разъяснение:

- Любезные братья и сестры! Вот слышим мы снова старое слово Христово, правдивое оно... Никогда Он не забывает верных Своих... Где ни соберутся они во имя Его, Он придет к ним, услышит их молитвы, защитит... Не сказал, что придет только в пышные храмы> где сияет золото, огни... Нет! Где бы ни собрались они во имя Его, Он приходит... Вот, мы здесь в убогой хате пришли Его прославить, собрались тайком, чтобы злые люди не разведали и не сделали нам неприятностей... Разве же не видит нас Бог? Все видит, друзья мои, все... Кто с каким сердцем пришел, знает Он и желает утешить печальных, хочет ободрить слабых, хочет простить все наши грехи, все недостатки наши. Много их у нас. Да, друзья, всего есть за нами. В начале нашего собрания помолимся, чтобы Господь благословил нас и выслушал молитвы наши...

Верующие склоняются на колени. Новые гости в начале колеблются, а потом следуют их примеру. Слышатся тихие молитвы. Свирид благодарит Бога за радость, которую Он послал и ему старому, слабому... Благодарит, что здоровье его немного улучшилось. Окончил словом - аминь.

Еще две молитвы и все сидят на своих местах. Потом гимн пред проповедью.

Первым читает из Евангелия брат Павел, который привез Рябошапку. Он немного волнуется, ведь он так слаб в слове, он так мало знает глубокую Библию, но хочет только сказать, как он благодарен Христу за Голгофские муки на кресте и за него, недостойного грешника. Он погибал во тьме, ходил в церковь и был пьяницей, бил жену, разгонял детей, а теперь покаялся... Господь помог ему стать на евангельский путь. Теперь он ничего не боится, не стыдится ходить в собрания, он всех зовет к Господу, к милосердному Христу...

- Иди в виноградник, работа в нем есть...

Работников мало, а дела не счесть... - поют псалом. После пения встает Рябошапка. Читает он из книги Деян. Ап. о Савле... Просто, но довольно полно рассказывает, как Савл гнал христиан, как ненавидел он учеников Христовых, бросал в тюрьмы мужчин и женщин. И думал, что тем служит Господу.. .

Вот, он идет в Дамаск. Несет письма от первосвященника туда, чтобы и там гнать, христиан, чтобы издеваться над невинными...

- Ну и что же вы слышите, друзья мои? Забыл Господь о нем? Нет, не забыл :.. Идет гордый Савл, думает свою черную думу, а навстречу ему - Господь, полный милосердия... Что это? Савл' падает на пути... Савл бледен, как стена! ... - Это Христос останавливает его, посылает ему великий свет и говорит: - Савл, Савл! За что ты гонишь Меня? трудно тебе идти против рожна...-

Савл ничего не видит... Дальше его ведут слуги. Вот, как бороться с правдой, с Христом, с Его учениками. Этот Савл уверовал и позже сделался великим проповедником Евангелия, - an. Павлом.

Друзья мои!: Сколько и теперь есть людей и в вашем селе, и в нашем, везде, - злых людей... Бьют нас, насмехаются, преследуют, думая, что тем служат Богу... Не печальтесь, Господь, остановит их и может будут они нашими братьями и сестрами. Так случилось и с Павлом.

А может быть и между нами есть души, подобные Савлу... Они готовы уничтожить верующих, они также враги проповеди... Может быть сегодня глаза ваши открываются, вы видите, где истина, где Христова правда, как увидел это когда-то Савл? Да, дорогие, HS теряйте времени, обратитесь к Господу, Он все простит, услышит... Забудет грехи наши, покроет их любовью... Он не хочет нашей смерти, но чтобы мы получили вечную жизнь... Помолимся Ему, простыми словами расскажем о том, что на сердцах наших. Не бойтесь врагов, не. стыдитесь Христа, Он принял за нас крестные муки. Будем также благодарить Его, попросим, чтобы Он охранял лас от врагов, чтобы простил их; пробудил их . сердца ... Господь близко ... Он услышит молитвы.

Нет таинственной тишины в хате. Молятся, кто со слезами покаяния, рассказывая Богу о своих недостатках, слабостях... Слышится и молитва Петра, краткая, ясная, - он хочет быть твердым в вере, хочет всегда идти за Христом.

София платочком вытирает слезы. Она не может овладеть собой, слезы сами капают из глаз. Да. Теперь и она пойдет за Христом, как ее Петр, она не желает быть колеблющейся, но решительной, смелой.

- Господь, моя Ты помощь и щит - Ты мой... - поют все тихо, молитвенно. Лампа вздрагивает своим красным глазом. В хате душно. На дворе небо зажгло звезды-свечечки... Мигает. Всматривается в землю. К окнам Свиридовой хаты прислонились две мужские фигуры. Шепчутся и исчезают через соседский сад. Дверь из сеней открывается, и во двор выходит Свирид, подходит к сараю, осматривается вокруг.

Никого...

У о:. Парфентия сегодня бал, -:его жена Еликонида празднует свои именины. Она ежегодно их празднует, ежегодно печет пироги, прислуга старательно чистит накануне самовар, жарят утят и все такое прочее...

Она устраивает богатые именины, чтобы и весь новый год жизни был бы веселым, богатым... Так об этих вещах думает ее о. Парфентий и так думает она. "Как ты с людьми поступишь, - так и Бог поступит с тобой ..." Она часто это повторяет.

В большой комнате горит хорошая висячая лампа, такой нет ни у кого в Лучанах. Дорогая лампа. Ее Еликонида Ивановна разрешает зажигать только три раза в год, - на Пасху, на Рождество и в день своих именин... О. Парфентий своих именин не отмечает, -- достаточно, если Еликонида отпразднует свои... Вполне достаточно. Лишние расходы никто не похвалит, а детей у них нет, - значит, дорогую лампу следует зажигать только три раза в год... Таковы его мысли.

В комнате уже достаточно шумно и весело. Гости немного закусили и немного выпили... наливочки, собственного приготовления Еликониды Иоанновны. Чудная наливочка! Лучшей и быть не может... Дьяк Епифаний Голочка прекрасно разбирается в этих вещах и определил, что наливочка превосходная. Да. Ошибки никакой! С ним вполне согласен и урядник Барабан, Мартын Фомич, он также знаток, первая рюмка припекла в горле хорошо... Теперь у него уже шумит в голове, ему весело... Еликонида Ивановна такая симпатичная хозяйка, и именинница. Он - такой важный гость... Да!. Он - старый урядник Барабан, он может быть помощником пристава! Конечно, может!.. Вот он возьмет и сделается помощником!., А что ему, долго думаете? Плевое дело! Он ведь старый урядник!..

Гости смеются, им весело, а еще и рано, часик какой посидели... Правда, их не так много, но все порядочные люди в селе, немного ведь таких есть в Лучанах! На глазах все они у о. Парфентия... Ну, еще кое-кто не смог прийти, а с лавочницей Дегтяркой Еликонида Иванновна в этом году в небольшой ссоре. Ничего. О. Парфентий вполне доволен присутствующими. Свои люди, - и дьячиха Лампиада Петровна, и учительница Александра Николаевна, хотя говорит она маловато, но - учительница. Жены - урядника, начальника почтового отделения и их мужья, все ведь главные люди в селе... ОH рад и довольна раскрасневшаяся Еликонида Иоанновна, что ее почтили уважаемые гости своим присутствием.

- Кушайте, друзья! Разве может не вкусно приготовили? Извините тогда... - И улыбается серыми глазами ... Похвалят ли?

- О, что она, Еликонида Иоанновна, смеет говорить! Как она может! Такие вкусные пироги, коржики, утята, наливка! Ну, что она говорит! Он, урядник Барабан, никогда и на балах у пристава в местечке не видел... А на балах он бывал! Еще каких! О-о!

- Вы нас обижаете, Еликонида Иоанновна, очень обижаете... если так говорите.., - волнуется дьячиха Лампиада...

- А почему это Василий Павлович Бондарчук не пожаловал к нашей компании? - спрашивает она далее, хотя все сама знает лучше других...

- Ах! Василий Павлович... Знаете, какое несчастье его постигло, разорился духом бедняга совсем, - София перешла ведь в ту ересь ... За Тараном пошла... Беда просто! Убит горем Василий Павлович, - разъясняет о. Парфентий.

Гости грустно кивают головами, как будто ничего не знают, не слышали...

- Говорят, он выгнал Софию из дому, что ли? - дальше дьячиха.

Дьяк Епифаний и урядник Барабан выпивают вдвоем, чокаются ... Они слышат, знают все ... Ну, и Еликонида Иоанновна, такую наливочку приготовила!

О. Парфентий делает дальнейшие разъяснения. Да. Действительно. Софию Василий Павлович выгнал из дому... Иначе и нельзя с такими непокорными дочерями, которые идут и против Бога, и против родителей. Так должен поступать с детьми всякий отец, если они идут в ересь, оставляют мать-церковь, а меняют на каких-то евангелистов "немецких"... Страхом нужно останавливать детей. Она теперь у Свирида Якименка. Глупая, конечно. Зачем ей было связываться с этими заблудшими людьми?

Но он, о. Парфентий, знает о них еще больше. Он все знает, многое что знает на свете. Вот, недавно было у них собрание... И двое смелых хлопцев подслушали все... Да. Ну, и чего там только не было! Завывали еретики, танцевали... Ой, чего там только не было... А вокруг хаты какой-то ветер свистит и свистит ... Нигде нет, только около той хаты ... Какая это сила? А? -

И глаза о. Парфентия, маленькие, красноватые, полны ужаса. Мороз лезет ему по спине: - Они не верят? Александра Николаевна не верит? Но ведь это - сущая правда! Двое это видели... На старость лет ему, священнику, нет никакого смысла рассказывать сказки ... --

- Мы их почистим, о. Парфентий, обязательно! Дайте только срок... Хе-хе!.. - Смеется урядник Барабан и снова "чокается" с дьяком. Этот не против, нет.....Наливочка ведь особливо хорошего качества, - вещь полезная. Такова его философия и он всюду остается ей верен... А с еретиками, с евангелистами этими умными, так и следует поступать, ибо они и его враги, они люди не хорошие! Это он знает, он, дьяк Голочка, их раскусил... Да, Зато он дьяком служит уже пятнадцать лет...

- Довольно уже об этом... - говорит худая жена почтаря, - Епифаний Епифаньевич! Придумайте что-нибудь веселенькое... Вы же мастер...

- С удовольствием, с удовольствием! Он, Епифаний Голочка, на эти вещи, действительно, мастер... Правильно сказано. Пусть он только еще разик чокнется с уважаемым Мартыном Фомичем... и тогда начнет. Вкусная ведь наливочка у прекрасной Еликониды Ивановны. А к веселым рассказам он охоч, может... О, он мастер!..

В комнате всеобщий смех. Только у учительницы Александры Николаевны болит голова и ей скучно. Она бы уже ушла домой...

- Дочь моя! А может быть ты бы оставила евангелистов? Разве не один Бог? В глаза смотреть людям стыдно из-за тебя... Дочь - нехристка ... Дочь отец из дому выгнал ... Ой, София, что ты сделала! Опомнилась бы!.. -

Вытирает мать заплаканные глаза. Отца нет дома. София прибежала на минутку. Ей очень нужно видеть мать...

- Разве кроме Петра людей нет? Ну пусть бы вышла и за него, а зачем против старого закона идти? Уговаривала бы и его... Думала ли я, что старшую дочь такая судьба встретит! Жаль мне тебя, София... Не легко матери смотреть на все... Тяжело, дочь моя.

- Мама, ну довольно, успокойтесь! Поздно, нельзя назад... Не могу, матушка, слышите? Если правду узнаешь, то лучше умереть за нее... Люди нас не понимают, народ темен, а священники науськивают. Не так бы все было... А теперь и не говорите мне... Раньше я хорошо не разбиралась в этом, а теперь все вижу ... Разве только я одна? Я скажу вам, мама, всю правду... В Любомирке вчера мы приняли крещение по Евангелию... С верой... Что дитя понимает, когда его крестят? Необходимо, чтобы человек знал, что он делает... Здесь, ничего страшного нет... Одетые поочередно входили в воду, в реку, и проповедник окрестил, погружая в воду. Это было ночью, чтобы не арестовали. Около десяти душ вступило этот раз на евангельский путь, - я, Мария, Андрей Павленко и его отец, дочери Свирида, Илько Гунявый и другие ... Андрей сразу насмехался, а разобрался, - сам пошел по Евангелию, его отец также...

Мама, ну это одно. Вы мне дайте больше одежды и сундук мой... Не могу же я всегда по соседям жить!.. Выйду за Петра... Он очень хочет с вами поговорить и с отцом... Но разве с ним можно, разве пожелает? Мама, я все равно за Крючка не вышла бы, пусть отец и не думает. А Петр добрый, хороший... Он измучился, что меня выгнали из дому, он не знает что отдал бы, если бы у нас дома был мир... Мама, благословите? Да? Я с отцом еще раз поговорите? -

Ну что же поделаешь! Она - мать... Она все сделает для дочери... Жаль ей, что не так все, как у людей, что семья разорилась... Но благословить она обязана... Сделает это. Пусть будет ее София счастлива, против Петра она ничего не имеет, видит, - не плохой человек... Только вот отец неистовствует, и люди глаза колют... Вот горе, вот что ей трудно перенесть... А Софии она, мать, желает счастья, она знает несчастливое супружество, никому его не пожелает, даже врагу своему... Лучше жить в бедности, но с добрым человеком. Все, что есть в сундуке, София получит. Понемногу тихонько перенесут с Оринкой. Пусть не беспокоится она... Мать не обидит. Нет. Вот, если бы отец хотя немного стал мягче, может хотя телушку подарил бы...

Вечерние тени окутывают их на крылечке амбара. София продолжает успокаивать мать и рассыпает надежды. Все будет хорошо. Бог их благословит. Богатство ей не нужно, а нужно ласковое сердце. Она дома устала от злого отца, а теперь будет свободной. Мать она никогда не забудет ... А обвенчаются они в Любомирке, по евангельскому правилу. Все хорошо будет.

Может быть мать смогла бы быть там? А? София будет так рада этому...

- Посмотрим, дочь моя, как все Бог даст.., - в сомнении мать, и хочется ей побывать. Как же! Ее дочь будет замуж выходить... Но пустит ли старик?

- Мама, отец едет! Слышите? - вдруг вскрикивает София:

- Я убегу, а то побьет...

- Сиди, не тронет...

Во двор хорошей лошадью с возом въехал Василий Бондарчук. Вечер делает его лицо еще злее, чем всегда ... Он видит Софию, все видит. Ух! Какая она противная ему!.. Чужая она, совсем чужая ... Нет - она его враг, разорила его. Выпрягивает лошадь.

София стоит около амбара. Мать растерялась, не знает, что ей делать...

- Зачем пришла? Прочь с глаз! Слышишь - скорее! Не зли меня, антихристка! - гремит голос отца, знакомый Софии решительностью и определенностью.

- Папа! За что гоните, что я вам сделала? - тихо София хочет остановить гнев отца, идя от амбара.

- Молчи, отступница! Прочь!

София шепчет матери - прощайте... Ей так тяжело. Сердце разрывается от боли. Почему она должна страдать? За что ненавидит ее родной отец?

В пустом проулке ее целуют тени... Но они бессильны остановить горячие слезы девушки, - дочери, изгнанной из дому жестоким отцом...

- Петр, не стоит волноваться! За нас стоит Бог! Ты это лучше понимаешь... Никакие Крючки, никакие Шийки и все прочие наши враги не повредят тебе и всем нам... София ведь уже член нашей общины... Не это? Ты просто боишься неприятностей с их стороны? Что? Чепуха! Зачем теперь София Крючку? Их пути разошлись... Все успокоятся... Мы не знаем нашего будущего, но оно должно быть хорошим, - за нас Христос! Разве я мог думать, что буду на одном пути с тобой, когда ты первый раз говорил мне о Христе? Все мне было безразлично и далеко... А вышло иначе, Христос победил меня... Я стал другом твоим и в этом, стал на евангельский путь. Обвенчаетесь и все будет прекрасно... А вскоре и я может сделаюсь твоим родственником... Хе-хе!.. Так ведь? Рассказывай лучше, какой план у тебя по поводу венчанья, поедем в Любомирку открыто, или как? -

Вечером в саду за Петровой хатой сидят Петр и Андрей. Так подбадривает своего друга Андрей, а тот сегодня грустен, задумчив. Артем Крючок обещает ему "не простить." Так грозил при встрече, Петр не боится, но ему тяжело, - что хотят от него эти мелкие душой люди? Зачем они протягивают руку на его счастье? Чем он виновен, что они его не имеют? А может по своему и могут его получить? Тогда зачем тревожат его, усталого от многих переживаний? Пусть не трогают его Софию! Они не достойны этой благородной души! Да, не достойны! Эти... грубые Крючки... Шийки...

- Будем, Андрей, действовать открыто... Поедем в Любомирку лошадьми утром; К вечеру возвратимся. Устроим обед, позовем родственников, соседей... Все, как полагается, только без водки. Пусть знакомятся с нашими порядками и перестанут чесать языки, говоря всякие небылицы. Как ты думаешь? Может быть и мать Софии будет... Я ведь был у них дома... Удивляешься? Был. Решил, что обязательно нужно сходить. Отец пробормотал, - у меня нет дочери ... Говорить нет о чем, - и пошел в сарай. Я боялся, что будет меня ругать, а может еще и драться начнет. Хмурый, постарел.

Мать, конечно, как мать... Плачет, сожалевает. Ей одно - люди, говорит, глаза колют ... Утешал. Просил не гневаться. Может быть приедет в Любомирку.

- Андрей, меня точно сосет что-то за сердце, ноет... Сам не знаю, что со мной... Как будто я и не из боязливых. . Ты знаешь, - Шийка темный человек, о нем все говорят. Больно уж Артем дружит с ним. Впрочем, что Бог даст! Теперь вот что... Ты побудешь у нас, а я на минутку побегу к Свириду, нужно и Софию увидеть... Хорошо?..

Андрею, конечно, идти некуда сегодня. Он и пришел сюда нарочно. Посидит с охотой. Вот и Мария идет с огорода, Нужно увидеться с нею. Теперь он знает, что Мария не променяет его на Чумака, нет, никогда ... Мария теперь не легкомысленная, но серьезная девушка. Вот она улыбается ему знакомой улыбкой голубых глаз. Он посидит с ней немного здесь в садку. И они ведь имеют неоконченные беседы, планы ...

Вечер хороший. Золотой лунный пирог улыбается с вышины. Тихо.

- Здравствуй, чего боклуши бьешь? - шутит Мария. Конечно, шутит... Она знает, что "бьет он боклуши" ради нее, что ожидает ее ... И она его ожидала. Вот она только помоет руки и придет ...

Дьяк Епифаний Голочка сидит на скамеечке около своей квартиры в церковном проулке. Сквозь старые очки смотрит он на церковную усадьбу напротив, на прохожих на площади, влево, Он все видит, глаза у него хорошие... О, он видит в самых старых засаленных церковных книгах!

Епифаний Голочка до сих пор не забыл обиду, которую нанес, ему племянник Бондарчука, Михаил ... Пусть он и студент себе, что хочет пусть будет, но как смел этот молокосос при других сказать, что Епифаний Голочка - слепой, глотает слова, когда читает в церкви?! А? Главное - при людях...

Вот и сейчас он видит его, что он побежал к учительнице. Безусловно, к ней ... Епифания Голочку не обманешь! Он еще дальше видит, - он знает, что Александра Николаевна читает с ним запрещенные книжки, что они демократией занимаются... Если бы он хотел, влетело бы им, но дьяк Епифаний не такой... Он не злой человек... Пусть лишь его не трогают... А он никого и пальцем не зацепит... У него и с Лампиадой было бы все хорошо, если бы она не укоряла за лишнюю рюмочку. Непременно все было бы хорошо ... А! вот и нужные хлопцы идут... Это хорошо, кстати. Он расскажет новости Артему Крючку и Шийке, они будут полезны ...

- Хлопцы! На минутку!.. - Машет Голочка рукой... Шийка и Крючок направляются к нему. Как же, зовет сам дьяк!

- Ради праздничка прогуливаетесь? Садитесь! Новости слышали, - завтра Таран женится, будет венчанье... Только не у нас, не подумайте, что мы еретиков венчать будем... Может и следовало бы обвенчать, только по иному... Правда? Хе-хе! - смеется и поправляет очки.

- Про Петра? Да. Они все знают... Они знали еще неделю назад... И что необходимо "повенчать" также думали и, надеются, что все будет сделано, как следует..,

Ефим Шийка говорил кое с кем ... Он в "курсе" дела, что этих евангелистов нужно разогнать, что они опасные люди... Он должен отомстить Петру и за личную обиду и за печаль своего товарища, что вот стоит с ним... Епифаний Епифаньевич в курсе дела? Знают, что Петр "отбил" у Артема Софию Бондарчукову и перетянул ее в ересь? Знают? Ну, вот... А что их радость нужно омрачить, - это дело ясное... Это будет сделано. Дьяк Епифаний и о. Парфентий могут быть спокойны, их врагов почистят, а позже еще лучше ... Господин урядник имеет план... Что? Дьяк и сами все знают?.. Вот, видите!.. Тем лучше...

Голочка угощает парней "панским" табаком бурасом. Табак этот - первый сорт!.. Не сравняться с ним вонючей махорке ... Пусть хлопцы курят! Хотя и не могут они тоненьких папирос скрутить, - много табаку на них расходуется, но ничего... Понятно, хлопцы деревенские... Привыкли к махорке. Тоненьких папирос, как он, дьяк Голочко, умеет скрутить, - им и не видеть... Ведь это сразу не делается... Он уже давно курит "легкий" табак, но все же его папиросы хуже, чем у почтаря Пивня, - тот еще тоньше может сделать... Вот, мастер!

А то, что они враждебно настроены против евангелистов, - это похвально, это умно с их стороны ... Старую церковь необходимо уважать, слушаться. Что они, эти еретики, понимают в книгах! Вот он служит дьяком уже пятнадцать лет, много раз перечитал в церкви большие книги, и то мало что знает... А им, мужикам каким-то, учить других!

Одно только, - осторожно ... Хлопцы должны исполнить свой план осторожно... И об этом разговоре с ним, дьяком Голочкой, - ни слова никому! Понимают? Вот и хорошо...

О. Парфентий тоже так думает, но пусть хлопцы поймут, что неудобно же, чтобы имена их, духовных лиц, были бы где-нибудь замешаны, их ведь дело в церкви, молиться за грешный мир Богу и все такое ... божественное...

Хлопцы понимают? Ну-да, они не глупые!..

- Будить усе изделано честь честью,,. Так и Мартын Фомич говорили... Понимаем. А табачок у вас харошl У горле, как маслом, мажеть... Правда, Артюша? Чиво печальный? Ну пошли! До свидания...

Дьяк Голочка, как старенькая лиса, кивает им головой и смеется красными глазами. Он так рад, что увидел их, он их приятель и друг. Пусть чаще приходят... Он будет рад... А о разговоре - молчок!..

Хлопцы улыбаются и идут в сторону площади. Вечереет. На западе свинцовые тучи. Расстилается над Лучанами мрак. Поднялся ветер. Поднимает пыль.

Дьяк Голочка желает побежать к о. Парфентию, хотя на минутку... Еще рано, он, вероятно, пьет чаек. Ведь, такие интересные новости!..

В Любомирке общинка верующих человек в шестьдесят. В прошлом - тернистый путь страданий за веру. Не окончился он и сейчас. Но немного легче. Все очень рады, - приехали лучанские; братья и сестры, а между ними - Петр и София. Будет венчанье.

Община зарегистрирована в губернском управлении, как баптистская. В сундуке Павловой лежит эта важная бумажка, потому что в большой светлой его хате происходят богослужения. Поднимает ли кто бунт, или заглянет выпивший стражник, - покажут эту бумажку и враги усмирятся.

Народу полная хата. Свои и посетители. День выпал солнечный. Не очень холодно.

Собрание начинается пением и молитвой. После двух коротеньких проповедей, пения и молитвы начинается венчанье. Впереди кафедры стоит небольшой столик и около него, лицами к проповеднику, рядом стали Петр и София. Одеты по-праздничному, но скромно.

Рябошапка обращается к ним с вопросом, не передумали ли они чего в своих желаниях женитьбы и замужества, поддерживают ли они свое письменное заявление. Да? Хорошо... Так у верующих и должно быть, но его обязанность спросить, все бывает...

Поют псалом - Христос, Ты в Кане Галилейской ... Проповедник читает места Св. Писания и рассказывает молодым об их обязанностях друг ко другу, о христианской семейной жизни.

- Дорогие брат и сестра! Вы стоите сегодня перед Церковью, как весенние цветы... Вы молоды, здоровы ... Ваши сердца любят Христа. Вы ни на что не обращаете внимания, переносите незаслуженную клевету, злословие от людей и родных... Вы сегодня имеете силы для борьбы... Где они взялись у вас? Кто дал их вам? Они - от Христа... Вы просите их у Него... Вот, я и хочу сказать вам о будущей вашей семейной жизни, в связи с этим. Ваша жизнь будет счастливой тогда, когда вы будете хорошими христианами, когда у вас будут обоюдно любовь и уважение...

Брат Петр! Ты стал верующим и моим другом так дивно! Я никогда этого не забуду. Когда враги Евангелия издевались надо мною, твое сердце почувствовало неправду жестоких, темных людей и пожелало лучше узнать о евангельском пути... Да, это трудно забыть!

Сегодня в твоей жизни снова очень важный день, - ты заключаешь союз с сестрой Софией, которая много претерпела за имя Христово. Ты берешь на себя большую ответственность за Софию. Ты должен осчастливить ее, с тобой она должна забыть свои страдания, слезы ...

В хате тихо. Женщины утирают слезы, разрыдалась и мать Софии. Она здесь. Ей так легко на душе в этом собрании ...

- Брат Петр! Твоей жене не всегда будет веселая жизнь... Она будет иметь печали, труд, часто тяжелый... Ты должен быть к ней добр и ласков. Сегодня она хорошая, красивая, нравится тебе... Я, не дай Бог, несчастье какое случится? Ты никогда не должен оставлять ее. Люби ее так, как и Христос Церковь, как самого себя люби ... Обещаешься ли так поступать с твоей женой, тогда отвечай - да...

Слышится тихо голос Петра - да... обещаюсь.

- Сестра София! Теперь несколько слов к тебе. Ваша жизнь будет хорошей тогда, когда и ты с своей стороны будешь хорошей, примерной подругой своего мужа. Будь нежной и верной ему! Веди дом и хозяйство так, чтобы и муж, и соседи твои видели, что ты хорошая хозяйка. Даст вам Бог детей, воспитайте их для Христа. Состареются ваши родители, не гоните их из дому, не укоряйте их за кусок хлеба, они достойны этого, они много сил положили на вас. Читайте Евангелие, любите бедных, помогайте им... Тогда и враги наши скажут о вас хорошо; они увидят правду Христа, увидят его истинный свет...

Снова и снова проповедник Рябошапка дает им советы. Голос его звучит отцовской лаской и добротой. Молятся молодые и о них церковь.

Венчанье окончилось. Приветствуют молодых. Глаза Петра светятся радостью. Он приглашает всех к себе в Лучаны на обед. Он целует свою еще одну мать, - мать Софии... Она приехала. Ей понравилось собрание. София обнимает мать, успокаивает ее. Да, мать добрая ... Если бы и отец был такой!

Хор поет - Дай, Боже, им счастье на многие дни... На дворе солнечно. Петру и Софии кажется, что сегодня не осень, а весна, что все так же радостны, как и они ... Приготовляются в путь домой, на Лучаны.

Ночь.

Тучи натянули над Лучанами черный шатер. Темно. Село спит. Тихо и около двора Петра. С вечера к забору липла детвора и взрослые, - Петр невесту привез ... - А сейчас тихо.

В Петровой хате еще горит лампа. Остался кое-кто из гостей на ночь, - и между ними Рябошапка. Уселись вокруг стола, ведут беседу. Дверь заперта. Уже думают о сне. Поздно. За полночь.

Петр рад, что все обошлось спокойно, что враги не причинили особых неприятностей ... Пошумели немного, ну что же! Всегда и везде так. Могло быть хуже. София устала, но и радостна. Пришел конец ее скитаниям по чужим углам, она с Петром дома. А мать, добрая и заботливая, перенесла с сестрой всю одежду, все, что было у нее и немного денег. Мать не злая, исчезла ее предубежденность к вере дочери, сама все видела, слышала, как близко к сердцу евангельское слово.

Но - не видят ни Петр, ни гости, что над Лучанами, за базаром, в Свиридовой стороне клубятся красные облака дыма, в черное небо летят метеорами искры.

А село крепко спит в объятьях первого сна. И молчит старый церковный колокол. Никто не звонит. Дьяк Голочка знает, что это горит Свиридово подворье. Зачем беспокоить народ? Зачем спасать имущество еретика?

В Петровом дворе залаяла собака. Сильнее. Воет...

- Что такое? - Смотрят в окна, открывая занавески.

- Мы горим! - Вскрикивает Петр. Присутствующие бледнеют. Выбегают во двор. Петр первый. Бежит к гумну. Загорается с правой стороны.

- Караул! Душат!.. - неожиданно кричит он. В темноте около сараев бегут от него трое мужчин. На крик Петра побежали Рябошапка и Павел, а три черные тени нападают на женщин во дворе. Они увидели ту, которая вызывает у них наибольшую ярость...

Бьют, кого попало...

- Ой, зарезали! Боже1 Петр! -- слышится крик Софии, она падает среди двора.

Преступники исчезают через соседний сад. За ними в погоню бежит брат Павел, но ему навстречу в голову попадает камень.

Во дворе невообразимая паника.

Гумно горит. Сбегаются соседи. Стонут, плачут женщины. Ревут коровы,

Растерянность. Рябошапка руководит группой мужчин. Вывозят из сараев возы, ведут лошадей. Другая партия выносит вещи из хаты на улицу.

Красное полымя раздирает черный шатер и делает его еще страшнее.

А в Свиридовой стороне вверх катятся красные волны дыма и летят искры...

- Почему не звонят? Где пожарная машина? - волнуясь бегает студент Михаил Бондарчук. Прибежал.

- Мерзавцы! Мы им покажем, негодяям!

В хате соседа, через три двора, лежит София. Ножевая рана в плече. София бледная. Она уже в сознании. Ее синие губы что-то шепчут... Да. Это они. Она видела косые глаза Шинки и... Артема...

Около нее сидит Петр с перевязанной головой. Разбили. Но это ничего, а, вот, она, София... Пусть догорает гумно... Но - неужели их счастье погаснет, как звездочка, падучая звездочка осенью? Что? Нет? Сейчас должен прибыть врач.

Ее рану перевязал студент Михаил, ее двоюродный брат... Но разве все так, как он сказал? Разве, действительно, рана не опасная?

- Как хата?.. сгорела? - тихо спрашивает София. Петр успокаивает. Устоит. Огонь утихает. А Мария жива, и все, - небольшие ранения,

- Бам! Бам!;. - глухо, хрипло будит колокол село. Тогда, когда красные языки прятались.

Из Свиридового подворья прибежали мужчины и между ними - Андрей. Он услышал, что пожар у Петра, его сердце чуяло что-то неладное... Ему известно все. Пусть Петр молчит, но выйдет с ним в сени, он имеет ему что-то сказать...

- Петр, над нами зло посмеялись враги, я не понял твоих опасений!... Ты знаешь? - У Свирида все погорело, кроме хаты и самого его нет...

- Что ты?

Ищут, - нигде нет... Ух! Разбойники! Я... убил бы их! Что? Да!.. Я подожгу их, этих попов, дьяков, крючков, я убью их... Сегодня!.. Пусти... Петр, я возвращусь в их веру, но отомщу...

- Андрей, голубчик! Успокойся... Ты очень взволнован... Не забудь, кто ты, кто мы... Христа не забудь... Смотри, я ранен, София... мучается... Но... этого не нужно! Прошу тебя... Иди ляг, ты болен...

- Пусти, пойду! Они не должны жить! Да... ты готов по Христу... Но где Свирид Иванович?!. Подушу их !.. -

Андрей почти теряет сознание. Садится в сенях.

Прибежал студент Михаил с врачом.

Новь насупилась сильнее. На Петровом подворье огонь утихает. Сараи и хата уцелели. Из соседей никто не пострадал. Люди не расходятся. Возмущены. Дайте им поджигателей! Кто они? Кто сделал этому тихому человеку такое несчастье? Скажите им! Кто ранил Софию? Они убьют его сейчас, разорвут на куски...

Рябошапка, Павел и другие успокаивают их. Преступники будут обнаружены. Это дело разберет суд. Но наибольший суд эти люди найдут у Бога. Бог все видит. Слезы верных Ему не пройдут даром. Это такие ученики у батюшки. Пусть видят люди и разберутся сами, - где правда?

Люди качают головами, - видят они, много чего и раньше видели, на своих спинах нагайки урядника имели. И попа хорошо знают, дьяка пьяничку знают... Но им жаль молодого соседа, трезвый человек, трудолюбивый и такое зло ему сделали... А этому и они верят, - правда выплывет на верх...

Около пожара ходит Петрова мать. Не утешится. В поте лица заработанные копны ржи погибли, все погорело. Ее успокаивает Мария. Вот, и ее там труды, и ранили ее, и она не плачет... Хата уцелела, София выздоровеет.

К ним из темноты несмело подходит отец Софии:

- Где София? Еще жива? - голос могильный, взволнованный...

- Я хочу ее увидеть... Мария идет с ним к соседу...

В Свиридовой хате тихо, как обычно бывает, когда на столе лежит покойник. В хату заходят женщины. Стоят. Сочувственно качают головами. Выходят - на их место приходят другие.

У дочерей заплаканные, опухшие глаза. Их посетило такое великое горе, такое неожиданное! Какое они зло кому сделали? Отец был тихий и добрый... Кто сделал их сиротами? Зачем он поднял руку на их отца, задушив его, а гумно и сараи поджег? - Эти мысли не оставляют их, повергают в глубокую печаль.

Свирида нашли мертвым только утром в саду в кустах малины. На шее признаки удушения. Из местечка уже приезжал следователь. Написал протокол. С ним был и урядник Барабан. Этот волновался и обещал убийц и поджигателей непременно найти. Дескать, это недопустимое преступление... Если бы он, урядник, эту ночь был в Лучанах, то непременно преступников поймал бы. Обязательно. Ему очень жаль, что случилось такое большое горе...

Вечереет.

В хату входят Петр, Андрей и студент Михаил. Петр с утра здесь, наведывается только к Софии. Голова его еще болит, но что это в сравнении со смертью Свирида Ивановича и страданиями Софии?.. Брат Свирид, добрый и приветливый, не встанет, не улыбнется, не утешит... Вот, Петр снова видит его, снова осознает утрату и власть черной, духовной ночи в Лучанах.... Да. Он знает, кто принес ему столько горя... Преступники свои... лучанские... Он их узнал, может доказать на суде, если бы необходимо было. Но кто поможет в этом? Урядник Барабан? Недовольный следователь?

Садятся во дворе на спиленном дереве. Пахнет пожаром. Обгорелые сохи, как черные сторожа, стоят в осиротелом дворе...

- Я берусь за это дело! Так оставить нельзя! Следователь хочет дело приостановить... Со всего видно. Полная халатность при таком несчастьи! Негодяи...,- возмущенно говорит студент Михаил.

Петр согласен с ним, но думает, что нужно выждать немного. Пока нужно благополучно похоронить. Рябошапка тоже это дело не оставит, поговорит в городе с адвокатом. Яму уже выкопали. Гроб тоже готов. Завтра - погребение. А голова его разболелась...

- Михаил, вы мне скажите прямо, правду скажите, у Софии рана опасная? - спрашивает Петр; грызут его сомнения. Не доверяет он и врачу. Софии целый день плохо.

- Она должна жить! Тот Бог, в Которого вы верите, Он должен спасти ее... Рана не такая уж опасная... Бывает хуже... - говорит Михаил. Он так думает, так хочет... А преступников он обнаружит... Он доберется и до церковного подворья... Пусть знают демократа! Он станет в защиту оскорбленных, обиженных евангелистов.

Андрей сидит задумчивый. Какой-то другой, тихий... Но он знает, что враги будут покараны. Справедливый Бог вступится... А он не поднимет на них руку... Вчера погорячился.

Петр прощается. До завтра. Он должен побежать к Софии. Ей не лучше...

Тихо шепчутся на кладбище пожелтевшие деревья, рассыпают листья, - золотые мотыльки. Отдают их тихому ветру, а тот бросает их, подхватывает и снова кидает на землю. Пусть топчут их люди и поливают осенние дожди... зачем они ему? Он поймает другие, их много...

Около свежей ямы для покойника на носилках стоит гроб Свирида. Его молчаливый хозяин точно уснул, но как будто вот-вот проснется, раскроет уста и скажет что-то такое, отчего присутствующим сделается страшно и стыдно..

Кладбище полно народа. Головы, головы... около старых крестов. Почти все Лучаны здесь.

-Усни, наш брат возлюбленный, усни! - слышатся звуки грустной погребальной баптистской песни.

Около гроба стоит Петр Таран. В руках его Евангелие. Рядом с ним Павел из Любомирки, Андрей и другие. Рябошапки нет, - арестован приставом в Любомирке. Такую грустную новость принес сегодня брат Павел. Уже два брата выразили свое сочувствие по утрате Свирида Ивановича, первого верующего в Лучанах.

Несколько слов имеет еще сказать Петр.

- Гнали Меня, будут гнать и вас... - читает он из Евангелия и обращается к народу:

- Люди добрые! Что мы видим здесь перед собою? Что произошло в Лучанах ночью против вчерашнего дня? Несколько человек в нашем селе забыли, что они люди, что есть над миром Бог, совершили дикий погром, убийство, подожгли мирных евангелистов...

В гробу перед нами лежит мертвый Свирид Иванович... Кто из вас не знает его?! Кому он сделал зло, будучи верующим? Что он чужое взял, чем обидел кого? Молчите... Потому что этого не было, он был честный человек, добрый сосед... Свирид Иванович понял Христа, убоялся Бога и начал жить, как следует истинному христианину, как люди должны бы жить... Кто же этот такой дикий и жестокий, что поднял на него свою руку разбойника? За что, спрашиваю? Кто осиротил его детей? На шее покойного брата остались синие знаки от рук палача, который задушил его, а может быть там было их несколько? Имея от кого-то поручение?.. Ну, что же, торжествуйте! Сегодня ваша власть, вам кажется, что вы победили, но ошибаетесь! Гнали Христа, но победил Он! Гоните, подстрекаемые фарисеями, нас, но не побороть вам правды! Она победит! За нее стоит Святой Бог! Замученный Свирид Иванович встанет на том свете и осудит мученическим видом своих убийц... Бог видит все, Он милосерд, Он любит прощать, но не всегда терпит таких преступников. А может быть они стоят между нами, может они слышат мой голос, то пусть знают, что Петр Таран прощает им за раненую жену, за разбитую свою голову и сгоревшее гумно ... Слышите? Он не будет мстить за себя, не придет ночью поджечь ваши хаты... Нет! Он зовет вас к покаянию перед Богом... Я зову вас опомниться, остановиться... Я говорю, - братья-людиI что вы делаете, куда идете? Зачем забыли, что есть над нами Божия правда? Идите к Божией, Христовой жизни, любите один одного!.. Свирид Иванович молчит... Сегодня он ничего не может сказать... Но вспомните его слова, которые говорил, будучи живым... Пусть его мученическая смерть укрепит и нас, братья и сестры! Будем верны Христу до конца! Он никогда нас не оставит... Гнали и его ... Скажем любимому Свириду Ивановичу наше - до свидания! И будем надеяться, что встретимся с ним в лучшем мире, где ни слез, ни горя нет, где нет злых людей, неправды...

Происходит молитва, полная слез и волнений... Настроение грусти овладевает многими.

В могилу посыпалась земля. Застучала о гроб...

- Убийцы здесь! Мы их знаем! - вдруг вскрикивает в толпе студент Михаил.

Здесь? Кто они? Где? Дайте сюда! - Волнуется народ. Шумит...

- Вот погребение! Ну и Петр сказал!.. - удивляются за оградой.

Михаила окружили бойкие парни и мужчины. Разговаривают. Ефим Шийка жуликовато мигает глазами и почти удирает с кладбища. Он волнуется. Неужели знают? Что? Ну и пусть! Тогда он выдаст всех,..

В столовой о. Парфентия шумит, поет неизвестную песенку полнобокий самовар...

Чаюют.

Дьяк Голочка с женой Лампиадой принесли о. Парфентию и Еликониде Иоанновне целый мешок волнений и страхов...

- Ничего, о. Парфентий, бояться не следует... Мы здесь участия не принимали... Наше дело в церкви, поджигать и убивать мы не ходим, а что Шийка и Крючок нас осведомили о своих планах, так кто об этом знает, что это было? Кто поверит им и не поверит духовным лицам. Ведь также?

Далее. Следователь хорошо знаком с урядником... Если говорить прямо, то и Мартин Фомич также знал об этом всем ... На волнуйтесь... Все хорошо будет... Правда, хлопцы перегнули палку... Но что же поделаешь... - Так Голочка освещает сущность дела и пускает кольцами изо рта дым. Он совсем спокоен, ровно ничего плохого не будет. Везде свои люди... А студент Михаил? - Плевое" дело... Ведь он- демократ... Пусть только начнет что-нибудь делать; то полетит в самую Сибирь-матушку... Хе-Хе!.. - Смеется Голочка, наливая чай в блюдце.

О. Парфентий щурит левый глаз, маленький рот складывается в улыбку... Ну, и Епифаний Епифаньевич! Голова! Оно в самом деле так. Перепутанное дело. Никто не осмелится прикоснуться к нему, можно ожечься. Хе-хе!.. Умно все сделано... Теперь они, эти еретики, притихнут... Непременно. Так и следует... Больно уж беспокойны они... - Громко из блюдца пьет чай.

- А жаль все-таки... Зачем было убивать человека? Я не могу спокойно спать... Свирид так и стоит пред глазами. Хотя бы за его смерть Бог и нас не наказал... хотя не мы это сделали, но... Ох, жизнь наша... Пейте, Лампиада Петровна, может еще чашечку? - Еликонида Иоанновна.

Нет. Лампиада Петровна не хочет. А ей тоже кажется, что бояться нечего... Свирид уже старенький был, и так бы скоро умер... Что же поделаете, не повернешь назад...

В комнату смотрит темная ночь.

Тук - тук - тук... - неожиданно застучали в окна большие капли дождя.

О. Парфентии вскакивает со стула... Что такое?

- Ничего особенного, о. Парфентий, просто дождик стучит, - улыбается дьяк Голочка.

- А... дождик... А он подумал...

Чай как-то не пьется. Разговор не вяжется. У Еликониды Иоанновны болит голова.

Я на дворе с мрачного неба льется дождь, - осенние слезы серых туч.

- Знаешь? Отец и сегодня приходил ко мне. Такой ласковый... Принес гостинцев всяких... Говорит, и нога моя не будет у священника... Михаил ему все рассказал... И на кладбище он был. Я так рада,; что глаза его понемногу раскрываются... Совсем другой человек... А мне сегодня легче... - София рассказывает Петру и внимательно слушает о погребении. Ей очень жаль Свирида Ивановича, у него она нашла первый приют. Как быстро все изменилось! Вот какой Крючок... Хорошо, что жива осталась, что Петр жив... Она верит, что вскоре выздоровеет... Так и врач говорит...

- Ты усни, Софийко, поздно уже... А я немного провожу братьев Андрея и Павла. Темно очень на дворе. Спать? Нет! Ей не хочется... Она будет ожидать его... Пусть он еще что-нибудь ей расскажет. Целый день была одна дома с матерью...

На улице плющит дождь. Тучи - густой дым.

- Так вот, братья, ничего нельзя поделать с Михаилом. Сказал, что завтра едет в город и там поднимет голос о нашем несчастье. Напишет в газету... Я просил его оставить на суд Божий...

Ни за что! То, говорит, ваше дело... А я этого не могу оставить... Демократы не такие... Этого насилия я не могу подарить... Я ему и о Рябошапке сказал... - Петр к братьям.

Темнота притаилась. Молчит. Остановились на углу Андреевой улицы.

- Это хорошо, если походатайствует о Рябошапке... Зашлют, вероятно, далеко... Человечек из волости по дружбе сказал, - приказ есть в тюрьму в город доставить. Не миновать Сибири... Боятся его. Разумный человек, - почти шепчет брат Павел.

- Неужели зашлют? - не хочется верить Петру. Рябошапка так дорог ему... Потом:

- Что бы ни было, - Бог за нас! Будем терпеть, но придет же лучшая пора?! Придет непременно! Михаил шепнул мне, - говорит, скоро придет свобода ... Легче, братья, тогда будет... Дал бы Господь... А сейчас тяжело, темно... Торжествует черная ночь неправды, как эта непроглядная осенняя ночь... Но придет утро!.. Взойдет солнце... Не будем впадать в отчаяние. Ну, до свидания! Значит, в четверг, если даст Бог, увидимся.

Дождь утихает. Темно и тихо. Лучаны во власти сна. Петр подходит к своему двору. В хате еще горит лампа. Не спят. Ожидают его...

Мартовский сибирский ветер разгулялся в Оренбургских степях. Посвистывает. Рассыпает мокрый снег. Точно волк голодный временами завывает.

Хутор Андреевский уснул. Не обращает внимания на дикие танцы ветра. Не привыкать. Спит и все.

Только в окне богатой избы за прудом еще мигает огонек. Ее хозяевам непогода напевает тревожные сны, но в малой комнатушке, с окном на огород, еще не спит худощавый мужчина.

Маленькая лампа мигает, точно дремлет на столике с книгами и бумагами. Глаза мужчины прикованы письмом перед ним. Голова склонилась на тонкие восковые руки, а в глазах искры молодой жизни. Радость играет в них.

Кажется во всем хуторе он один еще не спит. Снова читает письмо:

"Дорогой Папа! Я так счастлив в эти минуты... Желаю, чтобы это письмо полетело со скоростью звука к Вам! Понимаете, Вас ожидает свобода... Окончились мучения незаслуженные за веру..: Царь отрекся, вероятно; слышали уже. Посылаю газеты вместе с письмом. Временное Правительство взяло власть в свои руки. Объявлена свобода слова, печати, совести. Пришел конец преследованиям верующих пьяными жандармами. Свобода! Надежды не обманули. Весна шумит в воскресающей природе и весна - в миллионах сердец. Видели бы Вы наш Киев в эти дни! Народ веселый, чего-то светлого надеется. Наш Зал Евангелия на Жилянской ул. не может вместить людей, жаждущих слышать простую весть об Иисусе. Никто нас больше не смеет арестовать, писать протоколы. Никто не отнимет от нас Вас, чтобы закинуть в Сибирскую пустыню. Мы ожидаем Вас. Не дождемся!.. Члены церкви приказали мне написать Вам, чтобы Вы сразу же ехали в Оренбург, а там получите необходимые бумаги для возвращения к нам. Едьте, не бойтесь!

Федя, Таня и мы с Олей прямо высматриваем Вас и молимся, чтобы Господь устроил Ваш путь. Моя нога лучше. Надеюсь, в армию опять не попаду. Похоже, что война скоро окончится миром. Федя оканчивает университет, хотя и трудновато у нас с пищей. Но Таня и Оля шьют, я кое-что продаю из наших вещей и так перебиваемся. Посылаю Вам немного денег на дорогу; вчера друзья сложились понемногу.

Сердце мое прыгает от радости. Не знаю, что написать еще. В городе поднятое настроение, есть слухи, что с немцами заключат мир. Действительно, пора прекратить это ужасное уничтожение жизней. Другие говорят иначе, - война до победного конца ...

Значит, направляйтесь в путь. На Оренбург, а потом прямо к нам, домой. Ожидаем. Ваш сын - Александр."

Николай Иванович Старостин задумчиво складывает письмо. Пальцы рук - свечи, дрожат слегка. Он тихо опускается на колени. Янтарная слеза, другая... падают на драгоценный кусок бумаги, украшенный милыми словами сына.

Рассыпается серебряный шепот молитвы: "Я был не первый и не последний из Твоих 'мучеников... И что означают мои страдания против Твоего креста?! О, Иисус, за сомнения, за уныние прости, они опутывали меня часто черными покрывалами. Возврати меня на активное служение, к дорогим мне. Благодарю за Александра и всех моих детей... За народ Твой, что помнил меня в этой пустыне. Прости тем, которые по неведению принесли мне эти скорби ссылки... Сохрани страну от анархии, от безумного пролития братской крови... Ты видишь лучше будущее..."

Ткется нежно бархатная ткань шепотов сердца. Усталый ссыльный тихо стучит в таинственную дверь духовного храма Отца и неслышно, они широко растворяются, благоухая.

В вагоне пассажирского поезда, который, не торопясь, ползет змеей с Урала на пробужденную весной Украину, где уже дымелись шумы неудержимых вод, ожидающих праздника лесов, - тесно и накурено. Воздух делается видимым, тяжелым веществом. Много военных сидят и лежат на полках. Некоторые штатские стоят в проходах и тем рады.

Николай Иванович рад своему уголку около окна. Ночь, почти бессонная, измаяла его, сидит все время.

С каждым убегающим часом, минутами, подобно, точно бегущим, телеграфным столбам, он все ближе к Киеву, родному, близкому. Знакомые виды выбегают ему навстречу, точно кланяются, улыбаются поезду из далекой Сибири.

Только изредка виднеются остатки снега, на добычу веселому солнцу. За окном весна дышит во всю ширь широкой, сказочно-великанской груди.

Еще только один час - и Николай Иванович будет дома, с детьми. Всего через час... Три года назад, одной темной ночью, увезли его в Сибирь, арестанта без вины, без причины. Колеса вагонов тогда постукивали так же:

Будто приговаривали: Прощай! Прощай! Родина... Гнездо родимое... Друзья...

Прислушивается теперь к однообразному стуку колес и кажется говорят они:

В груди волнение увядшей молодости. Неровные удары сердца. Давно, давно так было с ним. Тогда молодым учителем он был. К матери-вдове на каникулы ехал. Только - тогда май нарядный, молодой пел, алавастровые сосуды мира разбивал, ароматы дарил.

Давно это было, а как будто вчера. Память и сходство чувств освежают полинявшие картины.

За перегородкой вагона происходит оживленная дискуссия. Прислушивается.

- Война приносит только разрушение и несчастье всем народам!. Цари выдумали ее с буржуазией... Вот что... Да, богачи! Что? Знаю, гражданин, знаю... Говорите глупому... А где я ногу утерял? А?! На фронте, дружок, в Карпатах дьявольских... В море бы они перевернулись! - Слышен резкий, раздраженный голос инвалида.;

- А если немец придет сюда? Заберет от нас хлеб, землю, детей наших... Что тогда? Вишь, выходит, что защищаться надо до последнего. Наше российское воинство на весь мир прославилось! Стыд будет нам непростительный, если до победы сложим оружие... Большой стыд!.. -

Чей-то трескучий тенор горячо противоречит.

- Стыд? - Опять инвалид. - Стыдно жизнь уничтожать, которую Бог дал людям... Стыдно невинных детей делать сиротами, отцов калеками... Вот что! Я спрошу вас, гражданин, кто возвратит мне мою ногу назад! А? Я хочу получить свою ногу!.. Хочу бегать, жить как другие... Я еще молод... Мне вчера исполнилось тридцать лет... Кому я нужен с одной ногой? Стыдно... Не знаете, что говорите, гражданин... Да...с...

Тенор умолк, притаившись. Слышен довольный смех военных:

- А? Молчит?.. Знай наших!..

- Правду говорит, - тихо обращается к Николаю Ив. бородатый солдат. Сидит рядом.

- Война принесла человечеству много скорби, проклятий. Мы ведь христиане... Учитель любить велел... Даже врагов...

- Согласен. Это наша драма, что мы не живем так, как Христос учит... Мы бы не знали ужасов войны, если бы жизнь согласовали с вечным Евангелием любви... Придет время... Увидит человечество лучшую жизнь... - Николай Иванович замечает.

- Простите... Вы... Вы будете не брат ли... во Христе? - Приветливо улыбаются голубые глаза солдата с большой бородой.

'Что? Он тоже верующий... Санитаром при госпитале служит... Не убивает, нет...

Николай Ив. доволен новым знакомством. Этот солдат из далекого Севера едет на Кавказский фронт.

Начинается беседа, откровенная. Душа на распашку, - ему такая неохота ехать на фронт этот жуткий. Да что поделаешь! Пять малышей дома оставил, жена еле ноги тянет. А вот поезжай, в глаза смерти заглядывать... Вернется ли домой вскоре? Вообще вернется ли? Бог один ведает...

Николай Ив. по-отцовски утешает его, укрепляет надежду на Всезнающего. Нить своих горьких опытов разматывает. Господь верен в заботе.

- Дарница! - Слышен голос кондуктора... Дарница... Рукой подать - Киев... Милый, родной. - Николай Ив. пробует контролировать непослушные чувства. Сердце так неровно бьется, сладко и больно.

Утреннее солнце, щедро золотит древние здания, Лавру. Купается в Днепре - широком поясе Киева.

- Красавец этот Киев! - Замечает военный с бородой.

- Истинно... - слышен шепот Старостина.

Вечер.

В большом "Зале Евангелие" праздник.

Радость несокрушимая председательствует Николай Иванович, друг и пастор ободренных христиан, уже дома, с ними. Вон он там сидит в конце длинного стола, окруженный старыми друзьями. На его лице та же, ему принадлежащая, улыбка счастливой матери, скромно гордой своими детьми.

Многим все еще как будто не верится, что это явь, не сон. Но ведь они слышат его спокойный голос. Сотни членов и друзей "Зала Евангелия" сидят за специально приготовленными столами. Сегодня у них вечеря любви, первохристианская "Агапа" апостольского века.

Поет дружно хор. Его сменяет оркестр молодых ребят. Потом поет весь народ какой-нибудь гимн. Настроение приподнятое. Присутствующими овладевает радость светлоглазая, тихая... Точно машет она неслышно серебристыми крыльями, перелетает по залу. Рассыпает незримые, пахучие цветы.

Вот, веселый кондуктор трамвая, диакон общины, просит всех успокоиться. С чувством он говорит, как было им скучно без Николая Ивановича эти ушедшие: три года, какую тяжелую годину испытаний пережила Церковь! Он, Николай Ив., мужественно нес незаслуженную кару. Но Бог видел, знал и сказал Свое слово, - свобода пришла...

- Да будет же Отцу и Иисусу слава за все, за пережитую скорбь и победы. - Восклицает диакон-кондуктор с пушистыми усами. А теперь они желают слышать длинную историю, повесть переживаний в Сибири от самого их Друга и руководителя, Николая Ив. Они же все и собрались сюда с этой целью. Не правда ли?

- Просим, Николай Ив.! Просим... - Много голосов. На лицах улыбки разрисованы.

- Пусть Николай Ив. говорит и до двенадцати часов ночи, и то будем слушать!.. - громко вставляет словоохотливая старушка Мартыненко.

Улыбка счастья, неумертвимой радости, молодит исхудалое и усталое лицо Старостина. Хорошо, он готов, он будет говорить - долго... Расскажет о всех своих колючих приключениях.

И - плывут его мелодические, точно шлифованные слова. Выплывают они из глубины его сердца, богатого разноцветными звуками. Падают на сокровенные струны сердец слушателей. Нежно играют...

Да. Он страдал немного. Но что его страдания означают в сравнении со страданиями Учителя! Ничтожны они, не стоят воспоминания.

Однако, он благодарен Богу за привилегию пережитой ссылки. Это была школа. Университет веры... Это был серьезный экзамен для проповедника неустрашимого, всепобеждающего христианства. Он должен сдать его безукоризненно. Со Христом все возможно...

О жизни там! Всего было. Узнал, что означают "голод и холод в краю чужом"... Однажды ураган разыгрался, поймал его в степи! Спасся чудом. Темной ночью пришел в сознание в яме. Остался там до утра слушать дикий вой бури, а моя песня была - двадцать второй псалом. Помнят? Господь Пастырь мой...

Улыбка его светлеет.

Страшно? Что же здесь особенного!.. Даниил был среди львов, а там их не было.

- Федя, Ваш отец удивительный...! - шепчет, белокурая Соня Иванова, сидит возле него.

- А? О да... Я... я... горд им... Мак цветет на щеках Феди, будущего доктора.

Слушают далее. Внимательно, напряженно.

- Еще одно имею на сердце, друзья мои. Не нахожу довольно глубокого слова, чтобы высказаться. Благодарю вас за все. За всю нежность любви ко мне, к семье. Вы сделали больше, чем могли, чем я заслуживаю. Вы были ласковы, как добрая мать... Бог вам заплатит многократно. Ваши сухари были для меня там вкуснее, дороже, чем это изобилие на столах сегодня. Ежедневно я имел всех вас в своем сердце, оберегал вас от диавола молитвами.

Слушайте, теперь мы вступили в новый период труда для Царства Христа. Говорим - пришла свобода... Мы свободны... Будем же беречь это время преимущества. Оно может оказаться весьма коротким. Будущее сокрыто от нас. Мы ожидаем солнечной, лучистой свободы и радости... Да будет! Но что, если снова насунут грозные тучи государственных скорбей, анархии... Кровопролития... Что, если таинственный ураган заревет. Притаившийся теперь... Ураган гражданской, внутренней войны... Об этом не думали?

Ну, довольно. Не хочу пугать вас. Возможно, мне только кажется так. Только хочу напомнить всем, - великая ответственность лежит на нас за души. Тысячи, тысячи душ утопают в тинистых болотах греха, незнания пути жизни... Умирают без Христа, без прощения. Пойдемте же с удвоенной энергией, с огнем молитвы, с мечами слова, с динамитом пробуждающего самопожертвования - вперед! На труд великий, на труд из трудов! Цель велича, солнечная цель! Пойдете? Я?! Знаю, готовы...

Молодежь! Наши юные орлы... Сад наш... Смена! Поднимитесь высоко над ядовитой, привлекательно-заманчивой мишурой грешной жизни. Хотите дышать здоровым воздухом служения ближним? Нет?.. Знаю, чувствую неслышную музыку ваших сердец, - вы готовы. Христу вы нужны, теперь особенно. К победам же, дорогие, над властью тьмы, беззакония! К радостям пойдем. Помните, непобедимое нам дано знамя... Ушедшие тени и страхи забудем! Я с вами пойду... Ничего слаще нет, как окончить путь на великом труде для Учителя, для ближних. Желаете? Все? А? -

И опять ласковые, глубокие глаза улыбаются. Точно тревожат золотую струну преданности, самопожертвования в сердцах слушателей. Старостин умеет играть на инструментах сердца. Говорят, искрят глаза аудитории, сотни звезд, - так... Готовы!

Потом хор поет вдохновенно, послушно повинуясь маленькому регенту в очках, и величественно гремит пение всех присутствующих: "3а Христом я следовать повсюду готов..."

В "Зале Евангелия" чувствуется присутствие динамической силы непобедимого христианства первых веков.

Нежно перешептываются задумчивые липы в городском саду. А народа, как муравьев на скамейках, на траве! В отдаленном тенистом углу счастливо аргументируют Федор Старостин и Соня Иванова.

Звездное море мигает тысячами лампочек, которые горят и не потухнут. Не могут.

- Федя, я, право, боюсь тебя... Мыслей твоих... Понимаешь? Они какие-то необыкновенные, страшные...

- Ха-ха! Боишься? Что же в них страшного-то? Это не противоречит вере в Бога. Я не безбожник какой-нибудь... Я лучше тебя... Ха-ха! Быть социалистом, другом бедного класса человечества, разве это не идеальное положение стремления. Христос тянул руку за бедными... Что?- Федор весело, шутливо.

- Нет, не то, Федя. Я также из бедного дома. Но... разве, будучи христианином, можно убивать ближних? Отнимать имущество, грабить... Ты говоришь сегодня так, как мой брат Михаил. Пишет из Петрограда, что хотя и много крови прольется, но большевики возьмут верх. Власть заберут... Он, коммунист, понимаешь? А меня отсталой называет. Говорит, дурману религии накушалась. Федя, ты не такой глубокий христианин как Александр или Таня... - ft взгляд ее решительный и ласковый.

- Глубокий? Ха-ха... Должен быть им... Ну довольно об этом... Ты такая серьезная... Тебе только миссионеркой быть. Ха-ха. -

- Федя, скажи, ты... молишься? - Глаза ее юно-материнские, и огоньки, огоньки в них, искры рассыпаются.

- Соня, проповедница моя! Называй меня как хочешь, а все же я люблю тебя... -

- Ну, в самом деле, довольно! - Спохватывается Соня. Встает:

- Идем к реке. Вечер мечтает, а звезды купаются в темно-синем море. Я люблю тоже небо. Кажется, оно вот-вот на колени ляжет мне, а звезды, то глазенки игривых детей, ангелов таких... - В голосе ее пафос. Искренность.

- Соня, ты говоришь так мило. Я люблю слышать твой поэтический тон, вдохновенный такой. Поэтесса моя маленькая, сядь... Ха-ха...

- Не знаю еще, кто я. Однако, люблю писать. Встаю рано утром и бумагу порчу, а мама нежно ругает... Поэтично, правда?

- Ура! Я прав, - Соня проповедница и поэтесса... Ха-ха... Величественно! А я руковожусь холодным разумом. Я слепой для красоты. Терпеть не могу тишины. Сонных вечеров, моря. А когда неожиданно ломается в дверь ветер... Треск. Гром. Понимаешь, ураган степной... Тогда во мне просыпается таинственная сила. Дикая энергия... Электрические токи пронизывают меня. Я кружусь в диком вихре... Точно дремлет во мне море, ураган, война... В самом деле, страшный я!.. А? Ш-ш... Не пугайся... Шучу. Сочувствую, что за вечер! А звезды, звезды! Глаза сироток бедных... Улыбаются Соне Ивановой, пожалуйста, а она составит вам сладкие стихи... Прославит вас, о звезды! Ха-ха -

Хохочет Федор громко, раскатисто.-

- Фу, ты нехороший! Не люблю тебя за это... Соня гневается только на момент. Да и может ли быть иначе!

- Ну, сделаем мир, Соня! Конечно, это шутки. Иногда я люблю спорить, как осел, тянуть в противоположную сторону. Беда со мной, я разбитый искатель этой злополучной правды. Отец, вероятно, испугался бы услышать все это. Но эти тучки тают как снег под лучами реальности бытия. Ты слишком серьезна, Соня. Временами ты можешь помочь мне. Я буду послушным мальчуганом. Ну, довольно, довольно этой тяжеловесной философии жизни. - Серьезно говорит Федор.

- Ты помнишь Павлюка? Он учился в одной гимназии с тобою... Правда? Он комиссаром в Петрограде... Не люблю его... Нахальный такой. Он с Михаилом дружит, братом моим. Пишет иногда всякие глупости... - Тихо говорит Соня, а розы вспыхивают на ее щеках.

- Павлюк? Почему же, помню... - И холод в голосе Федора.

- Что он мне! Не нуждаюсь... Приезжает сюда... -

- Да? - Кривая улыбка перекашивает кругловатое лицо Федора:

- Почему-то он недолюбливал меня. Дурачился. Все приглашал пьянствовать. А с меня пьяница... бедный...

- Не любил?.. -

Липы ловят это слово. Передают одна другой. Шепчутся. Умолкают и опять. А ночь в шелковые платья разоделась. Богатая, благоухающая королева - цыганка ночь.

- Мне кажется, лучше всего начать в "Парке Свободы." Центр и недалеко от "Зала Евангелия". Прекрасно! Там можно собрать сотни людей... - Увлекается планом отца кареглазый, жизнерадостный Александр. Толкуют об евангелизационных собраниях на открытом воздухе.

- На полотне нужно красиво выписать большой текст - "Покайтесь и веруйте в Евангелие" или какой-нибудь другой. - Замечает темноволосая жена Александра, Ольга Андреевна.

- О, да! Конечно, это будет сделано. Как во сне... Недавно гонения, аресты... А теперь мы свободны выйти на перекрестки улиц и возвещать о новой жизни во Христе. - Мечтательно Александр.

- Дети мои, счастлив я видеть ваше рвение для Царства Божия, для Иисуса. Но не будем полагаться на собственные силы, способности. Передадим этот план Господу, Который силен, - тихо вставляет Николай Иванович.

Вечер.

Все семейство дома. Ткут не прошенные нити воспоминаний. Вышивают цветы будущего, цветы - розовые и привлекательные. Александр особенно.

- О чем думает Федя? - Неожиданно вмешивается Таня, роняет позолоченную улыбку:

- Все заглядываешь в лицо темному вечеру за окном..

Улыбки.

- Я?.. Думаю, что план величествен, как и моя сестра Таня... Ха-ха!.. - Спохватывается Федор. Нить его блуждающих мыслей оборвалась.

- Поможешь нам? - Испытующе отец.

- Буду доктором уличной миссии... Если побьют, то перевяжу раны...

- Кто нас теперь тронет? - Удивляется Ольга Андреевна.

- О, я шучу. Буду держать то знамя, о котором ты говорила... Ха-ха...

- Прекрасно, Федя! Прекрасно... - Увлекается Александр.

Таня собирает со стола посуду. Пили чай. Лица оживлены веселым настроением. А на дворе бархатная ночь. Жарко.

- Похоже на дождь... - Таня.

- Не нужно сегодня... Я должен идти.

- Далеко? - Отец.

- О, нет... скоро возвращусь.

- Может отдохнул бы. Завтра экзамен... - Осторожно Александр.

- Не боюсь. Все хорошо. Через недельку- свободным орлом буду...

- Я рад, Федя, лишь бы все хорошо. Быть доктором и преданным христианином - привилегия некоторых для служения, - опять отец.

- Буду стараться, папа... Но теперь люди стали иные, не хотят про душу думать много. Волна революций принесла материалистическое мировоззрение на вещи. Такой этап истории. Какой-то нервный, бурный... Новый этап. -

- Федор думает новый? А? - И глаза отца прищурены, как будто хотят заглянуть в таинственный уголок души сына - доктора.

А что, если это старая эпоха, варварско-кровавая? Полная ужасов, страхов... Видит Федор будущее России, Европы?.. Конечно, мечтает о благополучии человечества, братстве, рае... земном. Так многие... И вдруг ошибается? Что?

Неожиданно отец и сын вступают В интересную беседу. Федор забывает на время о своем плане уйти. Опять садится на стул, где сидел.

Александр слушает, его глаза искрятся удовольствием. Из кухни долетают бархатные звуки песни: Жизнь лишь одна, дана нам в этом мире... - Таня с Ольгой поют, моя посуду.

- Хорошо, папа! Но как по-вашему, это справедливо, чтобы один человек, какой-нибудь беззаконник даже, владел тысячами десятин земли, а крестьяне иди рабочие бедняки бедствовали в конурах, в подвалах, на бесплодной четверти десятины? Мне кажется и Христос на стороне серых бедняков...

- Федя, это справедливо. На свете много несправедливости. Улучшение должно прийти, но каким путем... Крови, огня? Этот путь к счастью не приведет - народ скажет свою волю в Учредительном Собрании, в Парламенте своем. Путь мира, сотрудничества, но не убийственной междоусобицы приведут к благополучию. Федя, без внутреннего перерождения сердца, без любви Христовой в основе всего, - надежда очень слабая на улучшение. Но ты большой политик, Федя!.. Ха ха... - Улыбается отец.

- А что там я... - смеется Федор.

- Это не все... Мы часто прямо спорим с ним.

- Александр простительно, как будто Федор только малый шалун.

- Федя, слышишь! Иди уже, куда собрался. Довольно там землю делить... Землемер какой!...

- Неожиданно шумит Таня из кухни. Смех.

- Иду, иду... Убегаю! - Федор улыбаясь выходит.

Бодрые звуки евангельских гимнов раскатываются в большом "Парке Свободы".

Послеобеденное время в воскресенье, залитое солнечными водами блистательного света. Около сотни заинтересованного народа стоит около импровизированной платформы. Таня играет на небольшом органе. Некоторые иронически улыбаются - что это будет? Толпа увеличивается. Шепоты:

- Евангелисты... Посмотрим...

А мощные акорды песен плавно и нежно стучатся в сердца:

Мужчины и женщины, стоящие вокруг, свидетельствуют об этой власти черной. Лица поникшие у некоторых, испитые.

Николай Иванович звонко объявляет, что вступительную речь скажет проповедник христианин -еврей, Давид Кац.

- Ш-ш-ш... Тише там!.. - Шепоты шуршат в толпе. Еврей? Проповедник? Ш-ш-ш... На лицах вырисовывается очевидная заинтересованность. Улыбки... еврей... Как это? Что он скажет?

Низенький, плотный Давид Кац драматически поднимает правую руку вверх. Тишина.

- Уважаемые граждане и друзья христиане. Попрошу на пару минут вашего внимания. Николай Иванович объявил, что будет говорить христианин- еврей. Что с вами? Не верите? Вас это удивило? Вы видите, что это правда... Я еврей, долгие годы не знал, что Христос мой Спаситель. Я ненавидел Его и всех вас, христиан, слепой, скрытой ненавистью фанатика-еврея. Не знаю почему. Стыдновато признаться в этом, но это правда. А теперь люблю вас, хотя христиане не любят мой народ рассеянный, наказанный.

Теперь я хочу рассказать вам; как я стал христианином, как поверил в Евангелие, в его животворящую силу. Однажды в душе моей была великая борьба, - зачем жить? Не лучше ли покончить все? Где цель жизни? Почему в мире так много страданий, скорби? Народ мой гонялся за деньгами, старался перехитрить "гоев", что значит - иноверцев; он имел деньги, но эта жизнь меня не удовлетворяла. В чем смысл жизни, моей жизни? Эти вопросы прямо мучили меня, разрывали голову.

Бог... Если Он есть, что Он хочет от меня. Где Он? Есть мой народ - Его представитель в мире? Справедливы христиане или китайцы, или магометане?

Эта борьба, эта мука тянулась дни, месяцы. Я окончил школы, а душа оставалась пустой, холодной, - душа ищущего еврея.

Тогда я решил попробовать пить из чаши увеселений, разгульной жизни. Когда угар: беззаконий проходил, то опять чувствовал себя несчастным, одиноким. Сердце тужило по ком-то, о чем-то. Я не мог понять себя.

В то время я пришел к окончательному решению покончить с жизнью... Я, юный цветок, цветок блуждающего Израиля, Однажды ночью я сказал себе так:

Давид Кац, довольно тебе жить... Не нужно тебе жить! Давид,, ты должен умереть смертью героя, от собственной руки. Нитку разорвал и все!.. -

В толпе напряженная тишина. Неслышно люди глотают искренние, жгучие слова.

- Однако, мне стало страшно этого акта. Было бесконечно жалко старушки матери. Я... я любил мать! В это время еще раз бросил взгляд на книги, некоторые были моего умершего отца. Одна из них привлекла мое внимание с надписью:

Уважаемому Самуилу Кацу

от Ник. Ив. Старостина.

Вот он сидит! Это был Новый Завет, Евангелие. Это была Книга жизни, которую когда-то Николай Ив. подарил моему отцу. Если та книга осталась закрытой для моего отца, то она громко и нежно закричала моему сердцу:

"Давид, я твое спасение, путь! Для тебя, погибающего, разбитого душой, непонятого людьми. Бедного грешника... Покайся... Верь! Верь в Назарянина! Давно, давно назад твой народ распял Его, но это была роковая ошибка, ту ошибку совершили ослепленные вожди, по зависти, по причине их маленьких умов. А Он - Мессия! Надежда мира... Слышал о евангелистах? О людях, которые стараются возродить любовь в холодном мире. Разыщи этого человека, который подарил Евангелие твоему отцу..."

Такие неудержимые голоса наполнили мое сердце, голову, комнату. Казалось Некто Таинственный посетил мою комнату, где дышала смерть жестокая, безжалостная.

Ночью то было. Первый раз в жизни я сознательно пал на колени. Молился живому Богу и Сыну Его, Которого не знал, Мессию моего народа не знал.

Тогда, дорогие слушатели, мое сердце посетила неизведанная дотоле радость. Мир. Прощение.

Позже я многое пережил: гонения, побои, отречение матери от меня. Однако, ничто ту радость не смогло угасить.

Правда во Христе! Слышите? Вас спасет Один Христос! Придите к Нему искренно, всем сердцем, друзья дорогие. Христиане и евреи! Христос любит вас, умер за нас. Зовет вас к себе сегодня. Он поможет сбросить тяжесть греха. Несчастные, павшие духом, скорбящие, обиженные судьбой,- подайте дрожащую руку Иисусу! Он примет вас. Утешит. Раны залечит, как мою, - его бывшего противника и грешника...

И дальше Давид Кац метает, метает огненные зовы, электризирует толпу тихую-тихую. Тревожит струны сердец.

Окончил.

Хор поет песнь покаяния.

Неожиданно в народе слышится шум:

- Что он там болтает? Жид какой то! Я... я... я... пятнадцать лет псаломщиком был... Все книги... книги... эти наизусть изучил...

Какой то дедушка лысый протестует.

- Идите, идите домой, дедушка, может архиерея дослужитесь... - Иронически рабочий рыжий замечает.

- Что? А ты что... Что думаешь, не могу? А? Схочу и буду... Свинья такая!.. А? -

К нему подходят некоторые из "Зала Евангелия", просят успокоиться. Отводят в сторону.

- Я за вами... Да... Не против... Вы люди первый сорт... Но чего тот жид морду сунет... Лучше его знаю... Ей-Богу!.. Знаю... Пятнадцать лет... -

Аргументы лысого деда потопают в шуме парка.

Пение окончено. Говорит Александр. Подобно способному пианисту он сразу же овладевает вниманием слушателей. Толпа постепенно увеличивается.

Почему Христос добровольно выбрал крест? Думали люди серьезно о Голгофе? О страданиях Иисуса, Его учении? Все стоящие люди здесь счастливы? Куда они идут? Знают свою посмертную судьбу? Желают взять ключ даром для жизни новой, где надежда, любовь, мир... Желают освободиться от томящей силы греха?

Лицо Николая Ивановича освещено сияющей радостью. Почему-то подумалось - наша смена, моя смена... Он счастлив слышать речь сына и сердечным словом и молитвой заканчивает это собрание. Опять несется крылатое пение. Шепот деревьев возбужденно-мажорный, а день в мантиях солнечно-золотых звонит, говорит.

В кипучем труде время для Старостиных быстро убегает, подобно теням, звукам, снам. Как листья старого клена около дома Николая Ивановича, листья больные смертельною болезнью осени, рассыпались дни, месяцы, пара годов.

Сегодня ветер немного нервный, раздраженный. Пугает акации тревожные, ограбленные.

Вечер. Соня только что пришла к Старостиным. Они вдвоем с Таней в доме. Она прячет свою тревогу, но безуспешно.

- Что? Да, она в этом уверена. Восстание может случиться даже в эту ночь. Вероятно будет настоящая война, стрельба. Без крови не обойдется. Об этом под большим секретом они пронюхали от Михаила. Он нарочно пробрался сюда из Петрограда. Их, большевиков, здесь есть тысячи. Они думают захватить власть. Красные отряды уже недалеко от Киева.

Что? Таня боится? Она сама напугана. Вот потому и прибежала сказать... -

- А правда, Что большевики расстреливают всех, кто не запишется в их партию? - Таня.

- Я не думаю... Они же люди какие-то.

- Говорят они, как звери...

- Я боюсь войны, стрельбы... Крови, Таня, боюсь... Не понимаю, мой брат и. добрый, и странный. Говорит, рай придет после борьбы... Рай - здесь, на земле...

- Рай без Бога...

- В том-то и дело! Ад может быть, а не рай... А Федя наш... - Таня осторожно:

- Он тоже болен этим... Все мечтает о реформах... Хотя не думаю, что он отречется от Христа...

Лицо Сони разрисовывают кумачовые пятна. Да, она знает все это, но, может, выздоровеет. Он с Михаилом часто говорит. Как-то Михаил сказал:

- Федя, вы будете нашим доктором. Оба смеялись.

- А ты не боишься его, Соня? Свадьба ведь скоро... Что? - Улыбается Таня.

- Боюсь? Поздно... Я его возьму в руки... Ха-ха... -

Смех искренний, детский, звонкий. Как-то взволнованно пробежал ветер в саду. Резко зашумел дождь.

- Я должна бежать! - Соня.

- Куда? Ты будешь ночевать со мной...

- Ш-ш, стрельба... Нет, это буря... - Бледнеет Таня. И зачем эти войны? Я боюсь их...

- Люди забыли, что они братья, Таня... Утеряли дорогу...

В коридоре послышались шаги.

- Вероятно, наши!.. - Таня выбегает. Она была права. Все, кроме Федора, возвращались домой.

Пробежала неделя. Слухи о приближающемся перевороте тревожат население города. Экстренные бюллетени Правительства приносят временное успокоение, - красные отступили. Опасность миновала...

Федор торжественно начал семейную жизнь, - Соня уже в их доме, его жена. Он рад и новости, что его утвердили в должности казенного доктора в Городской Больнице.

Однако, вместе с тем в доме Старостиных слегка машет крыльями серая печаль. Николай Иванович неожиданно заболел и сегодня остался в кровати.

Федор успокаивает домашних, что, видимо, это простуда и переутомление. Через пару дней отец будет весел и здоров, он думает.

Но будет ли? Александр тревожен и неуверен, ведь в городе эпидемия неумолимого тифа.

В доме тихо. Таня занята на кухне. Александр с Ольгой Андреевной вышли, а Соня что-то пишет. Любит она писать. На бумаге мысли получают крылья, голубые глаза, переплетаются, создают узоры, превращаются в неожиданные красивые фигуры.

Стук в дверь. Это почтальон подает ей несколько писем и газету. Просматривает, вот, - что-то и для нас... Но почему Софии Ивановой? Кто-то не знает, что она теперь Старостина?..

С очевидной заинтересованностью открывает письмо, печатанное на машинке.

"Соня, значит бы уже счастливая жена др. Старостина? Я здесь. Я всезнающий дух! Ха-ха. Я знаю, что это счастье будет кратковременно. Говорит тот, который любит и ненавидит Вас и презирает молодого доктора, обманувшего Вас Евангелием, в которое он сам не верит. Слышите? Ненавижу вас обоих. Я сумасшедший Ваш добродетель. Я тот, кто сказал и сделаю. Когда-то, не теперь, я любил вас. Диавол - любил. Я - диавол. И не перестану преследовать Старостиных. Вы будете уничтожены, но не мною. Бледнеете? А?.. Ха-ха... Ужасно, право! Да, диавол страшный... Вы выдумали себе Христа и молитесь, а я выбрал диавола, который молится мне. Я избрал месть, ненависть, злорадный хохот. В этом много удовольствия. Ха-ха... Победа - принадлежит диаволу! Нет? Посмотрим! Ну, довольно пугаться и реветь... Живите себе спокойно... Это только озорническая шутка над молодоженами, это немного неосторожная шутка Вашей подруги. Ха-ха! Все будет хорошо. Диавол."

- О, Боже, что это?! - Вскрикивает остро Соня.

- Что с тобой? Что случилось? Соня... - Влетает встревоженная Таня.

- О, ничего... Мне... мне что-то нехорошо стало... Сердце... -

- Соня, что с тобой... Ты белее стены... - Нет, она не скажет. В душе ее борьба. Зачем тревожить всех? Федю... Она поборет сама. Да. Сумеет. Христос сильнее... диавола. Это Павлюк? Нет?...

Таня помогает ей лечь на софу.

Тревожная ночь через три дня.

Город притих, как-то съежился. Слышно, строчат пулеметы на Печерске, - стратегическая часть города. Стонут и рвутся снаряды. Кусают они огненными зубами город и оставляют после себя руину и смерть. Чудовищные языки пожаров на Подоле высовываются там и здесь. Пугают они город, вздрагивает перед ними ночь, умолкает ветер.

Вау-у-а-ах! By-у-ах!..

Вдруг - звон стекол в квартире Старостиных. Бомба разрывается вблизи. Доносятся крики из соседнего дома. Кто-то ранен, убит? Федор хочет бежать туда. Ведь он - доктор... Он должен.

Соня не пускает? Пойдет с ним?

Федор, Александр и Соня осторожно перебегают улицу.

А Николаю Ивановичу не вполне хорошо. Температура весьма повышена. Ольга Андреевна и Таня возле него. Женщины напуганы этим неожиданным взрывом в саду. Кажется им, что следующая бомба вот-вот влетит в их квартиру через разбитое окно и рявкнет на них ужасом смерти.

- Не тревожьтесь много... - Тихо Николай Ив: С нами Бог... Может помолимся немного...

Где-то вдали трещат винтовки и пулеметы, но они бессильны нарушить сладкую тишину в комнате больного проповедника. Как ласково спокойна его бальзамная речь молитвы! Кажется на минуту ураган боя утих. Раненый город услышал весенние звуки сердца, наполненного неземным миром? Быть может.

И - опять пушечная канонада возобновляется. Братья Старостины и Соня возвращаются благополучно домой.

Две души ранены в соседнем доме. Федор сделал для них все возможное. Телефонировал в больницу, но связь телефонная разорвана.

- Диавольская ночь... - Устало говорит Федор: Истинно это танец насмешливой скерти, люди обезумели...

- Я рад слышать от тебя это, Федя... - Александр.

- А разве я когда-нибудь прославлял войну?

- Ты? -

- Понимаешь, Шура, люди неодинаково сходят с ума. Красные ломаются к их раю дорогой смерти, крови, огня... Вишь, город горит... Мы...

- Но это путь к самоубийству, к аду уже здесь... Без Христа, любви, христоподобной жизни, - благополучия не будет... Это сказка... Мираж... Сон, Федя, несущий разочарование. Мне кажется ураган начинает ломать родину: голодную, усталую нищенку... -

Федор нервно мнет какую то бумажонку. Он согласен... Он чужд духу разрушения, устал бесконечно. Но разве можно заснуть в такую ночь!

- Михаил и Павлюк разрушают город... - Задумчиво вставляет Соня.

- Павлюк? Он в городе? - Федор.

- Да. Сказал - он диавол... Несущий смерть врагам. Невинные пострадают...

- Диавол? - Пугается Таня.

- Павлюк... Он всегда почему-то меня не терпел... - Глухо Федор.

- Ты его знаешь? - Александр.

- Да, но не хотел бы больше знать... - Вдруг, - дом вздрагивает. Стекла звенят. Снова невдалеке разрывается бомба.

- Ш-ш... Крик!... - Тревожно Федор.

- Пожар!.. у Павловских... - шепчет Александр. Черными крыльями машет ветер. Смерть безумно хохочет. Высовывает громадный красный язык чрез окно дома, а ее жрец беззубый, злорадно улыбающийся, дико-счастливый кропит человеческой кровью притаившийся город. Ни стонов, ни воплей, ни молитв - не слышит. Справляет тризну варварскую до рассвета.

На рассвете усталая канонада смолкает. Только тревога не оставляет Старостиных, - отцу сделалось хуже. Федор обеспокоен. Усталый и задумчивый он ходит по комнате, Александр сидит у стола. Женщин поборол сон. Неслышно в доме ходит грусть, она как-то больно сжимает Александрову грудь. Почему отец так неровно дышит? Что? Кризис? Значит, может вдруг оставить их?

- Федя... Федя, слышь! Ты скажи, что думаешь? - Шуршит шепот Александра.

- Думаю? Поздно думать.

- Что это значит? Действительная опасность? И ему не верится. Он лучше сам будет смотреть за отцом. Он, ведь, тоже читал медицинские книги.

Идет к отцу. Точно сон все, черный сон? Он должен жить. Ведь только недавно получили его из ссылки, и вот тебе!

Берет руку и слушает пульс больного.

- Федя! Федя!.. Иди... Послушай... сам... -

- Умер... - И голос Федора какой то гробовой, холодный, Сам он - каменная статуя.

- Папа, папа! Что мы будем делать сами? - Вскрикивает Александр. Готовый рыдать:

- Будем верны его идеалам!..

Федор отвернулся к стене. Борется с наплывом чувств, подпирающих к горлу. Издали слышны глухие ружейные выстрелы.

На застывающем лице Николая Ивановича еще свежа теплая улыбка. Точно хочет сказать он:

- Сыновья мои! Зачем? Ведь я не умер... Ведь я только ушел в лучшую отчизну... Встретимся там, где разлуки нет... Я окончил свой путь. Теперь ваш черед. Верьте и победите!..

Дверь в комнату приоткрывает Таня. Почему они не спят? Что случилось? Хуже? Что?!

- Хуже, Таня, - падает шепот Федора.

- Теперь лучше, ибо там со Христом... На свободе, где скорби нет...-- трогательно Александр.

- Умер! Папа, папа! - Подбегает. Рыдает обильно, как цветок после бурной ночи.

Александр успокаивает:

- Дорогая, будь мужественна. Это только разлука... Уйдем и мы, и встретимся там, и забудем жало смерти.

К ней присоединяются Ольга и Соня. Неумолимые женщины, в этих случаях, дают свободу слезам. Только спустя некоторое время Александр овладевает их рассудком. Утихают.

Тени плывут по лицу покойника. Временами делают его неприродно суровым:

- Дети, ну и зачем это вы! Разве лучше оставаться на окровавленной земле, в расстрелянной родине?.. Будьте мужественны!.. -

И тени убегают опять. Снова та же улыбка, его неизменная улыбка ненарушима.

Федор пришиблен исходом болезни отца. Ходит из угла в угол по столовой. Замкнут в себе. Никого не утешает, ни с кем не говорит.

Смерть... Смерть!..

Это слово неумолимо сверлит ему в голове, ломает мозг, касается сердца операционным ланцетом. Он, молодой доктор, говорят, способный доктор, - не сумел ее спутать, победить. Не сумел... Она выиграла в битве, победила непобедимого ссылкой отца. И так когда-нибудь захохочет злорадно над ним? Вскоре? Павлюк уже знает то время? Что? О, прочь эти глупости! Прежде всего - отец... Утрата... Погребение. Ведь в "святом святых" сердца он так глубоко любил отца. Он благоговел перед ним. И его - нет. Искреннего человека нет... -

В разгоряченной голове Федора прыгают, прыгают разорванные мысли. Скорбь щиплет сердце. Испуганное утро осторожно заглядывает в окно. По улице шумно пробегает броневой автомобиль, увенчанный грязно-красным флагом.

- Я должен рисковать и добраться до Госпиталя, а также известить брата Луцкого и Каца. Они помогут здесь!.. - Федор решительно.

Александр растерян, подкошен. Как будто тревожный сон ему снится... Черный кошмарами сон. Ему хочется проснуться и с радостью убедиться, что это сон... Так давно, в детстве было...

А сегодня - это действительность. Отец недвижим, молчалив, безразличен, чуждый их скорби и волнениям. Имел довольно своих?..

Случайно, возле покойника Александр на минуту сам. Как моток ниток в груди скорбь наматывается быстро. Давид. Облегчается взрывом слез и дыханием молитвы.

Молится. Рассыпает обещания изумрудные, - верности на страже, где отец долго стоял. Ни ветры гонений, ни труд непосильный не поколеблют его. Моток в груди разматывается. Выпадает из груди.

Александру легче.

Медленно подвигается через окраину города похоронная процессия к кладбищу. Солнце растопило тучи... Выглянуло. Выразило сочувствие осиротелым!

Хор поет погребальные песни:

Звуки плывут больно-тоскующе.

- Мы идем... Я и тысячи других, христиан и безбожников... Николай Иванович опередил нас... - Прядет мысли Луцкий. Он управляет процессией. Его часто веселые глаза омрачены.

Вот, немного дальше, на перекрестке улиц они станут, Давид Кац будет говорить короткую речь. Сотни народа следуют за гробом.

А пение какое-то необыкновенно трогательное, цепляет оно сердце Валерия Луцкого. Разве первый раз он присутствует на погребении? Почему же сердце так ноет? Тяжела разлука с Николаем Ивановичем, другом, учителем? Да, ведь от него он научился любить Христа и страдать за души. От него он заражался таинственным потоком энергии в труде. А теперь его нет... Теперь, когда он так необходим у руля. Из-под низа запутанных мыслей пробивается одна настойчивая мысль:

- Почему? Почему? Зачем Бог взял его? А? Пришло время? Что-то более горькое их, молодых, ожидает в вихре революции? Господь пожалел его? Но ведь... - Мысли успокаиваются.

Приблизились к перекрестку. Пение умолкает. Давид Кац звонко прорезывает воздух чувствительной речью:

- Мои друзья и граждане! Я принял приглашение сказать краткое слово над гробом моего учителя и духовного отца. От него я научился терпеть, любить, следовать за Христом.

Сегодня он молчит. Говорите, умер? Нет, уснул... Слышите? Уснул... до дня, когда Бог разбудит всех нас. Как этот день сегодня, так придет тот, день Оный Величественный и славный на стыд и удивление безбожников.

Николай Иванович ушел от нас... Орел улетел от нас, бросил нас, чтобы мы учились хорошо летать на крыльях веры. Незабвенные картины встают в моей памяти. Точно слышу его тихий, отцовский голос:

Давид! Ты нужен Иисусу... Отдай Ему все силы для спасения Израиля. Свидетельствую, что останусь верен Истине, которая объединила нас. Скорби ли, муки впереди, - Давид Кац желает остаться верен Евангелию, которому до конца был верен ушедший Старостин... Дорогие слушатели, пусть же этот день скорби будет днем нашего обновления сердец, закаления ревности, обращения к Богу живому, справедливому. Не лучи солнца, не песни безоблачные - наше будущее. Чует сердце мое, что хотя тучи будут темнее и забушует ураган греха, страданий вокруг нас, но не сами мы! С нами Вождь, победивший смерть! С нами Христос, Которому принадлежит победа и будущее.

Неслышными шагами смерть ходит вслед за нами, стучит в окна домов. Смерть - неискренний, немилосердный гость... Она может посетить вас, друзья, или меня, сегодня. Сегодня... Готовы мы? Готовы спокойно уснуть с ненарушимой улыбкой победы над нею, как это мог сделать дорогой Николай Иванович? До встречи! До свидания, милый брат! До встречи там, где нет прощанья, разлуки и скорби похоронных речей...

Давид Кац машет рукой, точно живому другу, провожая его в далекий путь.

Процессия снова движется. Уже виднеется место вечного отдыха, - притаившееся в тишине древнее Байково кладбище. Ограбленные ветрами осени пожилые сторожа-деревья как-то особенно кажутся согбенными. Еле слышно шепчутся они с усталыми ветрами про кровавые ночи гражданской войны? Про путь Старостина крестный? Быть может...

Рождественские дни.

Немилосердные морозы докучают голодному городу, - холодно в домах, топить нечем. А деревья оделись- в серебристые наряды. Солнцу улыбаются.

После смерти отца Старостины как-то еще ближе сроднились, стали Заботливее друг о друге.

Иногда паутиной пролетает страх, дабы неожиданность снова не захохотала над ними злорадно.

Вечер. Все дома, даже Федор. Он теперь очень занят делами больницы, где получил место заведующего. Исполнились предсказания Михаила, брата Сони? Почти, но все же он остается самим собою, христианином, хотя и не противится смелым реформам коммунистической власти.

Сегодня он особенно разговорчив. Шутит. - Знает Александр и все, что Павлюк теперь большая "шишка" в Г. П. У.? Но удивительная перемена с ним... Сделался к нему, Федору, такой вежливый, ласковый. Недавно встретился в Исполкоме... Уверял в старой дружбе. Просил когда-нибудь заглянуть на Александровскую, там его квартира... - Рассыпает новости веселый Федор.

- Это хитрость змеи... Я боюсь этого... - Серьезно замечает Александр.

- Змеи? - Встревожено Соня.

- Если не больше... -

Диавол... Непрошеная холодная мысль влетает ей в голову.

- Не сказал ли он чего-нибудь более? - Улыбаясь, осторожно спрашивает Александр.

- Что? О, ничего особенного, кроме пары комплиментов... Революционной Власти нужны доктора сознательные, преданные интересам пролетариата... Федор Старостин, дескать, один из них... Ха-ха... Вообще оду пел... хвалы...

- Да, он умеет. Но, Федя, понимаешь ли, что это неискренне. Это их методы, удочка... Прежде влезть в доверчивую душу христианина, а потом поломать ее, отравить, ограбить и выбросить на сорную кучу. Не знаю почему, но я боюсь этих улыбок... Пусть уже и я исповедаюсь... После избрания меня пресвитером он два раза говорил со мной, приглашал к себе...

- Что ты говоришь?! - Восклицает жена. Вот какой он нехороший' Молчал все время, даже ей не обмолвился и словом.

- Что? Наоборот, он был добр к ней и ко всем... Зачем тревожить других этими неприятностями? Ну, а вот сегодня он расскажет... К слову пришло... Только - ша... В доме должно все остаться.

- Интересно! - Федор удивленно.

- Даже очень интересно, братец мой... Прежде всего он убеждал меня, по секрету, что наш милый брат, Федя, является больше коммунистом, чем христианином... И я, мол, как проповедник, должен остерегаться его... Не доверять ему... Ха-ха!.. Новость? -

- Что ты говоришь? Вот змея... Ведь это же неправда... - Краснеет Федор.

Рассыпают жемчуга смеха женщины, - ага, поймался?!.

- Потому я молчал, Федя, что это неправда... А потом, как ты говоришь, комплименты. Оставьте это, отжившее свой век Евангелие... Помните конец отца... Пожалейте себя... Нам нужны такие люди на культурном фронте... Там жизнь, будущее... Все равно вы отречетесь, только может быть слишком поздно... И прочая, и прочая...

- Диавол, - замечает Соня.

- Его студент, - улыбается Александр. Федя ходит по комнате взад-вперед. Задумчивость бросает кисею тени на его чело. В конце концов, чем он провинился перед Павлюком?

Потом:

- Александр, почему ты так долго молчал? Поверил ему, да? Боюсь, дабы я не был уже в его руках. Иногда я не был осторожен в беседе с ним, а особенно в госпитале. Всюду их агенты...

- Наболтал глупостей..? Ведь я просила тебя быть осторожным... - Соня недовольно: Он хитрый и злой... -

- Ну, оставим! Глупости это... Забудем все это, - вспыхивает Федор и начинает искать какую-то книжку в шкафу.

Но нить Александровых мыслей не хочет оборваться. Мысли непослушны, плывут, набегают одна на другую... Вот он видит себя в Г. П. У. Ехидная улыбка комиссара... Потом угрозы... Злость...

Поднялся с софы. Взор его останавливается на окнах: стучится в них ветер, а крылья его снегом усыпаны, серебристые.

Напряженное молчание на мгновение, но кажется оно долгим, как ночь.

- Я боюсь Павлюка... Его лести... Он хочет укусить... - Нарушает молчание Соня серьезно, пророчески.

- А, ты все пророчествуешь!.. Забудь его, зубы поломает... - Нервно бросает Федор, перелистывая книгу.

На дворе дико танцует зимняя ночь, а ветер играет на странном, душу щиплющем инструменте косматых дервишей взволнованной стихии.

Высоко поднял голову серый, нахмурившийся дом Г. П. У. Комиссар Павлюк сидит за столом в своем кабинете, № 23.

Он внимательно пересматривает какие-то бумаги. Глаза его небольшие, острые, обнаруживают недовольство. Пальцы левой руки нервно стучат по столу. Берет телефонную трубку:

- Слушай, Антонов! Принеси мне все дело Старостина, доктора... А? Здесь не все... Да... Теперь... -

Юный следователь экономического отдела, нежный блондин в форме чиновника Г. П. У., почти моментально является в дверях с бумагами в папке.

Сел.

- Понимаешь, Антонов, нам нужно подрезать крылья этому доктору... Он определенный враг пролетариата, и распространяет опиум религии... Дело с медикаментами важно... Это саботаж... Ты пропустил... Знаешь о беседах с сотрудниками, в Госпитале? Вот свежее донесение... Читай! Контрреволюция первого сорта! Что?

- Да, Антонову все известно... Но разве аргументы, которые т. Щавлюк имеет перед собой не более сильные для ареста? Старостин имеет отговорку, что медикаментов нельзя было достать, поэтому и в Госпитале недостаток, а то, что он не принял умирающего рабочего, в госпиталь и тот умер, - это бритва для Старостина, которой он зарежется... Ха-ха... Будь он партийный, то еще кое-как было бы... Это можно превратить в динамическое обвинение, - др. Старостин враг рабочего класса, революции, бюрократ... Умирающих борцов революции выбрасывает на улицу... Понимаешь?.. - Антонов горячится в красноречии обвинений:

- Дальше. Сын священника, или пресвитера... Брат активного пропагандиста религии на Сов. Украине... Последнему тоже придется связать немного... А?.. Ха-ха... -

- Антонов, - перебивает его довольный Павлюк: - Ты логик... Молодчина... Приготовь акт обвинения на завтра. Коллегия дала согласие на его арест... Обыск сделать на квартире, арест - в госпитале... Понимаешь, женщины. Истерика... Ха-ха... За его братом внимательно следить... Мы их свяжем... -

Девственно улыбаясь, Антонов уходит. Щавлюк несколько раз проходит по кабинету. Закуривая, умело пускает изо рта дым кольцами. Улыбка победителя скользит по мрачному лицу. Ну, доктор, поймался? Ха-ха...

Садится у стола. Хочет читать другие бумаги, а мысли прилипли к делу Старостина. Как будто послышался ему голос:

- Щавлюк, что Вы хотите от меня?

Соня, веселая и доверчивая как дитя, когда-то так сказала. Будто вчера это было... Глаза устремляются на него. Искры рассыпаются из них... Соня смотрит на него...

- А, прочь! К дьяволу все это... - Нервно шуршит бумагами. Глаза его опять маленькие и острые, глаза купаются в гневе.

По притаившейся, неопрятной камере тюрьмы при здании Г. П. У. с окном за решеткой на полночь, ходит др. Старостин.

Закинул волосы головы назад, треснул пальцами. Остановился на секунду. Прислушивается. И опять ходит от стены к стене, точно в клетке. Заходил быстрее. Молниеносно промчалась картина зоологического сада: клетки, пантера... Он - пантера? Орел, лишенный крыльев. Опять останавливается.

Серый, безмолвный вечер смотрит в небольшое окно. Всего только один день он здесь, а кажется ему он месяцем бесконечным.

- Странно, почему его не зовут к следователю? Что думает Соня и все дома? Почему молчат о причине ареста? Неужели Щавлюк... Его диавольские планы... -

Мысли, подобно волнам, набегают одна на другую. А то превращаются в горячие молоточки и так больно стучат в голове тяжелой, воспаленной. Так весь день.

И чем виноват пред Революцией, пред Щавлюком? Месть? Старая ненависть? Соня?.. Вот она является перед ним бледная, бледная и прекрасная... Раненая черной вестью об аресте.

- Боже... Боже... - Шелестит его шепот в камере-одиночке.

В коридоре послышались шаги. Кто-то зазвенел ключами около дверей. Часовой принес ужин, - редкий темноватый суп и чай.

- Гражданин, прошу передайте моему следователю, что я хочу видеть его, требую этого... Я больше не в силах так быть... Ведь я не виновен. Мой арест сплошное недоразумение... Прошу вас... -

- Другие ожидают месяцами... А вы только пару дней здесь... Спешить некуда... - Насмешливо кидает красноармеец.

- Месяцами? - Вскрикивает Старостин.

- А больше не хочешь? Страшно?.. Отдохнешь чуток... Ха-ха... Тесно будет, к стенке поставим вас панов... Ха-ха!.. - И смех безразличного, чуждого страданию солдата рассыпается как-то холодно и неприятно. Кажется Старостину, кто-то смеется над мертвецом смехом умалишенного. Он слышал этот смех где-то раньше.

Опять он один, опять мерит маленькую камеру.

- А больше не хочешь?... К стенке... - Ломают его воспаленную голову насмешливые слова.

Выпивает равнодушно кипяток. Кто-то остановился возле двери? Нет, это ему так показалось. Грязная скатерть насупившихся сумерек завешивает окно камеры.

- В чем мое преступление? В чем?.. - Опять вмешивается назойливый вопрос:

- И это в социалистической стране. Бросили в какую-то грязную конуру. Ранили сердце, ограбили жестоко... Так вот эти когти революции, которую он идеализировал в студенческие годы... Розами одевал новую эру справедливости, счастья для всех... Вот и счастье... -

Сел на соломенный тюфяк кровати. Неужели Павлюк так страшно опутал его клеветой перед Г. П. У., что ему придется погибнуть? Что? Ведь он теперь большой человек в этом ужасном Г. П. У. Может освободить его и может уничтожить... Расстрелять. Что делает Соня, Александр? Почему никто не пришел до сих пор? Не пускают... Да, только это... -

Свинец в голове делается тяжелее. Дуэли мыслей учащаются. Др. Старостин пробует овладеть собой. Так проходит томительная, бесконечная неделя.

Весть об аресте Федора ошеломляет Соню и всех в доме. Такой неожиданный удар. Как будто бомба разорвалась в доме, и рассыпала страхи, слезы.

Александр внешне держится спокойно, мол, Федора освободят и то будет вскоре. Это какое-то недоразумение, ведь он в политику активно не мешался.

Это он так успокаивает женщин, а сам в глубине души встревожен, как тополь ветром. Холодное предчувствие новой семейной драмы змейкой сосет его сердце. Сосет как-то томительно-больно. Пробует заглянуть в будущее, приотворяет его закрытую дверь и видится ему безотрадная картина, вышитая скорбью. Уныние целует его душу, уныние, подобное осеннему туману. Но ведь он, Александр, прежде всего христианин и мужчина... Зачем терять надежду? И Господь... Неужели не видит, не вступится за них?

Серебристая мысль надежды ободряет его.

- Соня, успокойся... Ну, вот еще... Довольно... Все будет хорошо... - Слышится его бархатный голос, внушительный, как будто еще раз заговорил его отец.

- Будет еще хуже, Александр... Это рука Щавлюка... который не умеет жалеть. Я побегу к Михаилу, может он что посоветует... -

И она бежит к широкоплечему зданию Военных Дел, которое давно нуждается в ремонте. Там одним из комиссаров ее брат. Александр поспешно следует за ней, но остается ожидать на улице, вдали от этого дома.

Холодно.

Зима дохнула дыханием смерти на полуголодный город и щедро рассыпала белую вату сегодня утром.

Александр осторожно прохаживается по тротуару, дабы не навесть на себя подозрения сыскной милиции.

Смотрит на молодую зиму. А так недавно еще пела золотая осень... Ушел отец... Пришла революция вторая... Зима и это все...

Вздрогнул. Неужели зима в самом деле принесет им много скорби? Что? Это начало?.. О, Отец, вступись...

Его сердце жалуется неслышно для прохожих возле него.

В это время в кабинете Михаила Соня изливает свою скорбь, орошенную жемчужинами слез.

- Это месть... Я знаю. Он не был против этой власти... В чем его преступление? Что часто ночи не спал и отдавал самого себя для госпиталя? Понимаешь, здесь Щавлюк. Помоги мне... Ведь ты знаешь, куда обратиться. Слышишь, почему ты молчишь? Или и ты готов распять меня? -

- Соня! - Сухо перебивает ее худой, высокий Михаил Иванов и складывает бумаги на столе:

- Не забудь, я служу интересам пролетариата... Позвоню туда... -

Соня напряженно ловит каждое слово разорванной беседы брата по телефону.

- Скажи, я хочу видеть его... - она.

- Начальника 3-го отдела. Что? Да. Войком Иванов. Да. Говорит? Слушай, какая там ерунда вышла с Старостиным? А? Кто же знает?

Щавлюк, брось глупости... Не может быть... (бледнеет). Слушай, это клевета! Что? Может и знаю. Не вмешиваюсь, но имею право спросить, узнать. Понимаешь. Слушай, пусти сестру к нему... Всего.

Михаил кладет трубку.

Глаза Сони вопросительны.

- Плохо. Обвиняют в саботаже... В эти годы это много... Подозревают в умышленном разрушении госпиталя. Буду вечером. При возможности помогу... - Встает.

- Какая неправда! Саботаж... Отдал здоровье, всего себя и - разрушитель... -

Точно пьяная Соня выходит из кабинета брата. Значит, Щавлюк запустил когти в их сердца. Искры решительности вдруг загораются в ее глазах. Александр молча идет с нею. Читает ее мысли.

- Пойдем в Г. П. У. - она. Потом несвязно разворачивает новость. Готова зарыдать.

А зима богатая, недоступная стихиям человеческих бурь, разоделась в белую, драгоценную шубу и рассыпает мягкую вату для праздничных ковров встревоженному городу.

Соня в комнате пропусков Г. П. У. Она говорит комиссару за перегородкой, который сильно косит глазами, чтобы ее пустили к гражд. Щавлюку.

Он переговаривает по телефону. Кладет трубку и резко отвечает:

- Он очень занят сегодня. -

Но Соня решительно хочет видеть комиссара Щавлюка. Она просит косоглазого дежурного так передать ему. Да будет это известно ему, что она не уйдет отсюда, пока не будет допущена и не передаст ему одну важную информацию. Может так гражд. дежурный передать ему? Что?

Присутствующие, много их, также ожидают пропусков к разным следователям. Измученные и напуганные мужчины и женщины притаившись сидят на скамейках и еще больше пугаются смелости молодой женщины. Разве же можно так смело говорить в Г. П. У.?..

- Гражданка! Не забудьте, вы в стенах Г. П. У.! Держите себя соответственно...

Дежурный комиссар злится.

- Я это прекрасно понимаю, т. комиссар, но мне нечего бояться. Только прошу сказать, что Соня Иванова хочет сказать нечто важное. Он меня лучше знает под этим именем.

Комиссар бросает на нее стальной взгляд, и опять говорит по телефону, видимо, с Щавлюком. Напряженная тишина.

Вдруг кладет трубку, поправляет старые очки и на маленьком клочке бумаги ставит печать, - Соня получает пропуск.

Она поднимается безбоязненно на второй этаж, проходя мимо красноармейца на часах. Тот осматривает пропуск и пропускает.

Через пару минут Щавлюк широко улыбается Соне и просит садиться у стола в его кабинете.

Чем он может послужить ей? Он сразу не понял, кто хотел его видеть. Да, они ведь старые друзья, коллеги... Ха-ха... Но как Соня переменилась! Когда он видел ее последний раз, тогда она была - только Соня... Веселая Соня Иванова...

Он закуривает, но не может от нее спрятать неискреннюю улыбку.

- Чем послужить? Ведь он должен знать... Она желает видеть мужа. Хочет, чтобы его сегодня же отпустили на свободу... Ведь он невиновен... Он честно трудился в госпитале, всего себя отдал, было, этому делу... А теперь?.. Это недоразумение... Она просит помочь ей... Что? Она поедет к самому Ленину в Москву, если Федора не освободят... Да, она ищет справедливости и найдет ее... -

Соня решительна. Бесстрашна. В ее голосе приказ. Сила.

Щавлюк выпускает изо рта кольцами дым. Еле заметно меняется в лице.

- Но это не зависит от меня... Я желал бы сделать вам удовольствие и... и Федору... Он... он мой коллега... Я понимаю, это тяжело... - Сухо, официально отвечает комиссар.

- Это зависит от вас... Вы можете помочь... Сделайте это хотя ради той дружбы, о которой говорили давно... Помните? Забыто?..

Темное лицо Щавлюка вспыхивает. Да, ведь он и теперь... Он тот... уважает ее... Но... но здесь политическое дело. Неприятное... Коллегия имеет его в руках... Что решит, так и будет... А он, что же... Бессилен помочь... теперь. Может быть доктор будет выпущен вскоре, а может и нет... Он не знает, никто не знает... Что? -

- Щавлюк, посмотрите мне в глаза!.. Прямо... Ну? -

- Что с вами, Соня, я не имею времени смотреть женщинам в глаза здесь, в кабинете... - Натягивает суровый вид комиссар.

- Щавлюк, есть справедливый Бог... Он скажет Свое слово на все... Я не сделала вам зла... За что? За что все это? -

Ее плечи вздрогнули.

- Соня... Гражд. Иванова... Я... я... все еще ваш друг... Все будет хорошо... - Подходит к ней ближе.

- Какой черный сон... Боже, прости им за все... Прости... Помоги мне...- Роняют ее увядшие уста неожиданное ходатайство.

- Гр. Старостина, это не Церковь... Это Г. П. У.! - Нервно бросает Щавлюк.

В кабинет входит следователь Антонов.

- т. Антонов, помоги гр. Старостиной перейти в к. 27, там она немного отдохнет... У нее расшатанные нервы. --

Антонов вежливый, заискивающе:

- Гражданка желала бы отдохнуть? Что? Он поможет ей перейти...

- Нет... Спасибо... - Соня говорит опять решительно:

- Ей лучше. Может она видеть мужа? Завтра? Тихо, о чем-то подумав, она оставляет кабинет: Щавлюк и Антонов вдвоем. Молчание. И Антонов вдруг:

- Я не знал, что она такая красавица! Гляди, зараза... Прямо первый сорт баба... Что-то еще готово было упасть из его женственных губ, но молча он вышел.

Щавлюк закуривает новую папиросу. Минутку ходит по кабинету.

Что с ним? Точно уголья горящие оставила ему в голове эта Соня. Нечто привлекательное, полное молодости, магнетизма плывет ему в грудь, волнуется. В самом деле, что в этой женщине, что не дает ему покоя? Нервирует его? И что - прости... О, он не может перенесть этого! Да, просто не может... Он - или возьмет ее, или раздавит их всех... Раздавит, как муравьев, этих отсталых христиан, и их это тошнящее -прости... Он коммунист... Он - часть могучей лавины, которая уничтожает все на пути... Непокорное. Он победит...

Садится у стола. А "прости" опять точно ползет в его уши.

Где-то глубоко, глубоко в его душе просыпается голос совести. В груди пробегает теплая струя. Ему легче. Захотелось выскочить из кабинета, догнать ее... Взять за руку... Сесть в тенистой аллее сада... Давно это было. Лето смеялось и пело тогда... Розы разливали ароматы. Тогда он сказал ей одно слово... И ему хочется опять повторить его... Ей, прекрасной, магнетической..., которую он любил, теперь ненавидит...

Плывут секунды. Минута.

Потом вдруг:

- Дурак! А коммунист... - ругает себя Щавлюк. Опять глаза острые и хищные, а в груди угли ненависти и жестокости.

Читает какие-то бумаги.

На четвертый день ареста Антонов в своем кабинете допрашивает др. Старостина. Говорит ласково, особенно вежливо. Уверяет, что это дело не принесет доктору много неприятностей, если он совершенно откровенно признает свою вину и будет его другом. Доктор понимает? Другом Советской власти, поможет обнаруживать действительных врагов революции среди интеллигенции. Ведь не все они искренние. А докторов им нужно... Да... Что? Гр. Старостин не чувствует за собой никакой вины? Он совершенно невиновен? Что? А дело партийца, старого большевика, который сражался за революцию и умер дома, не будучи принят в госпиталь др. Старостиным? Помнит? А второй рабочий, больной еще выброшенный из госпиталя? А отсутствие медикаментов, искусственно приготовленное доктором? А? Ха-ха... -

Раскатисто хохочет Антонов.

Неожиданность? Г. П. У. это уши и глаза революции. Оно знает все, видит все, слышит все... Слышит ночью, видит сквозь стены. Нет тайн, сокрытых от него. Ха-ха! Значит, гр. Старостину лучше признаться в вине...-

В голосе Антонова самодовольство, уверенность в себе.

- Гр. следователь, что вы говорите? Что с вами? Ведь рабочие не могли быть приняты... Я помню, но не было ни одной свободной кровати, ни одного матраца, чтобы положить их хотя на полу. Одного из них мы поместили на второй день. О положении я уведомил Отдел Здравоохранения. Я как будто предчувствовал, что меня поймают здесь. Умершего товарища я просил в тот вечер принять в университетском госпитале. Теперь, медикаменты... Это же клевета. Разве я не надоедал в Отделе Здравоохранения, что терпим недостаток в медикаментах. Я же просил их помочь... Я прошу следствия... Кто мог такую клевету нанести... Удивительно!.. -

Волнуется др. Старостин.

- Значит, не признаете себя виновным?.. А?.. Несвойственным ему тоном, резким, говорит Антонов.

- А какое отношение гр. Старостина к Сов. Власти? Что он думает о большевиках... О диктатуре пролетариата? А? -

И остро экзаменует Старостина усталым взглядом.

- Думаю... Человек награжден неограниченной свободой мысли, но не должен делать Республике зла. Разве вам неизвестно, что я был большим сторонником революции, даже на вред моим христианским убеждениям? Я не борюсь с новым порядком вещей, я не контрреволюционер... Я занят своей профессией. Потом, я христианин, а потому стараюсь честно исполнять свой долг. Если мы все наше наилучшее отдадим народу, тогда Республика пойдет вперед. Люди будут счастливы. Я не совершил вреда для революции сознательно.

Гр. Антонов, мой арест полное недоразумение. Я прошу передать коллегии, чтобы меня освободили, и я мог дальше работать для страны. Наше семейство пережило много скорби в последнее время... Не дополняйте чашу наших испытаний. Отпустите меня. Будьте людьми, слышите? -

Старостин бледный и исхудалый делает заметное впечатление на следователя.

- Да... Он понимает... Сочувствует... Но это Г. П. У., которое все знает, и агитацию гр. Старостина... Слушайте: Безголовые комиссары... Знают только пьянствовать... Азиатские варвары... Несут руину Украине... Не говорили так... Никогда? -

Улыбаясь, Антонов перелистывает бумаги.

- О, люди! Что за недоразумение? Да, говорил, но когда? Почему? Частично это мои слова, но тех комиссаров вы сами повыбрасывали. Прислали ненужные вещи в госпиталь, а я и хинина не имел для тифозных... Это была трагедия... Правда, я утерял тогда равновесие, и кое-что сказал. Сожалею, но это не была агитация против диктатуры...

Антонов щурит правый глаз и что-то быстро пишет.

- Да-с... Значит, гр. Старостин виновным себя не признает... Г. П. У. - жестокое, кровавое учреждение, которое морально и физически уничтожает людей... Ха-ха... Чудесно!..

- Я говорю о себе, гр. Антонов...

- Хорошо, хорошо... Я думал помочь вам, но вы не понимаете своего благополучия... Знаете, что ваша жена свидетельствовала против вас? Да... Вот... - Поднимает листок бумаги.

- Говорила, что вы враг власти, фальшивый христианин... Что она... Подождите... Что она, видимо оставит вас... - Роется в бумагах.

Электрические токи пронзили Старостина. Он бледен, как смерть. Соня? Не может быть... Не может быть!.. Его Соня? Ложь! Пусть не трогают ее чести! Срам этому учреждению! Он не желает больше говорить...

Мужественно встает со стула.

- Гражданин, оставайтесь спокойно сидеть. Понимаете, вы в Г. П. У. на допросе, вы арестованы... От этой беседы зависит ваше будущее... Судьба ваша... А что если я говорю правду? А?

Антонов суров. Холоден. Пишет.

Др. Старостин пришиблен, уничтожен. Остается сидеть. Он жалеет, что погорячился. Но... Но разве это может быть... Чтобы Соня... Ласковая, чистая Соня так сделала?.. Что? Правда? Нет, нет... Какую ужасную паутину ткет черный паук... Ему нехорошо. Сердце бьется неровно, больно. Он лучше ушел бы в холодную камеру, упал бы на цемент пола, и плакал бы, кричал бы, как дитя, оставленное, забытое матерью.

- Может быть вы отпустите меня, гр. Антонов?.. Мне нехорошо как-то... - Тихо Старостин.

Я думаю... Извините... Только подпишите эту бумажонку... Ваше объяснение... -

Голос Антонова опять нежный, природный, вызывающий доверие. Он читает протокол.

Др. Старостин не читая подписывает и как раненый идет в свою камеру.

Неужели Соня так сказала? Неужели... -

Больно беспокоит его неотступная мысль.

Вдруг пронзительный крик женщины в коридоре прерывает тишину.

Старостин подбегает к двери.

Соня? Она? Нет...

- Куда вы берете меня?.. Не пойду... Не пойду... Мучители! Я жертва клеветы... А-а... -

Оглашает коридор на мгновение визг женщины, визг не слышанный Старостиным прежде, ужасный, предсмертный.

Суматоха. Команда убрать. Жертва... Сегодня ее расстреляют... а завтра меня? Подумал Старостин.

Все еще стоит у дверей. Ночь проснулась. В это время Щавлюк, веселый и довольный, хвалит своего помощника:

- Молодчина, Антонов... Ты замечательно запутал этого господина... Прекрасно! Мы припугнем этим ему подобных... -

Шутят, зажигая папиросы.

На утро газеты кричат в "хронике": аресты в городском госпитале. Др. Старостин главный обвиняемый в саботаже... Всевидящее Г. П. У. наступило на голову буржуазных гадов... Федор Старостин признался в преступлении и т. п...

Эта весть пришибла Старостиных и многих их друзей. Неужели это правда? Неужели он действительно виновен?

Старостины сидят в столовой вокруг чугунной печки.

Тишина. Думают всю ту же думу. Неужели? Газеты на столе. Опять Александр останавливается глазами на этом тревожном слове - "признался..."

Значит что-то есть, что-то утаил от него, значит Федор совершил нечто преступное, но они не знают. Но как могла не знать Соня?

- Слушай, Соня! Федя тебе ничего не намекал на неприятности в госпитале? - Осторожно говорит Александр.

Неприятности? Нет, она не может вспомнить ничего важного. Говорил иногда о работе, о недостатке медикаментов... Александр поверил газете? Да? Она нет... Не может... Федор невиновен... Он жертва злых намерений врагов... Это большевистская месть... Если бы только ее хотя раз пустили к нему! Хотя на минуту... Все старания напрасны... Завтра она опять идет в Г. П. У. Будет кричать, умолять, плакать... Да, она не оставит завтра тот дом скорби, пока ее не пустят к Федору. Что? Опасно? Ей все равно, пусть лучше арестуют... Пусть сошлют, расстреляют. Но скажет им все, что думает о них... Да, все...

Александр и его жена успокаивают ее. Таня пугается решительности Сони.

- Буря успокоится... Не все же будет так... - Александр.

А солнышко взойдет. Слышат они, как ветер стучится снегом в окна? Слышат холодный свист зимы... Но ведь все это уйдет... Пусть Соня и мы все не забудем, что Бог все видит и Он не будет безмолвным. Он скажет Свое слово...

Соня разрыдалась.

Ну, довольно! Я отправляюсь туда сам, я найду Федю... Ну? Соня...

Неожиданно послышался стук в дверь.

В кухне является комиссар Михаил Иванов. Отряхивает снег с шинели. Соня поправляет себя и вопросительно встречает брата.

- Миша! Что-нибудь отрадное?

Садятся.

Иванов сдержан и серьезен. Высокий брюнет в военной форме.

- Мало чего отрадного... - глухо говорит.

- Хотя и страшного ничего нет... Завязан неприятный узел и тяжело помочь. Да, Федор признался... и подписал протокол... Антонов сказал мне, следователь.

- Признался? В чем?.. - Бледнеет Соня. - Жалею. Он не был осторожен в госпитале...

Удивительно, он мой друг... Кто-то запутал его имя в эту кашу. Конец, вероятно, ссылка... В суд передано не будет. Коллегия будет решать.

- Ссылка? Убийцы... Бандиты они!.. - Неожиданно вскрикивает Соня, а в глазах ее искры зеленых огней, чуждые ей, злые, мстительные.

Михаил бросает на нее острый взгляд.

- Мне все равно... Доноси в Г. П. У., в это гнездо палачей... Убийц... За что они его мучат? Почему не пустят увидеть его? Почему не пускают дело в народный суд? Что? До сих пор я была дура, плакала, как дитя. А дальше нет... Буду печь их огненными словами правды. Буду кричать об их средневековой жестокости... Пусть знают, пусть знает Щавлюк, что мы понимаем их диавольскую игру, ненависть... - Ее грациозно-ораторские жесты подтверждают извергшуюся лаву обиды, протеста, скорби.

- Соня, ты сумасшедшая... Я мог бы тебя арестовать, но ты не вменяема сегодня. Держи язык, чтобы тебе не было хуже... - Сухо спрятав обиду, замечает комиссар.

- Прости, ты не такой... Знаю... Но там есть звери - люди... Понимаешь, здесь месть... Ненависть к христианам... Помоги мне увидеть Федора... Ты близок к ним... - И опять в глазах Сони одна мольба побежденной к брату-комиссару, живущему иным миром.

Помочь? Да, он старается... Но дело такое деликатное... Интересы революции не должны знать родственных связей... Но не это... Главное, Г. П. У. не его линия...

Иванов не договаривает, вспыхивает.

- Вы все боитесь Г. П. У., даже комиссары... - Иронически Соня.

- Соня сегодня очень смела... - Улыбается Александр.

Он присоединяется к беседе. Было бы хорошо, если он завтра пойдет к т. Щавлюку? Все же что-то нужно делать... Ведь вся история, - совершенное недоразумение.

Соня сидит молчаливая, как статуя. Какая-то таинственно решительная мысль овладевает ею. Как она похожа на мраморную фигуру скорби в галерее скульптуры. Как будто какое то слово великое, новое, беззвучно скатилось с ее уст.

- Извините меня... Что-то нехорошо стало... С Таней она выходит в спальню.

Непогода не утихает над притаившимся городом.

Минута напряженного молчания.

Александр и комиссар встречаются глазами; Иванов не выдерживает взгляда. Смотрит на темное окно, которое целует снег.

- Зима... - Тихо он.

- Да... В природе и в сердцах...- Александр. Комиссар встает и прощается. Он какой-то встревожено серьезный.

Александр смотрит минутку в глаза взволнованной ночи за окном. Она прыгает и дико хохочет с ветром.

В то же самое время др. Старостин лежит на неопрятной кровати в своей камере. В окно неизменно смотрит глухая, серая стена большого дома. Днем кажется она ему великаном-часовым, насмешливым, злорадным: а что? Поймался? Ну, вот тебе и отдых... в Г. П. У. Не дали тебе больше взглянуть на город... А он теперь в шубе белой... Не дам...

Поворачивается на другой бок. Голова свинцовая сегодня особенно. Чай и суп не тронутые.

Мысли неудержимо несут его домой. Неужели их не пускают? Не может быть, чтобы то о Соне была правда... Никак... а Александр... И не пришел ни разу... Отказались, как от прокаженного? Нет, нет... Здесь что-то не так... Им запрещено прийти, не допускают... Это все... Он обманут, горько обманут... Истинно, Соня так не могла сказать...

А что, если вдруг; после пыток заставили написать так... После пыток... Нет, нет... Довольно. Довольно!

Мысли надоедливые, колючие, насмешливые осаждают его и ломают воспаленный мозг и воображение.

Он закрывает глаза. Гонит их. Спорит с ними.

Как будто дремлет на мгновение. Просыпается, - они уже здесь. Стерегут его. В голове шум, подобно рою пчел. Шум висит над головой. Ложится с ним и встает.

Послышался брязг ключей около дверей камеры. Красноармеец и незнакомый Федору комиссар с портфелем входят в камеру.

Старостин приподнимается.

- Что с вами, гражданин? Голова? - Улыбается следователь:

- Врач, исцели себя самого... Помните в Евангелии? Ха-ха... -

- Дайте мне аспирина... Позвольте увидать жену или брата... Разбейте таинственность моего ареста и все будет хорошо... - Серьезно говорит Старостин, сидя.

- Таинственность? Ха-ха... Я для этого здесь... Роется в портфеле. Вынимает бумаги.

- Здесь мандат коллегии передать вас через Центр в Архангельскую полосу на три года в ссылку. Надеюсь, будете доктором в концентрационном лагере, если хорошо зарекомендуете себя.

- Архангельск? - Падает из бледно-искривленных уст Старостина.

- Архангельск, гражданин... Ха-ха... Боитесь холода? А? -

Оба, комиссар и красноармеец, смеются.

- Считайте себя счастливцем. Могли быть уже в "расходе" давным-давно... Б-ах! И капут... Ха-ха... Большевики не боятся расстреливать... Белоручки им ничего не значат. Революция это ураган, сметающий ничтожных врагов с пути, как мякину... Понимаете, голубчик? Ха-ха... -

И в глазах за очками смеется огонек удовольствия, наслаждения, его усы делают лицо похожим на кота.

- Это несправедливо... Жестоко. Ведь я не враг. Я не виновен... Пустите меня к членам коллегии. Я хочу видеть т. Петровского... Я...

- Петровского? Ха-ха... Вам моментально нужно собраться в путь-дороженьку, голубчик. Ваш поезд уходит через три часа. За мной! - Комиссар звереет, глаза наливаются кровью.

- Соня... Александр... Он их не увидит. Его крадут из города... - Голова ломается на части. Еще минута и он упадет, и от него ничего не останется... Забудет все.

Напрягает силы. Выпрямляет грудь и металлическим голосом поражает следователя:

- Тов. комиссар, я не пойду! Меня крадут... Я не виновен... Слышите? Невиновен!.. -

- Ха-ха! Бедный человечина... Ваш дом отрекся от вас... Жена свидетельствовала против вас... Знаете? Сердится комиссар.

- Перед кем? Я хочу знать перед кем? Я хочу видеть того следователя, хочу взглянуть на него... - Приступает к комиссару:

- Это ложь! Вы... Вы - деспоты!.. Вы разрушаете невинную жизнь... Я схожу с ума... Да, это Щавлюк. Но я невиновен, невиновен... -

Неожиданно следователь выхватывает револьвер и бьет им по голове Старостина:

- Застрелю, как собаку... Выходи! - Смертно звякают ключи. Как подстреленный орел, доктор влачит ноги. За ним победно с револьвером в руке идет следователь. Сквозь щели других камер неслышно выглядывают арестованные.

Так поведут их, в "расход"? Напряженно тихо в коридоре, а в камерах шепоты.

О чем?

Когда стрелка старых стенных часов подвигалась к двенадцати ночи, Александр услышал тихий стук в дверь.

- Кто бы это? Федя... Брат... - Почему-то подумал.

Отворяет дверь. Перед ним стоит усыпанный снегом Михаил Иванов. Что бы это значило? Александр просит зайти. Иванов просит извинения, что так поздно. Дело важное. Пусть Соня и все быстро одеваются и спешат на вокзал. Там через час увидят Федора, которого отправляют на Москву, и, кажется, Архангельск. Пусть захватят теплую одежду. Что? Нет, он там не может быть. Это посещение также должно остаться тайной.

- Архангельск! - Громко вырывается Александр и бежит разбудить женщин.

- Тайно хотят увезти? Нет, нет! Не удастся это им! Она поедет вслед за ним! Она будет стучаться во все двери власть имущих. Его должны возвратить домой! Должны!.. -

Бушуют мысли Сони.

Завязывают шубу и белье и торопятся на станцию. Все четверо. Через бесконечных двадцать минут там.

Поезд на Москву уже дышит тяжело у перрона, готовый, рванувшись, бежать в даль темной, тревожной ночи, подобно дикой лошади с огненным глазом. Покупают перронные билеты и выходят со станции. Замечают вагон для арестованных, с окнами за решетками. Они станут здесь. Его приведут сюда, вероятно. Как неровно выбивают их сердца сокрытую музыку тревоги, волнения, скорби глубокоглазой. Соня особенно. Осматривается.

И вдруг - военные Г. П. У. появляются на перроне.

- Он! Он... Федя... -

- Федя! Федя... Бежит жена.

- Гражданка, назад! -

- Соня - Дорогая. - Ты неизменно та же... Прощай!..

- Назад! -

- Это мой муж!.. Федя - Вот шуба... Я еду в Москву хлопотать.

- Федя, мужайся! Мы с тобою... Хлопочем... Господь да сохранит... Пиши... -

Александр роняет разорванные слова. Конвойные торопят Федора в вагон.

У вагона стоят Старостины. Женщины борются с рыданием. Заглядывают в окна. Никого.

Федя, как он переменился! Какая жестокость... И что это за слово, - ты та же...

Наматывает поток мыслей Соня. Вагон молчаливо смотрит на нее слепыми окнами.

Три звонка.

Как-то резко, вызывающе загудел паровоз. Вагоны вздрогнули, точно пробудились, и покатились, заскрипели. Такие безразличные к дальней дороге и к душевной агонии Федора и оставшихся близких.

Кажутся они маленькими, согбенными, пришибленными. Александр машет рукой. Как будто благословляет меньшего брата на неожиданные подвиги. Женщины, как три ласточки, молча возвращаются домой.

Не замечают пары глаз следящих за ними мужчины в кожаной куртке.

А ночь ходит по улицам пустым, усталый ветер зовет на новую свободу непогоды. Какая-то раздраженная ночь.

Антонов сам в своем кабинете. Главный секретарь Г. П. У. только ушел от него, шутя, будучи в хорошем настроении.

Но почему Антонову так неприятно сделалось, кисло на душе? Секретарь известил его о повышении по службе. Это уже второй раз в этом году. Прошлый раз ему такая новость была приятной. Тогда в голове прыгали ребяческие крылатые мысли, - ты на пути к должности самого начальника Г. П. У. Области... А что ж? Разве начальник т. Михельсон умнее тебя или способнее, а вот и большая шишка... Разве не ты, Антонов, разгромил экономическую измену в Торгтресте? Еще и как!

Тогда миражи славы тревожили его и честолюбие щекотало в груди. А сегодня неприятно и стыдно самого себя.

Делает папиросу. Перед ним лежит новое дело какого-то учителя, арестованного в селе за контрреволюцию. Читать ее нет охоты и нужно сделать хороший анализ, чтобы связать на допросе.

- Повышение... Чем он заслужил его? Ссылкой др. Старостина? Что? Конечно... - Толпятся в голове непрошеные мысли.

Ему не нравится это "конечно". Нет, причина не в этом. Причина вообще в его опытности, в искусстве в... следствиях, в его преданности интересам революции.

- Способность в деле Старостина... В поддельном протоколе... - Колет его голос совести неумолимо, решительно.

Лицо его вспыхивает.

В воображении встает, миловидная даже в страдании, молодая женщина. Она сидит в кабинете Щавлюка. Как будто опять он слышит крик ее разорванного сердца. Тогда и теперь эта картина тревожит где-то в глубине его бытия уснувшие молчаливые струны...

Глубоко затягивается и пускает струю обильного дыма.

Разве он зеленый парень в кузнице кары врагов революции, в штабе глаз и ушей диктатуры пролетариата? Что? Разве он не был свидетелем расстрелов по десятку разом? Этого воя, мольбы, проклятий? И выдержал...

Рот его косится. Он улыбается. А мысли плывут, бегут, толпятся.

- Все то он перенес, как раз плюнуть... А здесь... Почему он вторично не позвал др. Старостина на допрос? Не желал встретиться с его молящим, проницательным взглядом? Почему ему в тайном тайных черствого сердца большевика все же жалко Старостиных?

Глупости... Все глупости!.. Нервы ... - Он хочет остановить и. разогнать рой назойливых мыслей, отважных, смелых. Курит много.

- Нервы расшатанные... Это все... - Объясняет сам себе.

А нервы его не слушают, несут на волнах прожитого. Вот, дорогая, ласковая женщина в очках выплывает перед ним из тумана поседевших лет. На дворе зима скрипучая в сапогах новых. Засматривает она в окна, прилипает белой бородой к стеклам. Она, эта женщина в очках, шьет ему новую рубашонку к празднику. Теплая будет и красная... Шьет и сказки рассказывает... Ах, и мастерица-то была рассказывать. А они, дети, слушают, глотая каждое слово. Вот, царевич уже отнял царевну прекрасную от разбойников... Вот бегут они, бегут лесами дремучими. А потом про Иуду, про Ирода и Пилата... Льется река серебристая рассказов. Речь такая мягкая, нежная, бархатная... Давно он не слышал ее... И делается ему страшно Ирода, жалко детей, Христа Младенца. Вот бегут они с пастухами, потом с ангелами. Они увлечены повестью, а Саша, меньшой брат, особенно... -

Улыбка несознательная смягчает его лицо.

- Мать. Ее Евангелие... Но ведь с тем миром он давно порвал всякую связь... Это мир самообмана, суеверия... Он - строитель нового мира, новой эпохи...

- Старостины... Мать... Евангелие... - Анализирует он ход мыслей:

Потому ему несколько жалко доктора, семью... Потому он известил Иванова о его выезде? Что?

Раскладывает бумаги. Шумит ими. Не хочет думать о тумане прошлого, но неумолимо настойчивый голос не умолкает:

- Ты ошибаешься... Ты обманываешь себя... Христос живет в миллионах сердец... Твоя мать в Москве хотя в нужде, но счастливее тебя здесь, сытого, но запутанного в паутине зла и кровавых интриг...

Антонов решительно поднимает голову дабы остановить назойливый голос.

Минутную строгость лица облекает еле заметная задумчивость.

В самом деле, почему Щавлюк был так рад ссылке Старостина? Заинтересован? А он совершил глупость, подсунув человеку поддельную бумажонку... для подписи.

Опять ему делается стыдно самого себя. Представилось, та же женщина в очках пристально смотрит на него, хочет заглянуть ему в глаза и промолвить то, что застряло в его ушах три года назад:

- Сын, помни твою мать... Ее молитвы идут за тобою... Она не ошибается. . -Антонов встряхивает головой. Левой рукой закидывает волнистые волосы назад, и сосредоточившись, начинает что-то быстро писать, заглядывая в бумаги перед ним.

Через пару дней Соня в Москве. Она все же стремится к цели представить жалобу самому Ленину, всемогущему вождю пролетариата; она будет просить о Федоре, об его освобождении. Но увидеть этого небольшого лысого человека с прищуренными глазами, не так легко, как она думала.

Однако, она надеется, что ее пустят на пару минут к нему сегодня. В приемной его секретаря сидят свыше двадцати мужчин и женщин. Сидят чрезвычайно тихие, замкнутые в себе, в своем горе, которое носят в разорванных сердцах. Некоторые лица говорят об интеллигентном происхождении, хотя одежда и поношенная, выцветшая. Один удрученный военный, больше крестьян в тулупах и валенках. Все напряженно ожидают, когда секретарь назовет их имя и они пойдут искать облегчения у того, кто силен сказать одно слово и переменится скорбь в радость светлоглазую.

Мысли Сони блуждают далеко на Крайнем Севере, где ураганы злятся и часто волнуется снежное море в долгие зимы. Вероятно, и он где-то там... Быть может, голодный и прозябший, пробирается к месту незаслуженного наказания.

Она в Москве его не нашла. Направили прямо в ссылку, обманули ее, повесили ей на грудь тяжелый камень и он давит и давит ее, и некуда убежать от него, - спит, встает, и тяжесть все с ней.

Что? Ее зовут?

- Гражд. София Старостина - слышит она голос секретаря, мужчины с седой бородкой.

Она вздрогнула. Встает. Проходит в следующую комнату, где стучат на пишущих машинках несколько девушек.

Старшая из них, темнолицая, говорит, что беседа должна быть весьма кратка, т. Ленин имеет только один час времени для всех ожидающих его.

Направо около дверей стоит красноармеец на часах. Через пару секунд Соне, взволнованной и окрыленной надеждой, улыбаются прищуренные колючие глаза вождя революционной России.

--- В чем дело? - И глаза щурит больше. О, она знает свое дело. Честно, спокойно и коротко излагает его:

- Мой муж, Федор Старостин, врач, сослан на Север, Вероятно он в пути теперь. Выслан без суда на три года. Ни разу не позволили его увидеть. Он честно, преданно служил стране. Один из следователей Г. П. У. имел личные счета. Прошу вашего вмешательства, пусть остановят высылку, он невиновен. Это ошибка... Мы не враги ваши... Мы... Прошу вас, -

Нервно мнет перчатки в руках. Вождь колет ее своим серьезным взглядом. Из глаз исчезает насмешливость.

- Жалею, если это было так. Мы беспощадны к врагам, но интеллигенцию зовем на труд. Нам она нужна. Даю распоряжение соответствующим органам познакомиться с этим делом. Бодритесь, сильная воля и преодоление препятствий составная часть жизни... -

И глаза его снова щурятся и кажутся насмешливыми.

Она благодарит. Больная улыбка плывет по ее бледному лицу. Выходит, а камень, тяжесть та назойливая как будто постепенно сползает с груди. Секретарь старичок и темноволосая женщина кажутся ей более приветливыми, даже добрыми.

Соня спешит на квартиру. Остановилась она у одной женщины верующей по рекомендации пресвитера здешнего, а сегодня вечером уехала бы домой.

Эта ласковая женщина в очках - старая христианка. Она хорошо помнит Николая Ив., который приезжал в Москву и проповедывал. Она рада, очень рада, что кажется помощь придет в этом деле.

- Может сестра Старостина хотя стаканчик чаю выпила бы на дорогу? Хотя нечем так особенно угощать в голодной Москве... Говорят на Украине легче с хлебом... Где-то там и сын ее... комиссаром. Давно видела его... Не пишет... А может и нет его в живых... Или мать забыл.

Поправляет очки. Прячет искры непрошеных слез.

- Знаете, он такой хороший сын был... Такое умное дитя... А Революция пришла, смыла и его волной своей с берега... В партию записался... Слышно было, что в "Чеке" где-то там у вас... - И сероватая кисея скорби завешивает лицо матери.

Соня ободряется планом знакомства с ним. Может он поможет ей... Леонид... Антонов... - Она задумывается.

Где она слышала эту фамилию? Если она вдруг разыщет его, то, конечно, передаст привет от матери...

Они тепло прощаются. Соня так благодарна за оказанную ей любовь. Трамваем она направляется на Брянский вокзал. Воздух морозный и сухой. Ей дышится легко, а люди кажутся жизнерадостными, более вежливыми. Соня окрылена надеждой на освобождение Федора. Ах, надежды золотые! Вышивают они розовые узоры на белых улицах шумного города.

В то же самое время товарный поезд не спеша сунется вперед через снежную пустыню Севера.

Скоро Архангельск.

Старостин лежит в бреду на соломе в одном из вагонов теплушек. Свыше десяти ссыльных с ним приютились там. Голова его свинцовая, во рту пересыхает. Мысли неровные, разорванные, плетутся, спорят, смеются... Ему хочется уснуть крепко и вдруг проснуться - в кругу своих, близких, а не здесь на грязной соломе. Если бы услышать голос Сони, почувствовать ее руку на горячем челе.

Все точно сон... Кошмарный сон... Как тот ничтожный следователь смел так говорить о ней? Она все та же добрая и искренняя... И где этот Архангельск?.. Так долго его нет и нет. -

Мысли и повышенная температура лишают его возможности крепко уснуть. Он ослабел. Воспаленные веки глаз слипаются.

Товарищи по ссылке, - интеллигенты и крестьяне Украины, три священника с Великороссии, два еврея, перепуганный, молчаливый татарин, кажется, все переговорили за дни путешествия от Москвы.

Гробовое молчание.

Бывший учитель семинарии, худощавый мужчина в очках разбитых, осторожно закрывает соломой ноги Старостина.

Кивает сочувственно головой:

- Бедняга... Ему хуже...

А снежное море вокруг немо, мертво, безразличное к редким крикам паровоза, и скрипу поезда, который, как сказочный громадный уж, взвиваясь, ползет к Белому Морю.

Воскресенье. На улицах неслышно летают белые паучки, но Зал Евангелия переполнен народом. Многие стоят за отсутствием мест.

Пение бодрое. Молитвы пламенно-крылатые. Звучат в них струны: мы готовы на бой за Христа! На духовный бой с силами тьмы... Мы неустрашимы, непобедимы с непобедимым Христом.

Дух первых христиан, гонимых, но непобедимых овладевает собравшимися. Невидимые голуби неслышно витают над головами людей, оставляя на лицах лучи любви, а в сердцах дух единства и радости. Атмосфера в зале какая-то особенная, наэлектризованная.

Богослужение уже начал кратким свидетельством один из евангелистов. Пролились горячие молитвы за Федора, за Соню, - знают многие: она уехала в Москву. Ведь она любима всеми в собрании.

После пения хора будет проповедывать Александр.

Льются минорные звуки концертной песни: Взгляни на Голгофу... -

Неслышно цепляет пение сердца народа и концентрирует внимание на Распятом, на Примере любви и терпения. Содержание песни гармонически переплетается с темой проповеди Александра. Говорит он горячо, убедительно.

- В чем смысл страдания? В чем его сила и красота? Могут христиане избежать страдания, избежать свои Гефсимании и Голгофы? Смерть, холодная, жестокая смерть, подобно разбойнику, вламывается в дома, забирает дорогих членов семьи, оставляя черные тени скорби... Смерть все еще жалит человечество бесконечно больно... Но разве смерти принадлежит последнее слово, решительное слово? Не учат ли нас страдания и муки Иисуса сочувствию и терпению? Не закаляют ли они, не убеляют ли наши души, запыленные суетой жизни, грехами? Говорите, нет? Я ошибаюсь?

И мечет он огненные, смелые зовы утешения; закала христианского, часто будучи похож на отца в приемах.

- Друзья мои! Кровавый фронт... Безумная война... Жертвы. Муки. Слезы. Руины. Как в калейдоскопе перебегают передо мною. Ведь я видел их. Ранят они опять сердце, разрывают. И над теми, бледно представленными мною, картинами горит вечное слово нашей планеты: страдание...

Но вместе с этим вижу я на холме за Иерусалимом, на горе мировой трагедии, другое огненное слово, слово усталого, обанкротившегося сердца: спасение!..

Потом видится мне родной очаг. Отец, которого я не могу вполне заместить. Отец-мученик за святой идеал. Пил он из чаши скорби много, странствовал колючими дорогами страдания... Но ушел туда, где смысл этого слова и само оно неведомы. И видится мне бесконечная снежная пустыня далекого Севера... Неприветливое Белое Море... Острые ветры... Целуют они закинутых судьбой ссыльных. Тяжелые опыты рисует на их лицах отпечатки страдания, глубокого, тяжелого, угнетающего.

Между ними вижу - одного... Не в силах забыть его... Не в силах обойти молчанием сегодня... Простите... Брат... Мой младший брат... За что? Почему все так случилось? Недоразумение? А сердце ноет, рвется, протестует.

Но да не забудем! Он, Кто покорно нес крест на Голгофу, видит нас... Видит его в холодной пустыне Севера. Улыбка божественная Его говорит: взгляните на Меня... Научитесь от Меня... Не бойтесь... Страдания стон обратится в песню торжества, радости; его колючие шипы - в благоухающие лилии... Тучи? Не бойтесь их! После них солнце... Буря, ураган? На смену ему идет победно весна вечная... О, дивный наш Вождь! У Него ключ к самым глубоким тайнам жизни.

За всех, кто пьет из чаши скорби, страданий; за друзей и врагов наших помолимся... - Разливается целительный бальзам молитвы, общего пения. Звуки песни вырываются за стены дома на тихую задумавшуюся улицу; останавливают они прохожих, - могучие, крылатые звуки.

Вечером "Зал Евангелия" опять переполнен народом. Сотни глаз сосредоточены на кафедре. Говорит прощальную речь гость из столицы, молодой проповедник - поэт Иванов-Василевский. Чем бы ни был устлан далекий путь в Канаду, открывшийся перед ним, но он верит, что Бог ведет его. Осторожно он зовет народ не впадать в отчаяние. Христос неизменен в любви. Он среди Своих.

В тех сотнях глаз, горящих радужными огнями любви и добрыми пожеланиями, он видит и читает еще одну сокровенную мысль, невысказанную:

Счастливец... Тебя ведет Бог на свободу... Мы желали бы быть на твоем месте... Пойти с тобой.

Как-то особенно тепло и сердечно льются молодые, мощные звуки прощальной песни:

Тут и там искрятся слезы на глазах. Этот же Иванов-Василевский такой дорогой их друг и советник печатным и живым словом... И теперь он уезжает далеко, в чужой край, что так манит и их к себе...

Поздней ночью около поезда Александр крепко сжимает руку Василевского, целует его и шепчет:

- Не забудь нас там... Скажи Америке обо всем... Темно здесь... Ночь приходит... Боюсь, черная и длинная ночь - Бог с тобой, с твоими...

И его уши и сердце ловят теплые слова друга, что через пару минут отправится в далекий путь и, вероятно, никогда не забудет звенящих слов:

- Не забудь... Темно здесь...

Тайные агенты Г. П. У. сидели в Зале Евангелия, когда Александр бросил огненные зовы остаться верными Учителю, непоборимыми, неустрашимыми.

Они видели, как друзья отправляли в путь Василевского, но не слышали, что ему на прощанье говорил Александр Старостин. Вообще, они не могли слышать многих частных разговоров в собрании.

Комиссара Щавлюка интересовало знать наименьшие подробности, настроение этих противных ему евангелистов-баптистов, хотя и солнечно ласковых, но для него, почему-то, прямо противных, вредных делу революции.

Все же подробности знал маленький, сухой Мишка Кончик, парикмахер на Бесарабке. Потому, что он был тихим членом Зала Евангелия и знал то, чего не знали агенты Г. П. У. - теперь он перепуганный, уничтоженный, как будто еще более маленький, чем обыкновенно, - сухой грибок, - сидит на допросе перед двумя комиссарами в веселой комнате, № 23.

Сидит в том самом доме, которого так боялся и старался не проходить мимо него.

Но удивительно! Комиссары то такие веселые, добрые... а он боялся их... Вишь, еще по отчеству называют, Михаил Никанорович, говорят, не бойтесь нас. - Ишь ты... Его, маленького, бедного Кончика, парикмахера с Бесарабки, которого все кличут Мишка... А тут вот что... Знать, образованные-то... - Бегут успокоительно его мысли в лысой голове.

Папиросу предлагают? Вот, как... Спасибо... Он не то... не курит... Бросил давно.

Его сухой рот кривит испуганная улыбка.

- Будьте спокойны, гражд. Кончик! - Говорит белокурый комиссар приветливо.

- Вишь, как похож на регента нашего-то, прячет мысль Кончик.

- Мы уважаем вас... Да... Мы из чувства дружбы пригласили вас... Вы пролетариат и мы... Значит товарищи... Ха-ха...

Улыбается Антонов.

- Понимаете, вы часто слышите, что там говорится в ваших собраниях о нас, безбожниках этих... Ха-ха... Может верующие чем недовольны. Может брат Александр Старостин что-нибудь о нас поговаривает... Он хороший оратор... Вот вы нам записочку писните... То и то, мол, говорилось... Или сами зайдите сюда... Понимаете? Что? Ну вот... Заходите, как к друзьям своим... Вас всегда сюда пустят, Михаил Никанорович...

Голова Михаила Кончика кивает, как будто в знак согласия. А самому ему делается горячо, душно, как в бане. На лбу появляется обильная роса. Рот полураскрылся, что-то хочет сказать и нет слов. В горле пересохло...

- Не бойтесь, - сухо нарушает тишину Щавлюк:

- Этого никто не будет знать... Это тайна между нами... А эту бумажонку спрячьте... (Пальцем подсовывает ему десятирублевый купон, который лежал на столе). Знаем, что вы бедный человек... Вот рука руку моет... Ха-ха...

- Деньги?!. - Хриплое, напряженное, испуганное слово застывает на Кончиковых устах:

- Деньги?.. Серебряники?.. Нет... Кончик их не возьмет, боится их... Не хочет...

В его заячьих глазах сидит испуг многоглазый, дрожащий, умоляющий и вместе решительность.

Ха-ха! Будет глуп, если не возьмет... Жена доктора Старостина взяла... Проповедник Кац берет... Я Кончик, несчастный Кончик, не желает? - Иронически стреляет раздраженный Щавлюк.

- Не возьму... Нет... До свидания... Кончик вздрогнул. Поднимается с места. Оглядывается на дверь.

- Гражд. Кончик! Не смотрите на дверь... Г. П. У. не выпустит вас отсюда, пока вы не выполните его волю, волю Революции, рабочего класса, вашего класса... - Металлическим голосом серьезно кричит Щавлюк.

- Слушайте, Кончик... Или деньги, или... Соловки... За двадцать четыре часа спрячем вас... А ты сгниешь, раздавят, как муравья... Глупец!.. Другом нашим будьте... Не шпионом... Дружбы мы просим... Вы пролетариат... Кто вступится за вас?.. Церковь грабит, а мы желаем помочь вам. Говорите нам правду о всем, что услышите там среди ваших и можете себе молиться до смерти... То злится, то смягчается нервный Щавлюк.

Антонов внимательно изучает Кончика напряженным взглядом. Потом тихо:

- Это подарок от меня... Берите червонца...

- Правда, что брат Кац и Соня берут? - Его голос точно из погреба, глухой, безвольный, побежденный, рабский.

- Еще сколько! - хохочут комиссары. Вскоре Мишка Кончик, тихий парикмахер на Бесарабке, кланяясь, прощается с новыми друзьями к. 23. Обещает заглянуть. Его опеньковатое лицо бессильная улыбка пробует оживить безуспешно.

Антонов хлопает его по плечу по-товарищески. Показалось ему, что фигура Кончика карликовая, угнетенная, вдруг сгорбилась, а в небольших глазах засела невысказанная мысль. Почему-то этот человечек сделался ему противным до отвратительности, как мокрая лягушка, а вместе с тем казался он испуганным мальчиком, бледным, несчастным, пойманным на воровстве великаном-сторожем.

- Антонов... Ты... Ты его скульптор.. - Неожиданно мысль пронзила голову стрелой, укоряя, осуждая.

- Ха-ха!.. До свидания, гр. Кончик...- Прощается он громко. Пробует не реагировать на докучливые мысли последних дней.

Посвистывает, глядя в окно. Руки в карманах брюк "галифе".

На второй день к двум часам дня Александра Старостина небольшой шершавой повесткой вызвано в Г. П. У.

Что за причина? Поездка Сони в Москву? (Утром полная надежд, расцветшая, она возвратилась домой) Или что-нибудь новое с тысячью неприятностями. - Что-нибудь плохое он сказал во время проповеди? Но что же? Подобно назойливым мухам его голову обседают разные противоречивые одна другой мысли.

Он немного неспокойно-нервный. И зачем ему было упоминать это Белое Море... Соловки!..

- Мне такой сон нехороший снился... Ожидали чего-то... Ведь агенты их всюду... - Голос Ольги Андреевны скучный.

- А я думаю, что это по делу Федора... Возможно из Москвы имеют указания. - Ободряюще Соня.

Пусть они не беспокоятся... Зачем? - Рассуждает Александр:

Ведь он чувствует себя свободным перед Правительством и Г. П. У. этим... Свободен... Слышат они? 0н не затрагивал политических дел в проповеди... Что? Пришьют что-нибудь? Пусть! В конце концов Бог с нами и "расточатся врази Его..."

Он, успокоив женщин и предав в молитве дело, выходит из дому.

А сердце неровно выбивает удар за ударом. Он слышит их. Как будто и нечего бояться, ведь он был уже в Г. П. У.

Меряет он широкие шаги по Фундуклеевской, пересечет Крещатик, и там через Бесарабку будет на Печерске.

А там - и, конец всем волнениям. Эта змейка тоскливых предчувствий уйдет, вылезет из груди. Прибежит он домой, глаза всех спросят, - ну, что? Он улыбнется и успокоит их, Ведь в самом деле, почему он должен бояться этих комиссаров Г. П. У.?

Вот он там. Идет мимо часового, показывает пропуск и поднимается на второй этаж. Знакомый коридор почему-то кажется сегодня особенно мрачным.

Александр стучит в дверь к. 16, так сказано в повестке.

Дверь приоткрывает Антонов и, вежливо извиняясь, просит немного обождать.

Александр садится на длинную скамейку в могильно-молчаливом коридоре. Через несколько минут Щавлюк и какой-то тонкий мужчина в штатском выходят. Щавлюк кланяется Александру и кидает:

- Заходите... Извините...

В комнате, кроме Антонова, сидит низенький следователь, который бил Федора Старостина в камере.

За стеклами очков его глаза искрятся неисчерпаемой энергией, готовностью и наслаждением при виде нового субъекта для допроса.

Начинает допрос он. Голос трескучий, металлический, раздражающий слух.

- Ну что же там гр. Старостин проповедывал против Рабоче-Крестьянской власти? А? Агитировал против Революции? Желает организовать восстание? Что? Надоело дома сидеть? Прогуляться захотелось? Можно... Ха-ха...- И съедает раскрасневшимися глазами Александра.

Антонов утонул в молчании. Бесцельно водит карандашом по куску бумаги.

- Это какое-то ужасающее недоразумение, гр. комиссар... Я... агитировал против правительства? Когда и где? Вы имеете неправильные сведения... Сплошное недоразумение...

- Недоразумение? Ха-ха... Политично, мудро... А что если он сам... да сам лично это слышал, а? Ха-ха... - Глаза светятся ехидством, самодовольством, жадностью поймать в словах.

- Я понимаю вас, вы могли быть в Зале Евангелия... Тем более я спокоен, ибо сами слышали все... Возможно в речи была излишняя эмоциональность... Это все... -

Спокойно оправдывается Старостин.

- Гражданин, прошу помнить, где вы находитесь! А Белое Море. А мученики-ссыльные... А проклятые революционные боги? Что? Ха-ха!.. Я могу вас сегодня запаковать на Белое Море... Я бы выстрелял таких философов! Да, всех до одного! Всех... Врагов таких!.. - Срывается с места. Зажигает папиросу. Руки дрожат.

Антонов молчаливо крутит папиросу. Старостин бледнеет, но спокойным голосом просит выслушать его объяснения. Нет, он не контрреволюционер. Никогда им не был и не будет... Он не звал к восстанию, но хочет видеть в жизни больше справедливости, хочет видеть людей счастливыми. Он ничего и никого не боится и потому гражд. следователь может говорить совершенно спокойно.

Пусть им также будет известно, что таинственная высылка его брата, без случая защитить, помочь, - совершенно его не радует, но расстроила его нервы, и, видимо, боль сердца прорвалась во время проповеди. Федор сослан напрасно... Это хорошо знает гр. Щавлюк... Да и он, Александр Старостин, хочет видеть на этом допросе гр. Щавлюка... Пусть он его допрашивает... Что? Он хочет взглянуть в его глаза, в душу...

- Я говорю, что это классовый враг первой степени! - Грубо кричит низенький следователь в сторону Антонова.

Тот не смотрит. Все водит карандашом по клочке бумаги.

- Я прежде всего христианин, гражд. комиссар... Меня оскорбляет ваше отношение ко мне... Я не бандит, а измученный душой проповедник Евангелия, самых высоких идеалов жизни, любви кристальной, Христовой... Без этого фундамента все человеческие постройки рухнут... - решительно рубит ему Александр.

- Христианин... Знаем мы вас... Лицемеры... Вы расплаживаете контрреволюцию... Вы сдерживаете массы от активного участия в революции... Вы рабы!.. Христианин... А что этот христианин говорил с Василевским этим вашим на станции?., А? - Глаза его наполняются удовольствием хищника... Ага? Поймался?

- На станции? - Александр смущенно.

- Ха-ха... Да-да, на станции... в воскресенье... Ну? Христианин должен иметь хорошую память... Забыл? А черная ночь... А расскажи всем о нас... Ха-ха! - Раскатывается неестественным хохотом, сухим, неприятным.

- А что? Вот и мы боги... Все знаем, все слышим... Вы - гады буржуазные... Мы спутаем всем вам ноги... Мы читаем ваши мысли, мы знаем все напролет... Ха-ха... -

Неожиданность бросает Александра в пот. Красный цвет на его щеках. На мгновение он теряется и спасает себя минутным молчанием.

Следователь крутит новую папиросу. Мечтательная улыбка смягчает тон его голоса до степени неожиданной вежливости, интеллигентной, заискивающей, даже приятной:

- Ну, довольно, гр. Старостин, об этом... Извините... Понимаете, мы актеры... Композиторы, скульпторы... Что хотите... Временами мы играем на струнах тонких психологических переживаний посетителей. Однако, о вас мы думаем совершенно иначе. Вы много более мудры, чем сами это чувствуете...

- Благодарю за комплимент... - Улыбается Старостин.

- Видите, мы давно вас знаем, изучили вашу душу, или интеллект по-вашему... Знаем вашу симпатию к интересам пролетариата... Знаем... Вы пойдете через пару минут домой отдыхать или проповедывать, что хотите... Но перед тем подпишите эту бумажонку...

- Что же это? Можно не подписывать? - Улыбаясь интересуется Александр. В голосе его присущая ему ревность, обвеянная глубоким внутренним миром и самообладанием.

- Должны трудиться немного и для нас... Для страны... Ха-ха... Мы уже заявляли вам, что ваши ребята отказываются от оружия в армии... Нам сейчас пацифистов не нужно... Понимаете? Учите их, чтобы они брали оружие и были хорошими красноармейцами... Согласие? А также и нас не забывайте... Заглядывайте чаще к т. Антонову, если меня боитесь... Ха-ха... Рассказывайте о настроениях в Москве, в Харькове среди ваших... Вы же посвящены во все тайны... Мы хотим прекратить борьбу на религиозном фронте... Но мы хорошо не знаем ваши массы... Понимаете? - Та же улыбка. Подсовывает бумажку.

Александр вспыхивает на лице. Встает с места. Голос его поднятый, убедительный, пророческий:

- Гражд. следователь! Иуда из Кариота был когда-то... Он повесился... Я не могу пойти его следами. Я в вашем распоряжении... Расстрел? Соловки? Пытки? Что хотите... Наша беседа окончена... Или отпустите меня, или позвольте говорить с начальником Г. П. У.

- Ни с места! - Визжит низенький комиссар. Опять он зверь.

Антонов краснеет и спокойно замечает:

- Мне кажется, гр. Старостина мы выслушаем еще раз вскоре. Пусть он подумает и успокоится...

Подписывает пропуск |на выпуск из дома и сдержанно говорит:

- Об этом разговоре никто не должен знать. Даже домашние... Не удивляйтесь, нервы тов. следователя расшатаны напряженной работой.

- Ха-ха-ха! Напугал я проп. Старостина... До смерти напугал... Ха-ха... Это шутки... милый...-

А смех тот же сухой ненормально-безжизненный смех.

Александр выходит. В голове его темновато, обморочно и горячо.

Иуда... Иуда... есть в общине... Удивительно... Кто он?.. Кто?.. Брат Кончик стоял близко на станции... Нет, не может быть... Нет...

В голове звенят шумы, а из сердца неслышно плывет серебристая волна молитвы.

Идет по безлюдной улице.

Выскочил ветер из сада. Поцеловал его ледяным поцелуем.

Далеко на Севере, у самого Белого Моря приютился город Архангельск. Тени холодные и мохнатые блуждают по безлюдным улицам.

Обволакивают они две мужские фигуры, остановившиеся на окраине города. Мужчины в нерешительности, куда постучать и проситься на ночь. А пустят ли и за плату? А на дворе холодно, весьма холодно. Нет, это не то, что было на солнечной Украине. Теням, однако, безразлично; пустят ли их или нет, они плотнее окутывают новых гостей. До костей прошибает острыми шпильками мороз, он в сапогах новых, скрипящих. Молодой и сильный.

- Вон там огонек... Постучим... - Шепчет одна фигура хрипловато, та, что повыше.

Идут. Громко скрипит снег под ногами. Говоривший стучится в дверь. Осторожно. Еще. Тихо.

Вдруг огонь неожиданно потухает.

- Боятся голодных ссыльных, верно... - слышен голос мужчины пониже. А его хозяин - сгорбленный, голодный, побежденный суровостью зимы, Федор Старостин.

Выходят на улицу. Куда теперь? Вот и Архангельск - без хлеба, напуганный, голодный не желает ни людей, ни денег с юга, особенно ночью. Не любит он ссыльных, много их, тысячи с тех пор, как Революция пришла. Архангельск давно разучился улыбаться этим непрошеным гостям.

Идут дальше. Еще пробуют стучать в безжизненные окна домиков. Окна кажутся большими угасшими глазами мертвых великанов. Безуспешно.

Разочарованные первым знакомством с Архангельском Старостин и высокий учитель семинарии направляются назад к вокзалу. Завтра, сказано, отправят их дальше, в лес какой-то. Может быть, там будет хлеб и угол, чтобы склонить голову. Говорят кормят, как старых собак, но кормят.

В нахмурившейся станции на полу и скамейках у стен склонившись на узлы, корзинки, дремлет серая, безвольная масса ссыльных. Во сне, может быть, они слушают музыку степей и садов Украины, Кавказа, Волги. Улыбаются они близким, родным, веселы, как же, дома они... Нет, не в пустыне мертвой на Севере. И страшно им, волнующе страшно, чтобы неожиданность жестоко не вломилась и не кинула их опять в ссылку...

Проснутся, - и найдут только сладость неуловимого сна, а себя среди живых мертвецов гигантского кладбища Севера.

Старостин на скамейке съежился в углу. Смотрит он на эту массу человеческую, растоптанную, побежденную... Отцы, сыновья, мужья... Тулупы... Лапти... Шубы... крестьяне, священники, интеллигенты... Все сравнялись здесь, все братьями стали, детьми одного страдания, объединенные одной участью, пришибленные одним ударом молота безжалостного террора.

Его внимание особенно привлекает небольшой дедушка, в кожухе вышитом, из Украины живописной. Дед дремлет. Лицо его искривлено ему известной болью; где-то глубоко в теле, в сердце. Спит он действительно или только хочет забыть все, - жизнь и самого себя.

Вдруг, кажется Старостину, это не дед... Не вокзал грязный... А теплая хата... Ночь. Тишина; На печке мать камин подпирает спиной сухой, сгорбленной. Ах, как ветер херсонских степей в трубе завывает-то! Плачет он, тужит? Ветер был далеко? У самого Белого Моря? Выцветшие глаза матери роняют горячие горошины... Еще. Много их, горошин тех, янтарных, блестящих, драгоценных и рассыпаются они, исчезают на дряхлой, черной одежде старухи...

- Ой, где же он? Забрали? Вот-то плата за труды горькие... Вот плата-то!.. А тихий был и к людям, как брат. На, тебе, Степанида, на! Полынем упейся на старость. Заработали. Лучше убили бы всех, когда Николая взяли... Сын мой... Милый сокол мой! Спи, спи... Не услышишь, не узнаешь о муках наших...

А ветер поет в трубе о скорби ссыльных, поет без слов, испуганно, трогательно.

Да, да... Он помнит Николая-студента, дружил он с ним, Федором, в университете...

Ветер рванулся вперед... Что это? Что? Женщины... Женщины... Дети... Идут, падают в глубоких снегах... Руки простирают... Падают и встают... Идут. Идут. Все ближе к ним, к вокзалу... Их здесь ищут.

Вздрогнул. Он дремал?

А, это комиссар вокзала идет. Шапка его пушистая, а глаза узкие, насмешливые. Глаза смеются над ним!? Над этими раздавленными террором на полу? Что? Этот комиссар улыбается?

И вдруг др. Старостину так захотелось осторожно пройти между дремлющими пересыльными, подойти к комиссару и неожиданно ударить его в лицо, - ударить так, чтобы он упал на холодный цемент пола и хотя немного полежал на нем. Значит, спечь ему блина на лице со всей силы. А потом смеяться над ним, долго, сердечно, сильно смеяться, как давно не смеялся... Что? Не упадет?..

- Др. Старостин! Вы богаче меня... Имеете больше терпения, любовь Христова с вами... -

Неожиданно тихо проговорил учитель семинарии, который, казалось, дремал:

- Я подумал, легче если думаешь о Голгофе, об Учителе... Он прощает... А я не умею прощать, не могу. Месть же палит человека, сжигает его... Любовь оживляет.,, --

- Гефсимания... Голгофа... Учитель... - Маковые пятна вспыхивают на лице Старостина: как это он на мгновение все это забыл, себя и Учителя... Как он по-детски рассуждал недавно.

- Да жжет она, истинно... -

Склоняется на свой узел. Закрывает глаза. Веки тяжелеют. Хочется забыться, надолго, надолго. И не может. Заскрипела визгливо дверь, - ах, опять этот комиссар насмешливый здесь!

А вокруг вокзала прыгает ветер, стаей волков воет. Ветер ничем недовольный, ненасытимый, как террор.

С помощью Михаила Соня знакомится с Антоновым и посещает его на квартире .

- Знает гр. Антонов, что она случайно познакомилась с его матерью в Москве? Нет? Его мать просила разыскать его и передать привет. Она просит писать почаще...

Соня видимо следит за движением, его глаз и лица.

- Мою мать? Вот как, я рад слышать, что она здорова... Знаете, так занят, такое напряжение, что... - Слегка краснеет, оправдываясь.

- Заняты? А она вот пришла еще прибавить свои хлопоты... - И улыбка больной на ее мраморном лице.

- Выслушает ее гр. Антонов? Знает он, что она говорила с т. Лениным об этом деле? Он обещал дать распоряжение, чтобы дело было пересмотрено... Ведь ее муж выслан совершенно напрасно... Абсолютно... Он невиновен... Больного его увезли на Север... Он не знает, где он, что с ним... Это черная месть одной личности, если он хочет знать правду... Да месть... Пусть это не оскорбит гр. Антонова... Он не знает всей сущности дела... Но хотя ради его матери она просит услужить ей, помочь... Что? -

Антонов тихо постукивает по столу пальцами правой руки.

- Может он знать, чья месть? За что?

- Чья? Разве он не видит... Она не боится сказать, это т. Щавлюк! Антонов может об этом сказать ему... Да, может. Он мстит ей и ее мужу... Они товарищи по гимназии и не ладили еще там... Он глуп в этом отношении. Она никогда его не любила... Щавлюк прямо ненавидит ее и Федора, всех Старостиных, христиан... Но разве так можно делать, будучи коммунистом... Коммунизм, подобно христианству, должен бы очаровать людей, а не... террором... -

- Гр. Старостина хороший оратор... Нам таких нужно... - Антонов перебивает ее. Встает и закуривает.

- Значит, говорите, все дело имеет личный характер... А что если нет? -

- Абсолютно личный! - Соня горячо.

- Не обвиняйте т. Щавлюка... Сослал вашего мужа я... Да я... Антонов:.. - Как-то странно улыбается. Нервно ходит по комнате.

- Вы? - Он еще больше бледнеет. Глаза большие, ужас выглядывает из них.

- Я... Но я помогу вам. Дело будет пересмотрено. Идите спокойно домой. Все будет хорошо. Но этот разговор сохраните в тайне... - И в его голосе, приказ, решительность.

Ошеломленная Соня секунду стоит за дверями на лестнице. Что это с нею? Почему ей так нехорошо? Не Щавлюк... Антонов... Он, этот юный, светлоглазый юноша... разбил ее счастье... Уничтожил Федора, растоптал...

Утром на следующий день. Антонов в кабинете Павлюка в здании Г. П. У. Комиссар Щавлюк объясняет план ареста Александра Старостина.

- Это опасный враг революции. Знаем, это способный вождь этих фанатиков, их умственная, идеологическая головка. Он имеет влияние на массы... Помни, молодежь - их цель... Они борются за душу молодежи... Но мы им не дадим! Не можем... Бесхребетное христианство и революция... Революция раздавит, уничтожит этих лисиц и зайцев... Ха-ха...

- Зайцев ли? - Равнодушно кидает Антонов.

- Ну, лягушек! Ха-ха... Понимаешь, он начал следить за Кончиком, туман пускает... Вероятно, выбросит его из общины. Т. Михельсон советует сделать еще один допрос, а потом арестовать. Мы запакуем его, если будет обнаруживать и дальше это хохлацкое упрямство. Националисты также поднимают голову... Информирован о деле в Старой Церкви? Целое гнездо накрыли. Так вот ты наилучше знаешь, как связать этого голубя... Значит все... Что дальше?.. А это "буза"... Пересмотри сам... Я должен бежать... -

Щавлюк в хорошем настроении.

- Это не все... - И голос Антонова глухой, тревожный, значительный.

- А что? - Глаза Щавлюка коршуном впиваются в своего помощника.

- Я не берусь допрашивать. Старостина. Сделай это сам... -

- Почему? - А в голосе сила, метал, команда, власть.

- Не могу...

- Должен, что значит?..

- Я устал от всей этой работы. Нервы расшатаны... Пойду в милицию допрашивать действительных бандитов... - Сарказм в его голосе.

- Ха-ха... Ты пьян или не спал... Забыл, что ты чекист закона Дзержинского... Сентиментализм оставь женщинам... В милицию... Зараза!.. Мы люди стали... Азиаты для революции!.. - Горячится Щавлюк.

Антонов не смотря на Щавлюка:

- Слушай: я расстреливал и приказывал расстреливать... врагов диктатуры нашей... А здесь, ну, просто скажу... Щавлюк, какие твои личные счеты со Старостиным? Что ? -

И четыре глаза коршуном поднялись.

- Ты мстишь лично... Глупо... Я чувствую, что др. Старостина мы сослали несправедливо. - Да. Я исполнял твою волю... Обожди!..

- Антонов, зову к порядку! Ты сумасшедший! - Багровый Щавлюк почти кричит:

- Я... я могу тебя арестовать. Ты пахнешь гнилью... Бабством души...

- Арестуешь? О, ты, несчастный Щавлюк! Ни с места! - Антонов как стена бледный. Дрожащая рука выхватывает из кармана револьвер. Как зверь безумный Щавлюк ест Антонова глазами. Простирает руку к своему револьверу на столе.

- Не тронь! Слышь, как собаку уложу... Мы негодяи все, а ты наибольший... - шипит гиеной Антонов.

Как лев Щавлюк срывается с места, браунинг в руке.

- Поздно, гад...

И выстрел упал. Второй. Потом стон. А в коридоре поднялся шум. Щавлюк лежал под столом.

Прибежавшие комиссары сказали - умер... А бледный - бледный Антонов добровольно пошел в тюрьму Г. П. У.

Местные газеты умалчивают о драме в Г. П. У. Но шелестят осторожные шепоты в народе, - чекисты пострелялись.

Антонов в одиночке за решеткой. Уже раз он был допрошен всей коллегией Г. П. У. Он свидетельствовал, что Щавлюк выстрелил первый, что ссора имела совершенно личный характер.

Теперь он опять позван на допрос в кабинет начальника Г. П. У. Допрашивает низенький следователь в очках и рыжеватый, бритый Михельсон.

Они желают точно знать с какой молодой женщиной он имел встречу у себя на квартире, за день перед трагической стрельбой. Да, он, его начальник, знает все о нем, хочет услышать только правду.

Небольшие губы интеллигентный начальник морщит, а взгляд напрягает.

- Сосланного Старостина жена? А? Слишком спокойно Антонов подтверждает слова начальника.

- Но та женщина в этом непричастна. Она была в Москве у т. Ленина по поводу ее мужа, и случайно познакомилась с его, Антонова, матерью. Передала привет... Спрашивала о муже.

Он ответил, что выслал его он сам... Женщина напуганная ушла домой... Это все.

Низенький следователь самодовольно улыбается и хочет что-то сказать, но Антонов продолжает:

- Вообще, пусть они не мешают сюда Старостиных. Напрасно. Он защищался, Щавлюк был злой... Назвал его гадом... Может быть был пьян... Ругал всех, даже т. Михельсона... Был сумасшедший... Выстрелил, а потом повалился сам. Если Антонова нужно расстрелять - он просит это сделать скорее. Не боится... Другие же расстреляны... Все это "буза"... - Кривая улыбка застыла на его лице, точно мелом вымазанном.

- А почему т. Антонов не имел желания, чтобы тот проповедник, Старостин, немного дольше потрепетал на допросе? А? Тоненьким голосом спрашивает следователь в очках. Кажется большая лиса надела очки и села за столом Г. П. У.

- Какие его отношения со Старостиными? Что за дружба? -

- Глупости... Одного из них я спрятал на Севере, подсунул ему фальшивый протокол и он подписал... Эго дружба? Щавлюк знал об этом... Вспыхивает Антонов.

- Павлюк?.. - Начальник протяжно. Губы опять тесно сжаты.

- Щавлюк, т. начальник. Еще раз прошу, если Антонов еще может иметь случай служить пролетариату, дайте возможность, а нет - то расстреляйте... сегодня... -

- Но т, Антонов должен понять, что т. Щавлюк герой революции. Преданный делу Г. П. У... Способный... И... и... - Начальник ищет подходящего слова и не находит его.

Глаза Антонова пронзают его. Видят насквозь, и улыбаются:

- Ты же... Ты же сам его не мог терпеть... Соперника...

Через пару минут Антонов опять в одиночке. Нервно ходит и курит без конца. В то же время агенты Г. П. У. закрытым черным автомобилем привозят Александра и Соню на допрос. Они пропущены в кабинет начальника. Опять с ним низенький следователь в очках, счастливый, довольный и готовый наброситься на новых свидетелей.

Спокойно и четко отвечает Соня.

- Правильно, она зашла к Антонову, по просьбе его матери в Москве. Верно, она просила о муже, чтобы его вернуть назад. Потому что вся эта высылка умышленная, дело мести. Антонов противоречил и принял всю вину на себя.

Что? Любовь с Антоновым? Она оскорблена т. следователем. Пусть они помнят, что она христианка, а ее муж страдает в Архангельске где-то... Любовь... Полынь она пьет ежедневно... А не любовь...

Следователь как будто съеживается еще больше. Самодовольно крутит усы, а глаза сияющие смеются.

- Обожди, припеку еще... На то сижу здесь.

Александр рассказывает о встрече с Антоновым только здесь, в здании Г. П. У. Больше нигде с ним не встречался и не говорил.

- А почему он так настойчиво добивался свидания с т. Щавлюком во время допроса? - Следователь.

- Добивался? Ну как же иначе... Его же брат был арестован... От т. Щавлюка многое зависело, они старые товарищи по школе... Хотя Щавлюк питал какую-то ненависть к Федору.

- Что он, Старостин, организовал убийство гр. Щавлюка? Он, проповедник любви и прощения? Понимает т. следователь, что говорит? Этого не было и не могло никогда быть... Пусть бы т. Щавлюк жил хотя и сто лет... -

- Гр. Старостина может идти домой ~ сухо вмешивается начальник, кидает ей пропуск,

Она смотрит на Александра, - уходить?

- Сию минуту! -. Визжит следователь.

- Иди... иди... Я... я... скоро возвращусь... Александр бледнеет. Испуганная она уходит.

- Гр. Старостин арестован... Пойдете в камеру. Вы соучастник в трагической смерти т. Щавлюка... Духовно, понимаете? Ваше дело уже имеется здесь. Знаем ваши огненные речи... Об этом поговорим позже... Сурово изолировать! - Речь начальника сухая, раздраженная, решительная.

Вечер устилает улицы серыми коврами. Соня сидит в трамвае, - раненая белая голубица... Мертвый Щавлюк... Антонов... Нет мужа, нет Александра... Что она скажет дома? Какие запутанные неожиданности!..

Тихо в квартире Старостиных. Соня что-то пишет. Задумывается и пишет дальше, а Ольга Андреевна и Таня шьют. Как будто воплощенная печаль ходит на цыпочках по квартире, заперла уста молодых женщин, ограбленных, напуганных, состарившихся. Каждая из них ткет собственную ткань неотступных мыслей, а это мысли одинаково сгорбленные, серые, кружатся вокруг одной точки: Александр... Федор... Север... За что? Почему так жестоко, грубо, неожиданно закричали черные вороны над ними, вороны несчастья, скорби многоглазой.

Два дня прошло уже, как и Александр вывезен в Москву, говорят, потом на ссылку. Никто не слышал его - до свидания.

- А быть может его уже нет в живых? Может, пуля чекиста положила его на холодный пол в лужу крови... А? Нет? Бог наш, почему все пришло на них? Они прогневали Его, согрешили или не вполне понимают смысл страдания? Почему?.. -

Расшатанное воображение Ольги Андреевны работает быстро, больно, запутывается в паутинах безнадежности на минутку и опять летит вольной ласточкой, ищет мужа, Федора... Находит их, говорит, утешает. А потом опять эта ласточка с верой голубой падает, раненая отчаянием в сердце.

Швейная машина умолкает.

- Оля, ну зачем ты... опять. Не плачь! Против нас группы озверелых людей и все, а Бог, а весь мир за нас... - Это Соня так нежно.

- Да я так себе... Что-то разорвалось внутри. Верно, слезы не помогут... -

Заскрипел звонко снег во дворе. Потом стук в дверь... Таня из кухни:

- Войдите! - А самой страшно сделалось. Почему не закрыла дверь на крючок и прежде не спросила, кто стучит. Уже вечер и время такое...

Вошел Михаил Кончик. Маленький, сухой он, а глаза выцветшие бегают по полу, танцуют. В кухню входит Соня:

- Почему брат Кончик не садится? Вон стул... Холодно? Зима... -

Он мнет в руках шапку с наушниками. Благодарит. Глаза его как будто оживают.

- Да, он сядет... Пришел-то по важному делу... Важное слово сказать имеет, если позволят... Да-а. Собрался... Наконец поборол себя... -

Напряженное ожидание пролетает холодком по комнате.

- Я пришел с опозданием... - Волнуясь, продолжает Кончик:

- Не бойтесь меня... Все меня начали бояться... Брат Кончик агент Г. П. У... Шпион... Правда? - И губы его дрожат... Свидетельствуют о боли внутренней, неизлеченной.

Глаза женщин расширяются. Напряжение густеет.

- Брат Кончик... все еще христианин... Только душа его болит... Камень на ней... Мучится он... Да... Но Кончик не Иуда... Нет, нет... Он денег не взял... Червонца не взял... Серебреников не взял... Только на удочку поймало Г. П. У. Страхом взяло... Боягуз, Кончик! Боягуз, отступник!.. А на дорогого брата Александра не доносил... Нет... Люблю их... Мучусь... Плачу... Может они подумали, что Кончик их предал?.. Скажите, скажите... -

Встает со стула. Бьет маленьким кулачком в грудь.

- Поверьте, нет! Доискивались, правда, мучили душу... Грозили сослать... Но денег Кончик не взял... Соловок испугался, как заяц задрожал. А теперь-то нет, не страшно. Хочу, чтобы сослали... туда, где Александр Николаевич да Федор Николаевич... Тогда бы камень с души упал... А так, никто не верит Кончику и не может, ибо он изменник, негодяй, боягуз! Да... Иуда он... маленький... Иду вот с Г. П. У. самого... Просил, чтобы и меня сослали... Смеются... Не поймут меня... В голове-то нехорошо мне... Горит, ломается... Простите, Ольга Андреевна, и вы, Соня... На доктора я сказал только, что христианин они не того... не крепкий... А неправда моя, во сто крат он лучше меня... Простите и вы, Таня, может что подумали... А? Кончику лучше умереть, только не здесь, а в Сибири, в снегах тех... Простите меня, грешника? А?..

И в его влажных очах мольба осужденного на смерть, заметившая, однако, искру надежды, прощения, свободы.

Ольга Андреевна всхлипывает склонившись над машиной. Испуганная Таня большими глазами смотрит на Кончика, а Соня, нервно кусая губы, смотрит в одну точку на полу. Потом ласково, нежно, как мать:

- Брат Кончик... Вы жертва жестокой волны тиранства... Вы одно из поломанных деревьев в Христовом саду. Много их есть поломанных... И мы поломаны, ранены слепым, кровавым террором... Мы дети одного Отца... Он все видит... Как мы можем не простить вас... Но будьте Петром евангельским... -

Кончиково лицо серебряные росы омывают, освещают, воскрешают, преображают. Он рыдает как дитя и молится... Плачут женщины. В комнате торжественно, вольно, счастливо в несчастье. А из Кончиковой груди камень сползает, сползает, падает неслышно, легко, навсегда.

Быстро мчится пассажирский поезд в направлении шумной, богатой снегом Москвы. В одном из вагонов третьего класса около окна читает книжку Антонов. Он в штатской одежде, похудевший, задумчивый, серьезный.

За перегородкой в следующем отделении слышен разговор:

- Я как будто видела вас где-то в Киеве, гражданин!.. - Голос пожилой женщины,

- Абсолютно, киевлянин сам... А теперь в Архангельск еду... -

- В Архангельск, зимой? - Удивляется женщина.

- А что же... Пускай померзну немного в добровольной ссылке-то... Мерзнут же другие... -

Антонов перестает читать. Кто это говорит? Где он слышал этот знакомый голос.

Прислушивается. Потом проходит по вагону, чтобы мельком взглянуть на этого человека.

Глаза его неожиданно встречаются с веселым Кончиком. Вон кто! Как ночь был тогда, а здесь весельчак какой!

- Здравствуйте, гражд. Антонов! Вот так встреча... Куда направляетесь? Садитесь, пожалуйста... -

Антонов теряется. Вспыхивает в лице. Он? В Москву... Навестить мать.

- А я в г. Архангельск... к Старостиным... Теперь не боюсь... Ха-ха... Помните, как напугали? Теперь - добровольно... -

Оглядывается и полушепотом: - А как вы? Прощены? Да? Прекрасно... прекрасно...

- Так что почти орел свободный... - Краснея добавляет Антонов и хочет идти на свое место. Кончик поднимается с места и шепчет Антонову:

- Не возвращайтесь больше в тот ад... Пекло это... Понимаете? -¦

Когда-то Антонов арестовал бы и даже мог застрелить этого маленького, живого, словоохотливого человечка. Сегодня он только слегка улыбается и идет читать дальше. Но почему-то плохо читается. Мысли плывут.

Кончик... Зачем он едет в этот Архангельск? И еще такой счастливый... Искупляет вину свою? Не он ли, Антонов, поломал его душу и сломался сам! Какой-то секрет имеет его мать и эти люди... Великий секрет жизни... Что-то, чего нет у него... Таинственное что-то, вечное, неискоренимое...

Антонов тонет в приятном, ласковом течении мыслей.

И кажется ему он плывет по морю. А серебристые волны целуют лодку, плещутся... Ах, нет, это поля подмосковные... Поседевшие, равнодушные, таинственные.

Скоро и Москва. А потом? Уплывет по течению, куда волны жизни унесут его? Или найдет, еще не найденный, ключ к тайне полной жизни? К счастью в несчастье? Кончик нашел тот ключ... Что? Ключ? - Оспаривает он эту мысль и смотрит бесцельно в окно.

Разбушевалась непогода над Архангельском. Ветер резкий, раздраженный, сильный, рвет снегом, кидается им, как безумный великан-дикарь пугает людей: силится перекинуть дома.

До Лекпункта, большого барака, для сосланных на окраине города медленно приближается подвода. Двое мужчин барахтаются в снегу около саней, обсыпаны снегом, обцелованы ветром острым они и лошадка.

Этот Лекпункт находится под управлением Федора Старостина. Он старательно трудится над его улучшением, и в труде для товарищей по несчастью забывается, находит украденную радость, окрыляется надеждами, верит в возвращение домой.

Санитар извещает его, что из лесу привезли двух тяжело раненых мужчин. Дерево придавило.

Старостин быстро перевязывает отмороженные ноги молодого ссыльного.

- Сию минуту... Пусть внесут больных... Обогреют... - И голос его ровный, товарищеский.

Что? Один при смерти? - Заканчивает перевязку и бежит.

Больных вносят. Первый старичок в кожухе... О, он помнит его... Херсонский дедушка...

А второй... А второй... Что? Знакомая шуба? - Не верит своим глазам.

- Александр! Брат... Брат мой!..- Вырывается крик из его груди, рожденный ужасом, радостью и неожиданностью.

- Шура... Милый... -

Дед громко стонет. Застонал и Александр. А Лекпункт точно умер, пришибленный, встревоженный, ожидающий.

Раздевает брата, другие деда в кожухе.

- Да... Брат... ваш... все... все... А-а... спрашивал... А-а... о вас... Позавчера... пригнали их... А-а... В лесу... Это...

Разорвано объясняет дед.

Опять Александр застонал.

- Шура... Я... Я Федор... Федя..! Брат... А? -

- Брат... Докторский брат... Без памяти... Плывут шепоты между больными в бараке.

Федор работает, как машина. Старается привести Александра в сознание. Он помятый, нога поломана.

К вечеру он взглянул на Федора.

- Федя, ты уже дома... А-а...

- Где я?.. Дерево...

- Ты у меня, Шура... У Феди... Все будет хорошо... -

Опять он нем.

Федор слушает пульс. Гладит его голову и напряженно ожидает улучшения.

Тысячи, тысячи вопросов он хотел бы высказать перед ним, но...

Тихо ходит поздняя ночь по Лекпункту. Утих и херсонский дедушка. Уснул.

Др. Старостин не спит. Глаза его на молчаливом брате, который хранит в себе искры жизни тихо, мужественно. Глаза впалые, веки закрыты.

Откроет он их опять? Заговорит к нему и расскажет о всем, о всем...

Откроет. Он должен жить... Требует мысленно Федор. И опять работает над ним.

Температура уменьшается. Дыхание ровное. А ураган не успокаивается. Справляет танец безумия диких жрецов-дервишей в встревоженном храме Белого Севера.

Лекпункт вздрагивает от топота диких ветровых рысаков. Вздрагивает, но стоит.

- Опять ураган... Страшный... - Шепчет юный ссыльный с отмороженными ногами.

Только на утро, когда день солнцем украшенный вставал, др. Старостин немного уснул. - Александру определенно лучше... Он узнал его и говорил...

Уснул и усталый от собственной злости северный ураган.