Наш основной Telegram-канал.
Наша группа ВК: "Христианская медиатека".
Наши новости в группе в WhatsApp.

Маяк на скале

Сборник христианских рассказов

Глава 1. Мое странное жилище
Глава 2. Свет в океане
Глава 3. Спасение
Глава 4. Маленькая Лили
Глава 5. Наш Солнечный Луч
Глава 6. Вопрос старого господина
Глава 7. Густой туман
Глава 8. В ожидании
Глава 9. Перемены на маяке
Глава 10. Наш новый сосед
Глава 11. На Скале
Глава 12. Солнечный Лучик должен уехать
Хижина на берегу моря
Глава 1. Строительство хижины
Глава 2. Маленькие продавцы креветок
Глава 3. Мой второй визит
Глава 4. Моя Библия
Глава 5. Урок мадам Луад
Глава 6. Счастливое воскресенье
Глава 7. Все идет к лучшему
Глава 8. Сбор морских водорослей
Глава 9. Несчастье Кора
Глава 10. Случай в шахте
Глава 11. Спасение
Глава 12. Жизнь налаживается
Глава 13. Стих Кора
Вилфред
Предисловие
Глава 1. Лагерь
Глава 2. Слепой отец
Глава 3. Большая ошибка
Глава 4. Взгляд в прошлое
Глава 5. Письмо
Глава 6. Месть
Глава 7. Разразившаяся буря
Глава 8. Материнское бремя
Глава 9. Восстание
Глава 10. Попытка к бегству
Глава 11. Конец дня
Глава 12. Юная мусульманка
Глава 13. Сирота
Глава 14. Побег
Глава 15. Отступление
Глава 16. Неожиданность
Глава 17. Новые усилия
Глава 18. Тучи сгущаются
Глава 19. Жизнь в горах
Глава 20. Большое событие
Глава 21. Терпение вознаграждается
Глава 22. Мир

Маяк на скале

Глава 1. Мое странное жилище

Я родился на маяке, в ночь когда на море была сильная гроза. Волны яростно бились о стены нашего жилища, дул штормовой ветер. Если бы маяк не был так прочен, его непременно смыло бы в океан вместе со всем, что в нем находилось. Мой дед часто говорил мне, что никогда раньше не видел такого шторма, хотя и прожил на этом острове уже более сорока лет.

В эту ночь множество судов потерпели здесь кораблекрушение. В тот час, когда ветер был особенно неистов, а волны так сильны, что их пена захлестывала окна дома, я, Ален Фергюссон, и появился на свет.

Я родился в необычном месте. Маяк был построен на маленьком острове, в шести километрах от материка.

Море, окружавшее нас со всех сторон, иногда казалось таким синим и спокойным, что невозможно было представить себе что-либо более прекрасное, но порой оно становилось черным, как чернила, и с ревом набрасывалось на окружавшие наш остров скалы.

Маяк был расположен на высоком утесе, чьи отвесные стены уходили в океан, и каждый вечер, как только темнело, зажигались его огромные фонари, посылавшие вдаль свои яркие лучи.

Я помню с раннего детства, сколько восхищения вызывали во мне эти фонари. Я без устали смотрел, как они вращаются, меняя цвета.

Сначала свет был белым, потом голубым, затем красным, зеленым и снова белым. Корабли хорошо знали наш маяк, с помощью которого они могли обогнуть опасные выступы скал.

Мой дед, Самуэль Фергюссон, был смотрителем маяка.

Именно он следил за тем, чтобы фонари были исправны и зажигались в положенное время. Это был деятельный человек, который хорошо знал свое дело, и его мечтой было оставаться на своем посту до тех пор, пока я не буду способен заменить его.

В то время, когда началась эта история, мне было 12 лет, я был не по возрасту рослым и сильным. Дед очень гордился мной и говорил, что скоро я стану мужчиной и тогда он поспешит передать мне маяк. Я бесконечно любил мое странное жилище и ни за что на свете не хотел бы поменять его ни на какое другое. Людям, которые никогда не могли бы к нему привыкнуть, здешняя жизнь показалась бы довольно тоскливой, так как мы ни с кем не общались и могли бывать на материке лишь раз в два месяца. Но я был совершенно счастлив тогда и убежден, что не было на свете такого места, которое могло бы сравниться с нашим маленьким островом.

Дом, в котором я жил вместе с дедушкой, прилегал к башне маяка. Он был маленьким, но очень уютным. Все окна в нем выходили на море. И когда мы открывали их, дом наполнялся чистым, живительным дыханием океана.

Кроме нашего, на острове был еще один дом, принадлежавший господину Милле, второму хранителю маяка. Он был отделен от нашего дома двором, окруженным высокими стенами, защищавшими его от ветра. За этим двором располагались два садика. Сад господина Милле был запущен и зарос сорняками, потому что господин Милле не любил возиться с землей, а его жена была очень занята: ведь ей приходилось воспитывать шестерых детей.

Нашим же садом, напротив, любовались все, кто посещал остров. Дед работал в нем все свое свободное время и с самого начала приучал и меня помогать. Мы оба очень гордились садом и ухаживали за ним; и хотя он находился совсем близко у моря, в нем росли самые вкусные овощи фрукты и всевозможные цветы, достаточно выносливые, чтобы выдержать морской воздух.

В центре острова простирался луг, где мы пасли корову и двух коз, которые давали молоко и масло, необходимое для двух семей.

С другой стороны – скалистое побережье, окружавшее остров, где был маленький причал. Сюда я приходил по утрам каждый понедельник, чтобы ждать парохода, который каждую неделю привозил провизию и почту. Это было большим событием для нас. И мой дедушка, и господин Милле с женой и детьми – все присоединялись ко мне, когда корабль причаливал к берегу.

Дед не часто получал письма, потому что знакомых у него почти не было. Он прожил на этом уединенном острове большую часть своей жизни, а все его родные уже умерли, за исключением, быть может, моего отца, но мы не знали, что с ним сталось. Я никогда его не видел, потому что незадолго до моего рождения он уехал. Дед часто рассказывал мне о нем, говоря, что это был сильный и смелый моряк. Он оставил маму на попечение дедушки, так как ему предстояло долгое путешествие. Потом он покинул остров на том самом пароходике, который причаливал к нам каждый понедельник.

Дедушка оставался на причале, а мама махала платком до тех пор, пока дымка парохода не скрылась за горизонтом.

Дед часто рассказывал мне, какой молодой и очаровательной была мама в свете того летнего утра. Отец пообещал вскоре написать, но вестей от него не было. Каждое утро по понедельникам мама первой приходила к причалу, ожидая корабль, и в течение трех лет она всякий раз обманывалась в своих ожиданиях!

Понемногу ее шаг становился медленнее, лицо бледнее и худее и наконец у нее не стало сил, чтобы приходить к причалу. Вскоре я осиротел.

С тех пор мой дорогой дедушка заменил мне отца и мать.

Для него не существовало никаких препятствий, когда речь шла о моем благополучии, и куда бы он ни уезжал, что бы он ни делал, я всегда был с ним. Это он научил меня читать и писать, потому что я, разумеется, не мог ходить в школу.

Еще он показал мне, как нужно чистить фонари маяка и заставлял меня работать в саду. Вот так довольно однообразно текла наша жизнь, пока мне не исполнилось 12 лет.

Иногда я с удивлением обнаруживал в себе желание, чтобы произошло нечто необыкновенное, что нарушило бы монотонность нашей жизни на острове.

И, наконец это случилось!

Глава 2. Свет в океане

Был серый ноябрьский вечер, когда мы с дедом ужинали в тишине. Все утро мы вскапывали землю в саду, но после обеда пошел дождь, и нам пришлось остаться дома.

Мы тихо беседовали, планируя, чем заняться на следующий день, когда дверь внезапно отворилась, и на пороге появился господин Милле:

– Самуэль, скорее! Посмотрите туда!

Мы бросились к двери и стали смотреть в море в направлении, которое он указывал. Там, к северу, мы увидели слабый отблеск, который на мгновение осветил грозовое небо и тут же погас.

– Что там такое, дедушка?

– Но он не ответил.

– Нельзя терять ни минуты, Жем, – обратился он к Милле, – скорее лодку на воду!

– На море шторм, – ответил тот, глядя на огромные волны, бившиеся о скалы.

– Не важно, Жем. Мы должны сделать все, от нас зависящее, чтобы спасти их.

Оба мужчины спешно спустились к берегу, я последовал за ними.

– Что случилось, дедушка? – повторил я.

– Какое-то судно терпит бедствие, – ответил он. – Во время опасности на море всегда подают такие знаки, чтобы позвать на помощь.

– Ты пойдешь туда?

– Конечно! Мы пойдем, если удастся спустить шлюпку на воду. Ты готов, Жем?

– Разреши мне плыть с вами, – умолял я, – может быть, я смогу помочь вам, – Хорошо, мой мальчик. А сейчас мы попытаемся спустить лодку.

Мне кажется, что я вижу эту сцену так, как будто это было вчера.

Мой дед и Милле изо всех сил старались грести веслами против волн, а я, привязанный к сиденью шлюпки, чтобы не смыло в море, делал все возможное, чтобы удержать руль. Я все еще вижу бедную мадам Милле, следящую за нами с причала, вместе с двумя дочками, уцепившимися за ее юбку. Мне кажется: я слышу грохот все более высоких и угрожающих волн, готовых в любую минуту поглотить нас.

Особенно ясно вижу я то глубокое отчаяние деда, когда после многочисленных бесплодных попыток ему пришлось отказаться от своей затеи.

– Это бесполезно, Жем, – сказал он наконец с унылым вздохом. – Мы не сможем своими силами побороть такое море!

Таким образом, мы вернулись на берег, что было не так уж просто, и оставались на причале, все время глядя туда, откуда появился свет, но ничего уже не нарушало глубокую темноту ночи.

Лампы маяка, зажженные 2 часа назад, светили на всю мощь. В ту ночь на маяке дежурил Милле. Он поднялся на башню, а мы с дедом остались на причале.

– Неужели мы ничего не сможем сделать, дедушка? – спросил я.

– Боюсь, что нет, – ответил он грустно. – Невозможно выйти в такое море! Если оно хоть немного успокоится, мы попытаемся еще раз.

Но море не утихало, и еще долгие часы ходили мы вдоль берега.

Вдруг в воздухе появилась ракета, пущенная, очевидно, с того места, откуда раньше мы видели свет.

– Вот еще сигнал! – воскликнул дед, – Бедные люди, сколько же их там?

– Мы ничего не можем предпринять? – вздохнул я.

– Нет, мальчик мой. Море намного сильнее нас. Какая ужасная буря! Она напоминает мне день твоего рождения.

Так прошла ночь. У нас даже мысли не было, чтобы пойти отдохнуть, мы все бродили взад-вперед, пристально вглядываясь в черноту моря. Время от времени в небе зажигалась ракета. Но вскоре мы больше ничего не видели.

– Несчастные! Они истратили все ракеты, – сказал дедушка.

– Какая беда!

– Что же с ними случилось? – спросил я. – В той стороне есть рифы?

– Да, там проходит риф Энсли; это опасное место, где случилось уже не одно кораблекрушение.

Когда забрезжил день, наши усталые глаза различили вдали корабельные мачты.

– Вот он! – показал дед. – Как я и думал, они налетели на риф Энсли.

– Ветер уже спал, правда? – спросил я.

– Ты прав, и море тоже чуть улеглось. Позови скорее Жема.

Тот уже шел навстречу, неся в руках большие мотки веревки.

– Отлично, Жем, – говорит дед. – Уверен, что на этот раз нам удастся выйти в море.

Мы спустились в лодку и попытались отойти от причала.

Но каких это стоило усилий – удержаться на волнах при таком ветре!

– Смелее, Жем! – крикнул мой дед. – Подумай о всех тех беднягах! Давай еще раз!

Они снова налегли на весла, и, наконец, им удалось немного удалиться от причала.

Постепенно, очень медленно это расстояние увеличивалось.

Ужасные волны готовы были каждую минуту накрыть нас.

Хватит ли сил этим двум мужчинам довольно долго бороться с морем, чтобы достичь тонущего корабля?

– Что это? – кричу я, вдруг увидев какой-то черноватый предмет, который качался на волнах.

– Это корабль, точно! – говорит дед. – Смотри, Жем!

Глава 3. Спасение

Да, это действительно был корабль, но с поломанными мачтами и поврежденным корпусом. В следующее мгновение он оказался так близко от нас, что мы могли бы почти коснуться его.

– Корабль обречен, – говорит дед, – крепись, Жем!

– Ах, дедушка! – закричал я, так как ветер был таким сильным, что приходилось кричать, чтобы было слышно.

– Ты думаешь, что на судне много людей?

– Нет, – ответил он, – я думаю, что оно было унесено в тот момент, когда они стремились снять его с мели. Держись, Жем!

Милле, не будучи так силен, казалось, выбился из сил.

Приблизившись, мы увидели, что это было очень большое судно и что по палубе металось множество отчаявшихся людей.

Мой дед и Милле удвоили свои усилия, и, наконец, мы подошли к кораблю так близко, что если бы шум шторма не был таким сильным, мы могли бы говорить с потерпевшими.

Мы без конца пытались встать вдоль борта судна, но каждый раз волны уносили нас довольно далеко от него. В конце концов, матросы бросили нам канат, и после нескольких неудачных попыток мне удалось поймать его и передать дедушке, который крепко привязал его к нашей шлюпке.

– Крепись! – крикнул он. – Смелее, Жем! Мы можем теперь спасти часть из них!

О! Как билось мое сердце, видя эту толпу мужчин и женщин, которые с тревогой теснились у того места, где был закреплен трос.

– К сожалению, мы не можем взять их всех, – вздохнул дед. – Придется перерубить канат, как только шлюпка наполнится людьми.

Я дрожал при мысли о тех, кого нам придется оставить на корабле.

Мы подошли как можно ближе к судну, чтобы потерпевшие могли улучить момент между двумя грозными накатами волн и прыгнуть в шлюпку.

– Осторожно, Жем! – крикнул дед. – Вот первый из них!

Мужчина, стоявший около каната, держал в руках чтото, похожее на большой сверток. Он выбрал подходящий момент, чтобы бросить сверток. Дед поймал его. – Это ребенок, Ален, – воскликнул он. – Возьми его к себе и позаботься о нем.

Я положил его в ноги, а дед снова закричал:

– Теперь следующий! Поторопитесь!

Но в эту минуту Милле, схватив его за рукав, воскликнул: "Осторожно!" Громаднейшая волна, гораздо выше тех, что я видел раньше, приближалась к нам. Еще минута, и она могла бы яростно швырнуть нас на борт корабля и разбить шлюпку. Не теряя ни секунды, одним махом топора дед разрубил канат, и мы едва успели отплыть от корабля, прежде чем волна накрыла нас.

Раздался жуткий треск, похожий на удар молнии, когда необъятная волна ударилась о риф Энсли. Мой страх был так велик, что мне трудно было дышать.

– Вернемся скорее, чтобы поискать других! – крикнул дед, когда опасность миновала.

Мы осмотрелись вокруг, но корабля уже не было видно.

Он исчез, как сон после пробуждения. Эта громадная волна разбила его и рассыпала на тысячи осколков. Не было видно ни одного живого существа, а море было покрыто осколками судна.

Нас отнесло от судна на расстояние более километра, и чтобы вернуться к месту несчастья, нужно было изловчиться править против волн и ветра. Когда, наконец, мы достигли его, было поздно спасать кого-либо. Без сомнения, большинство людей было вовлечено в воронку водоворота, образованную тонущим кораблем, а те, которые смогли подняться на поверхность воды, исчезли в ней снова до того, как мы смогли вернуться.

Мы долго боролись против волн в надежде спасти кого-нибудь, но сочтя, в конце концов, что это было совершенно бесполезно, мы были вынуждены повернуть назад, к острову.

У всех, кроме ребенка, лежащего у моих ног, был измученный вид. Я слышал, как он плакал, но он был так крепко завернут в одеяло, что я не мог даже взглянуть на него, чтобы успокоить.

Требовалось еще много сил и мужества, чтобы вернуться к дому. Конечно, это было уже полегче, чем выходить в море ночью, так как ветер был попутным, но опасность была еще довольно велика.

Я не спускал глаз с маяка, ведя лодку, насколько это было возможно, прямо по курсу, и какое счастье видеть, что расстояние уменьшается! Наконец я заметил причал и мадам Милле, наблюдавшую за нами.

– Вы никого не спасли? – спросила она, когда мы выбрались из лодки.

– Никого, кроме ребенка, – ответил удрученно дедушка.

– Никого, кроме этой малютки! Но в конце концов, мы сделали все, что могли...

Жем шел вслед за дедом, неся на плече весла. Я шел последним со своей драгоценной ношей на руках. Ребенок больше не плакал, он, наверное, уснул. Мадам Милле хотела взять его у меня, но дед остановил ее:

– Не сейчас, Мари, нужно сначала войти в дом. Здесь очень холодно.

Мы пересекли пустырь, сад и двор. Одеяльце тщательно укутывало малыша за исключением верхнего угла, где оставалось отверстие, чтобы малыш мог дышать, и где я смог различить носик и сомкнутые глаза. На кухне мадам Милле взяла ребенка на колени и развернула одеяльце.

– Да благословит ее Господь! – говорит она вдруг дрогнувшим голосом, – это же девочка!

– И правда, – сказал дед, – это очаровательная малышка.

Глава 4. Маленькая Лили

Я уверен, что никогда еще не видел более прелестной девочки. У нее были светло-коричневые волосы, пухлые розовые щечки и самого прекрасного голубого цвета глаза.

Она проснулась, пока мы ее разглядывали, и, увидев вокруг только чужие лица, стала плакать и звать: "Мама!

Мама!" – Бедняжка, – говорит мадам Милле, – она хочет к своей матери. – И сердобольная женщина принялась плакать вместе с малышкой.

Тогда дед взял у нее ребенка и посадил его мне на колени, потом он обратился к мадам Милле:

– Послушайте, Мари, будьте добры, приготовьте нам что-нибудь горячего. Это необходимо. Малышка продрогла и тоже голодна. Да и мы чувствуем себя не лучше.

Мадам Милле вытерла глаза и сейчас же развела огонь. Потом она побежала к себе, в соседний дом, проверить своих детей и принесла нам холодной телятины.

Я сел у камина, держа девочку на коленях. Она была здоровой крепышкой, на вид ей было от 2 до 3 лет. Она перестала плакать и смотрела на меня без тени испуга.

Но как только приближался кто-нибудь другой, она прятала личико у меня на плече.

Мадам Милле принесла хлеба и чашку молока и разрешила мне самому покормить девочку. У девочки был очень уставший вид, ее веки слипались.

– Бедняжка, – заметил дедушка, – думаю, что ее разбудили перед тем, как принести к трапу. Вы уложите ее, Мари?

– Да, я сейчас положу ее в кроватку нашей Женни.

Она там хорошо уснет. – Но девочка уцепилась за меня и закричала так сильно, когда мадам Милле хотела взять ее на руки, что мой дед остановил ее:

– Нет, оставьте ее, раз уж ей хочется быть с Аленом.

Тогда мы сделали ей кроватку на диване, и, умыв девочку, мадам Милле уложила ее спать.

Казалось, малышка предпочитала меня всем остальным.

Когда она уже была в кроватке, она протянула мне свою ручку и сказала: Держи Лилину ручку.

Вскоре она спокойно заснула. Еще долго я сидел подле нее, держа ее ладошку, так как боялся разбудить ее каким-нибудь движением.

– Интересно, кто она такая, – прошептала мадам Милле, складывая ее одежду. – Это красивое белье. Видно, за нею хорошо ухаживали. Смотри, вот какая-то надпись на полях ее пальтишка. Погляди, Ален, может быть, сумеешь прочесть.

Я осторожно опустил маленькую ручку на одеяло и, взяв пальто, подошел к окну, чтобы было виднее.

– Да, – говорю я, – это, вероятно, ее фамилия. Здесь написано Випьс.

– Бедная малютка! – вздохнула мадам Милле. – Но мать только, ведь ее отец и мать в пучине моря. А если бы на ее месте была наша Женни!

И она снова заплакала, но, чтобы не разбудить ребенка, она решила вернуться к себе и успокоиться там, сжимая в объятиях свою маленькую Женни.

Дед, разбитый усталостью, тяжело поднялся со своего места, чтобы пойти спать. Я же остался возле девочки чувствуя, что не нашел бы духу оставить ее одну хоть на миг.

– Как спокойно она спит, – говорил я себе, – бедное дитя! Она и не подозревает о том несчастье, которое с ней случилось!

Я был на грани сил, не смыкая глаз вторую ночь. Не прошло и нескольких минут, как я прислонился к дивану и крепко заснул.

Проснулся я через несколько часов от того, что кто-то теребил меня за волосы, а тоненький голосок кричал на ухо:

– Вставать, Лили! Вставать!

Я открыл глаза и увидел самое красивое личико в мире, которое смотрело на меня и улыбалось.

Я побежал искать мадам Милле, чтобы та одела девочку.

Был чудесный полдень: буря утихла, пока мы спали, ярко светило солнце. Я торопился приготовить обед, а в то время Лили бегала вокруг меня с совершенно довольным и счастливым видом.

Дедушка еще спал, и я не стал его будить. Мадам Милле принесла вкусный суп, который она приготовила для малышки, и мы вместе пообедали.

Я хотел покормить ее сам, как в прошлый раз, но она заявила:

– Лили сама!

И взяв ложку, она начала есть так аккуратно, что я не мог удержаться, чтобы не смотреть на нее, почти забыв о своей еде.

– Да благословит ее Бог! – сказала мадам Милле.

– Господь благословляет тебя, – откликнулась Лили.

– Она, без сомнения, слышала эти слова от своей матери, – заметила мадам Милле.

Пообедав, Лили слезла со стула, подошла к своему пальто, которое лежало на диване, и направилась к двери, приговаривая:

– Гулять, Лили хочет гулять.

– Проводи ее во двор, Ален, – попросила мадам Милле.

И вот, к огромной радости малышки, мы надели ей пальто и капюшон, и вместе с ней я вышел во двор.

О, как она бегала и забавлялась в саду! Я никогда не видел такого жизнерадостного ребенка.

Глава 5. Наш Солнечный Луч

Дед с господином Милле сидели у огня в маленькой комнате верхней части маяка, я был здесь же с Лили на руках. Я отыскал старую книгу с картинками, которая очень забавляла девочку, она листала страницы, делая смешные замечания.

– И все-таки, – сказал вдруг Милле. – что же мы будем с ней делать?

– Что с ней делать? – повторил дедушка, гладя детскую головку. – Мы оставим ее у себя. Так ведь, милое дитя?

– Да, так, – ответила девочка, подняв взор и качая головой так, как будто понимала, о чем идет речь.

– Однако, нам бы следовало поискать ее родителей, – снова заговорил Жем. – Они же должны быть у ребенка.

– Но как их найти?

– О, мы можем попросить капитана Сэйе, когда он появится у нас в понедельник, выяснить, какой корабль потерпел крушение; потом следует написать владельцам судна: у них всегда есть списки пассажиров.

– Ты, конечно, прав, Жем. Посмотрим, что они скажут.

Только что, если те, кто растил девочку, остались на дне моря? Я надеюсь, что никому не придет в голову отнять ее у нас.

– Если бы у меня своих было поменьше... – начал Милле.

– Да, да, понимаю, – отозвался дед, прервав его, – твой дом и без того уж переполнен. Малютка может жить у нас с Аленом. Она составит нам приятную компанию, а Мари, конечно, будет так добра, что позаботится об ее одежде и обо всех тех мелочах, в которых она разбирается больше нас.

– Да, да, она охотно сделает это, ведь она каждый раз плачет, когда говорит об этой девочке.

Мой дед последовал совету Милле, и когда капитан Сэйе причалил к берегу в следующий понедельник, он рассказал ему о случившемся кораблекрушении и попросил выяснить все необходимые подробности.

Ах, как я желал, чтобы никто не отнял у нас наше маленькое сокровище! Лили становилась для меня день ото дня дороже. И мне казалось, что мое сердце будет разбито, если мне придется расстаться с ней. Каждый вечер, когда мадам Милле укладывала ее спать, а я приходил к ее кроватке, Лили соединяла свои ладошки, чтобы "поговорить с Богом", как она сама поясняла. Вероятно, мать научила ее молиться, так как в первый вечер она сама начала: "Господи, храни меня и благослови всех тех, кого я люблю... "; потом она остановилась, словно ей показалось, что я помогаю продолжить молитву. И тут же она повторила за мной те слова, которые я ей подсказывал.

Раньше я никогда не молился, потому что дедушка не научил меня этому; но, глядя на дорогую малышку, я говорил себе, что моя мать, без сомнения, тоже научила бы меня молиться, если бы у меня было счастье иметь ее.

Я немного знал о Библии; у дедушки была Библия, но так как он никогда ее не читал, она лежала на самой верхней полке в шкафу. Воскресенье ничем не отличалось для нас от всех других дней недели– Не было ни одного храма, куда бы мы могли приходить, и ничто не напоминало о дне Господа.

Я очень часто думал о том ужасном дне, когда мы отправились на помощь тонущему кораблю. Если бы наша лодка перевернулась и мы бы утонули, что сталось бы с нашими душами? Это возвышенная мысль, и я могу лишь возблагодарить Бога, уберегшего нас.

Мой дед был стариком честным и открытым, с любящим сердцем, но теперь я понимаю, что этого недостаточно, чтобы попасть на небо, Иисус есть единственный путь, но дед не знал этого.

Маленькая Лили стала моей неизменной спутницей повсюду. Она побаивалась чересчур шумливых детей Милле и не отходила от меня. День за днем она запоминала новые слова и смешила нас своим милым лепетом.

Ее самым большим удовольствием было взять какуюнибудь книгу и искать в ней буквы, которые она уже хорошо знала, хотя чисто говорить еще не умела.

Милая малышка! Мне кажется, я до сих пор вижу, как она сидит у моих ног на плоском камне, на берегу моря, и всякий раз окликает меня, чтобы показать "А" или "О".

Вот так очень скоро она завладела нашими сердцами, и мы опасались получить ответ на то письмо, которое дед написал владельцам "Виктории" (так называлось затонувшее судно).

В понедельник, когда прибыл ответ, шел сильный дождь. Я долго ждал на причале, и когда подошел пароход, я уже насквозь промок. Первым делом капитан Сэйе протянул мне письмо, и я тут же побежал отнести его деду.

Лили сидела на низенькой скамеечке у ног деда и играла концом веревки; она подбежала ко мне и подняла свое прелестное личико в ожидании поцелуя.

А что, если в этом письме сообщение о том, что ее у нас заберут! Я с трудом переводил дыхание, а между тем дед распечатал письмо.

Это был очень любезный ответ владельцев судна, которые благодарили нас за все, что мы сделали для спасения экипажа и пассажиров; в нем также говорилось, что им совершенно ничего не известно о ребенке, так как ни одного пассажира или матроса по фамилии Вильс в их списках не значилось.

Они добавляли, что наведут справки в Калькутте, откуда вышел корабль, а пока просили деда хорошенько позаботиться о ребенке, уверяя при этом, что он получит хорошее вознаграждение.

– Ну вот! – вздохнул я облегченно, когда дедушка закончил читать письмо. – Значит, пока она останется с нами!

– Нет, – говорит дед, – бедная девочка, нам было бы тяжело без нее. Но я не нуждаюсь в их вознаграждениях!

Вот лучшая из наград! – добавил он, беря ребенка на руки и ласково целуя его в лоб.

Глава 6. Вопрос старого господина

В следующий понедельник Лили отправилась со мной к причалу, чтобы повстречать пароход. В руках у нее была кукла, которую ей дала мадам Милле и которой она очень гордилась.

Как только капитан увидел меня, он подал мне знак, чтобы я подошел, и сказал, что на пароходе прибыли два господина, чтобы повидать деда. Я крепко сжимал руку Лили, так как чувствовал, что эти господа прибыли из-за нее.

Через несколько минут они сошли на берег. Один из них был мужчина лет сорока с тонкими чертами лица. Он сказал, что хочет видеть господина Самуэля Фергюссона, и попросил показать дорогу к его дому.

– Господин Фергюссон – мой дед, – говорю я. – Я сейчас провожу вас.

И, шагая впереди, мы с Лили направились к маяку.

Другой господин был очень стар, его волосы были совсем седыми, лицо с приятным выражением, на глазах очки.

Лили шла очень быстро и все время высвобождала руку, чтобы сорвать цветы или собирать камешки, поэтому я взял ее на руки и понес сам.

– Это ваша сестренка? – спросил пожилой господин.

– Нет, это девочка, которая была на судне "Виктория".

– Правда! В самом деле! Позвольте мне посмотреть на нее, – говорит он, поправляя очки.

Но Лили смутилась и, пряча голову у меня на плече, заплакала.

– Ладно, ладно, – сказал пожилой господин, – мы познакомимся позднее.

Тем временем мы подошли к дому, и более молодой из посетителей представился дедушке как господин Форстер, один из владельцев потерпевшего кораблекрушение судна, добавив при этом, что он приехал вместе со своим тестем, господином Бансоном, чтобы узнать все о кораблекрушении.

Дед предложил им сесть и велел мне сварить для них кофе. Оба эти господина имели приятную внешность и были очень вежливы с дедушкой. Господин Форстер хотел сделать ему дорогой подарок в знак благодарности за все им сделанное, но дед не захотел его принять. Они много говорили о Лили, и, расставляя чашки, я не мог избежать того, чтобы не слушать их беседу. Они попрежнему ничего не знали о ее семье, и они снова повторили, что никто по фамилии Вильс не был внесен в список пассажиров. Они хотели было забрать девочку до тех пор, пока что-нибудь не прояснится на этот счет, но дед попросил оставить ее у нас, и, видя, как ей было хорошо с нами, они охотно согласились.

Пообедав, господин Форстер сказал, что с удовольствием бы осмотрел маяк, и мой дедушка провел его до самой верхушки маяка, с гордостью показывая все, что в нем было интересного. Старый господин Бансон устал и предпочел остаться со мной и Лили.

– Этот маяк добротно построен, – сказал он мне, когда остальные уже ушли.

– Да, конечно. Но это необходимо потому, что здесь дует ужасный ветер!

– Из чего его фундамент? – продолжал старик, постукивая тростью об пол.

– О! Он выстроен на скале, мсье; наш дом и маяк – все это на скале; без этого они не устояли бы во время бури.

– А ты, ты тоже на скале, мой мальчик? – спросил господин Бансон, глядя на меня сквозь стекла очков.

– Что? – спросил я, думая, что не расслышал.

– Ты на скале? – повторил он.

– На скале? Ну да, – говорю я, полагая, что он не понял того, что я только что объяснил. – Все здесь построено на скале, иначе ветер и море неизбежно унесли бы нас.

– Ну а ты, – настаивал он, – ты на скале?

– Извините, мсье, я не понимаю Вас.

– Действительно? В таком случае я спрошу об этом твоего деда, когда он вернется.

Я замолчал, недоумевая, что все это значило и в своем ли уме старик.

Как только дед возвратился, он задал ему тот же самый вопрос, и дед ответил ему так же, как и я, утверждая, что маяк и все необходимые помещения были построены на скале.

– А вы сами, с какого времени вы на скале?

– Я, мсье? Вы хотите знать, как давно я здесь живу?

Больше сорока лет.

– И сколько вы надеетесь еще прожить здесь?

– О, я не могу сказать этого, – говорит мой дед. – Полагаю, что до конца дней своих. Вот Ален скоро заменит меня, это крепкий юноша.

– И где вы станете жить, когда покинете этот остров?

– Я и не думаю покидать его до самой смерти, мсье.

– И тогда? Где вы будете тогда?

– О, я не знаю, мсье, – говорит дед. – Думаю, что на небе. Но оставим это, я еще не готов отправиться туда.

Казалось, он был в замешательстве от того, что их разговор принял такой оборот.

– Вы позволите мне задать вам еще один вопрос? Не могли бы вы сказать, почему вы думаете, что попадете на небо? Вы не сердитесь, что я спрашиваю вас об этом?

– Нет, мсье, вовсе нет. Ну так вот, я никогда никому не делал плохого, а Бог милостив; потому я думаю, что все будет хорошо.

– Ну хорошо, дорогой друг, – говорит старик, – я полагал, что вы скажете, будто вы на скале. Вы вовсе не на скале, вы на песке!

Он собирался продолжить, но в это время прибежал матрос, чтобы сказать, что пароход готов к отплытию и что капитан Сэйе просил господ не опаздывать.

Они спешно поднялись, сердечно пожали нам руки и ушли. Но, прощаясь с дедушкой, старый господин Бансон сказал ему: "Друг мой, вы стоите на песке и, поистине, ваша постройка не может противиться грозе!" У него не было времени говорить, матрос поторопил его.

Я проводил наших посетителей до причала и оставался там, покуда капитан отдавал последние распоряжения.

Пароход задержался еще немного после того, как оба господина поднялись на борт, и я увидел, как господин Бансон сел на палубе, вытащил из кармана блокнот и принялся в нем что-то писать. Затем он вырвал страничку и отдал ее одному матросу, чтобы тот передал ее мне.

Мгновение спустя пароход направился в обратный путь.

Глава 7. Густой туман

Среди своих сокровищ я до сих пор храню маленький листок бумаги, который мне передали в тот день, хотя в нем были всего лишь вот эти строки одной песни: У ног моих грохочет океан, Ветер бушует вокруг меня.

На Христе покоится моя скала, Моя надежда и вера моя, Мой утес, моя крепость И спасения обитель, Мое прибежище в беде Это Иисус, Искупитель.

Я медленно возвращался домой, перечитывая эти несколько строк. Мой дед ушел куда-то с Милле, так что я не мог показать ему сразу же этот листок, но я повторял эти слова много раз, играя с Лили и пытаясь понять, что значат эти строки.

Дедушка и Милле всегда коротали вечера наверху маяка, следя за лампами, и я привык брать туда и Лили, пока для нее не наступала пора идти спать. Ей очень нравилось топать по ступенькам, ведущим в башню; она говорила на каждый шаг: "An! an! an!" – до тех пор, пока не поднималась на самый верх, и тогда бежала в комнату, заливаясь веселым смехом.

В тот день, когда я пришел с нею, дед и Милле говорили о наших недавних посетителях.

– Я не понимаю, что этот пожилой господин хотел сказать этим словом "скала", которое он все время повторял, – говорил мой дед. – Я действительно не пойму, к чему он клонил. А ты понимаешь, Жем?

– Смотри, дедушка, – говорю я ему, протягивая лист бумаги и объясняя, откуда он у меня.

Дед прочитал строфу вслух.

– Что ты об этом думаешь, Жем? Что это значит? Он мне сказал: "Вы не на скале, а на песке!" Ты это слышал?

– Да, – задумчиво ответил Жем, – и это заставляет меня задуматься, Самуэль. Я догадываюсь, что он хотел сказать.

– И что же, в таком случае?

– Он хотел сказать, что мы не можем идти на небо, не придя ко Христу; нет другого пути. Вот что это значит, Самуэль!

– Ты хочешь сказать, что я не мог бы попасть на небо, хотя и стремился всю жизнь к добру?

– Нет, нет, это не годится, Самуэль, потому что все, что мы делаем хорошего, еще исполнено грехом. Есть только один путь, чтобы идти на небо, я это хорошо знаю.

– Но Жем! Я никогда не слышал, чтобы ты так гово рил!

– Нет, – говорит Жем, – я не думал об этом с тех пор, как стал жить на этом острове. У меня была славная матушка, истинная христианка... Я должен был послушать ее...

Он больше ничего не добавил и молчал весь вечер.

Дед принялся читать вслух газету и старался поддержать беседу, но мысли Милле, очевидно, были далеко.

На следующий день у Жема Милле был выходной. Он и дедушка по очереди отправлялись на материк в последний вторник каждого месяца; это была единственная возможность, когда им разрешалось покинуть остров.

Когда наступала очередь дедушки отправляться на материк, я, как правило, сопровождал его, и это было для меня настоящей радостью. Впрочем, неважно, чья была очередь ехать на большую землю, это был важный день для нас всех, потому что именно тогда делались покупки для дома и сада.

Итак, мы, как обычно, отправились проводить Милле до причала, и когда я помогал ему занести пустые сумки в лодку, он сказал мне вполголоса:

– Ален, мальчик мой, храни бережно листок, который дал тебе старый господин. Все, что он сказал, было правдой. Я много думал об этом со вчерашнего дня, и я уверен, Ален, что теперь я на Скале.

Он больше ничего не добавил, а поправил весла и через минуту отошел от берега. Но пока он удалялся, я слушал, как он тихонько напевал: На Христе покоится скала моя, Моя надежда и вера моя.

Мы смотрели на лодку, пока она не скрылась в тумане, потом вернулись к себе, с нетерпением ожидая вечера, чтобы увидеть Милле, вернувшегося со всеми вещами, которые он должен был привезти.

После обеда погода испортилась. Густой туман стлался над морем и постепенно окутал нас так, что мы едва могли видеть друг друга на расстоянии метра.

Маленькая Лили закашляла, поэтому я остался с ней в комнате и забавлял, показывая ей книжку с картинками.

Туман сделался таким густым, что дедушке пришлось зажечь лампы маяка гораздо раньше обычного. Я не помню более грустного послеобеденного часа, и по мере того, как наступал вечер, туман все усиливался.

Бесполезно было идти смотреть, как вернется Милле, так как даже самого моря не было видно; вот мы и остались в уголке у огня.

Дед молча курил свою трубку.

– Я полагал, что он вернется к этому времени, – ответил я. – Интересно, удалось ли ему выбрать хорошую лопату?

Мы кончали ужинать, когда дверь внезапно отворилась, и мы обернулись, думая, что это был Милле. Но оказалось, это была его жена, которая заговорила с дедушкой:

– Вы не могли бы сказать, который час? Мои часы остановились.

– Сейчас 20 минут седьмого, – сказал дед, взглянув на часы.

– 20 минут седьмого! – повторила она. – Но уже очень поздно, муж должен был бы уже вернуться!

– Да, – говорит дед. – Я сейчас пойду посмотрю на причал.

Но вскоре он вернулся сказав, что там невозможно что-либо разглядеть; туман был настолько густым, что было опасно ходить даже вдоль причала.

– Но, – продолжил дед, – он должен вернуться к семи часам (это время начала его дежурства на маяке), он не опоздает.

Стрелки часов шли, но Жем все не появлялся. Мадам Милле то и дело подбегала к двери, надеясь услышать или увидеть мужа, но всякий раз напрасно.

Наконец, часы пробили семь.

– Я не помню, чтобы он хоть раз пропустил свое дежурство, – произнес дедушка, поднявшись, чтобы снова пойти на пристань.

Глава 8. В ожидании

Мадам Милле последовала за дедушкой, но я не решился выйти из-за Лили. Я остался стоять у окна, прислушиваясь к шороху их шагов.

Но вот часы пробили уже половину восьмого, а вокруг не было слышно ни звука. Не в силах дольше ждать, я завернул ребенка в шаль и отнес в дом Милле, поручив ее старшей дочке Милле. Затем я побежал сквозь густой туман, надеясь догнать деда.

Я нашел его на пристани вместе с мадам Милле. В тот момент, когда я подошел, дед говорил ей:

– Крепись, Мари, не отчаивайся. Он, наверное, переждет, чтобы туман немного рассеялся. Возвращайся теперь домой, я обещаю, что сообщу сразу, как только услышу шум весел. Вы совсем промокли, простудитесь!

Действительно, ее одежда была совсем мокрой, и женщина дрожала от холода, но сначала она никак не соглашалась покинуть пристань. В конце концов она все-таки согласилась, и дедушка пообещал ей, что отправит меня предупредить, как только Жем вернется.

Когда она была уже далеко, дед сказал мне:

– Ален, я уверен, что с Жемом что-то случилось. Я постарался успокоить бедную женщину, но я очень волнуюсь.

Если бы только у нас была лодка, я бы стал искать его.

Мы прохаживались вдоль пристани, останавливаясь время от времени, чтобы послушать, не слышно ли шума весел, так как мы не смогли бы заметить лодку, пока она не оказалась бы совсем рядом.

– Как я хотел бы, чтобы он вернулся! – повторял непрерывно дедушка.

Что касается меня, то я все думал о том прекрасном солнечном утре, когда Милле уехал, и казалось, что я слышу, как он пел: На Христе покоится скала моя, Моя надежда и вера моя.

Время шло. Неужели он никогда не вернется? Наше беспокойство все нарастало.

Мадам Милле послала старшего из своих сыновей справиться, слышали ли мы что-нибудь.

– Пока нет, – ответил дед, – но осталось недолго ждать.

– У мамы больной вид, – сказал мальчик. – Я думаю, она простудилась: она все время дрожит и так нервничает!

– Вот что, возвращайся скорее к ней и постарайся убедить ее лечь в постель.

Когда мальчик ушел, дед прошептал:

– Бедняжка! Может быть, так и лучше.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Только то, что, если случилось несчастье, она будет уже немного готова, а если Жем вернется невредим, она будет еще больше счастлива.

Наконец, я говорю:

– Дедушка, мне кажется, я слышу лодку.

В первое мгновение дед ответил, что ничего не слышит, но вскоре он так же, как и я, различил ритмичные удары весел.

– Да, это лодка, – сказал он.

Я хотел было бежать, чтобы предупредить мадам Милле, но дед задержал меня:

– Подожди немного, Ален, – сказал он, – нам нужно сначала узнать, что это там за лодка. Может быть, это и не Жем вовсе!

– Но она приближается, дедушка, я слышу ее все отчетливее.

Но он все удерживал меня за плечо.

Прошло еще немало минут, прежде чем лодка причалила, так как, когда мы услышали ее, она была еще довольно далеко от берега, но постепенно звук весел становился все сильнее. И вот она уже была довольно близко, чтобы дед мог кричать:

– Э-эй! Жем, ты здорово припозднился!

– Э-эй! – ответили с лодки, но это был чужой голос.

– Где можно причалить? – снова раздался голос с лодки.

– Ничего не видно.

– Милле там нет! – вскрикнул я, сжав дедушкину руку.

– Нет, – ответил дедушка. – Я знал, чувствовал, что с ним что-то случилось.

Он показал человеку, куда нужно грести, и мы пошли к тому месту, где должна причалить лодка.

В лодке было четверо незнакомых мужчин. Тот, кто до этого говорил с нами, вышел первым и подошел к деду.

– Случилась беда? – произнес дед, прежде чем незнакомец начал говорить.

– Да, – сказал тот, – мы привезли его с собой. Дрожь пробежала у меня по всему телу, когда я услышал это.

– Что с ним случилось? Несчастный случай? Он сильно пострадал?

– Он мертв! – произнес мужчина скорбным голосом.

– Как же это? – произнес мой дед, задыхаясь. – Как сказать об этом его бедной жене? О! Как сказать об этом этой несчастной Мари?

– Как это случилось? – осмелился спросить я, как только голос вернулся ко мне.

– Он перетаскивал груз – мешок с мукой; туман был таким густым, что он не заметил доску, оступился и упал в воду.

– Да, – сказал другой мужчина. – Падая, он, видимо, ударился головой о стойку и потерял сознание, так как он даже не пытался плыть.

Джо Малькольт видел, как он упал, и тотчас же позвал нас. Мы с трудом отыскали его, и когда все-таки вытащили, то было уже слишком поздно! Мы позвали доктора, попытались привести в сознание этого человека, но все было напрасно. Его, наверное, нужно отнести домой?

– Погодите минутку, – сказал дед. – Надо прежде подготовить его жену. Кто из вас пойдет сказать ей об этом?

Люди посмотрели друг на друга, ничего не ответив. Но вот один из них, знавший немного дедушку, сказал:

– Будет лучше, если вы скажете ей сами, Самуэль; она вас хорошо знает и перенесет легче это известие, если оно будет сказано вами, чем кем-нибудь посторонним.

Мы подождем вас здесь.

– Ладно, – сказал дед, глубоко вздохнув. – Я пойду. И он печально удалился. Он шел очень медленно, а я стоял за этими четырьмя незнакомцами. Я был в ужасе, мне казалось, что это кошмарный сон, и я хотел проснуться и увидеть, что на самом деле ничего этого не случилось.

Глава 9. Перемены на маяке

Казалось, что прошло много времени, пока дед пришел.

Вернувшись, он просто и тихо сказал:

– Теперь вы можете отнести его, она все знает.

И печальная процессия двинулась по дороге к дому Милле. Мы с дедом шли вслед за нею.

Я никогда не забуду всего увиденного и того, что я чувствовал тогда. Мадам Милле была очень больна; этот удар был слишком сильным для нее, к тому же, она сильно простудилась.

Мужчины поплыли на лодке за доктором, который, в свою очередь, направил их за медсестрой.

Всю ночь мы с дедом оставались в доме Милле, потому что сиделка появилась только на рассвете. Все четверо детей мирно спали в своих кроватках. Я подходил к ним один раз, чтобы убедиться, что и моя маленькая Лили спит спокойно. Ее положили в кроватку с Женни, и обе девочки держали друг друга за руки во сне. Слезы выступили у меня на глазах, когда я подумал, что обе они – сироты и что ни та, ни другая не подозревает об этом.

Когда сиделка пришла, мы с дедом вернулись к себе.

Но заснуть нам так и не удалось. Мы зажгли огонь и сидели в тишине.

Наконец дедушка сказал:

– Ален, мальчик мой, все это сразило меня! Никогда еще я не испытывал подобного! Ведь это могло случиться со мной, Ален, это мог бы быть и я!

Я взял его за руку и крепко сжал, ничего не говоря.

– Да, – повторил он. – Это мог бы быть и я, и что тогда, где бы я был сейчас?

Я был слишком взволнован, чтобы говорить, а он продолжал:

– Я спрашиваю себя, где сейчас этот бедняга Жем. Я думал всю ночь об этом.

Тогда я рассказал ему то, что говорил мне Милле перед отъездом.

– На скале! Он сказал, что был на скале? Я бы очень хотел сказать то же самое, Ален.

– Разве мы не можем быть на скале, как он, дедушка?

– Я бы очень хотел этого, мой мальчик. Я начинаю понимать, что все это значит. Старый господин сказал мне: "Вы строите на песке, и ваша постройка не выдержит грозы".

Эти слова непрерывно звучали в ушах всю эту ночь, пока мы сидели у мадам Милле. Но... не знаю, нет, не знаю, как мне попасть на эту скалу...

Всю следующую неделю мадам Милле оставалась между жизнью и смертью. У нее было воспаление легких, и поначалу доктор почти не надеялся; но в конце концов ей стало чуть легче, и в словах доктора появилось больше надежды на выздоровление. Я проводил все время с детьми, делая все возможное, чтобы чем-нибудь занять их и чтобы никакой шум не мог побеспокоить их матушку.

Только однажды нас с дедушкой не было несколько часов, так как мы уезжали на материк, чтобы проводить к последнему пристанищу тело нашего старого доброго друга. В этот день его жене было еще слишком тяжело, чтобы она смогла осознать все происходящее.

Через несколько недель температура спала, но Мари была еще очень слаба, понадобилось бы еще немало времени, прежде чем она смогла бы вернуться к обычной жизни.

В то же время мы узнали, что на место Жема Милле был назначен другой человек, и бедной семье пришлось готовиться к отъезду.

Каким тоскливым для нас был день их отъезда! Мы проводили их на пристань и видели, как они уплывали.

Они уезжали к родителям мадам Милле, которые, к счастью, имели возможность приютить их.

Немало слез было пролито во время расставания, ведь с давних пор мы привыкли делить нашу жизнь вместе и были очень привязаны друг ко другу.

После их отъезда остров показался нам совсем осиротевшим.

Если бы у нас не было нашего Солнечного Лучика, как называл Лили мой дед, не знаю, что бы мы делали.

С каждым днем мы любили ее все сильнее, и нашим большим опасением было получить в один из понедельников письмо о том, что она должна покинуть остров.

– Ах, мой мальчик, – говорил мне часто дедушка, – мы и не подозревали, какое сокровище скрывалось в свертке, который мы привезли с собой в тот день, когда был шторм!

Девочка подрастала; морской воздух шел ей на пользу, и день ото дня она все хорошела и становилась еще более смышленой.

Нам не терпелось узнать, кто же назначен на место Жема Милле, но так и не удалось узнать даже его имени.

Капитан Сэйе сказал, что ему об этом не известно; а те, кто приезжали к нам дважды, чтобы отремонтировать дом для нового владельца, в разговоре на эту тему были очень сдержанны; мы казались им слишком любопытными, когда расспрашивали их. Однако, наше благополучие во многом зависело от нашего соседа, так как дед был всегда вместе с ним и на острове не было больше никого, с кем можно было бы общаться.

Дед хотел сердечно принять последователя Милле, чтобы его пребывание на острове было приятным. И вот после отъезда мадам Милле мы принялись за работу, чтобы вскопать довольно запущенный сад соседнего дома и придать ему вид.

– Мне интересно, какая у этого человека семья, – думал я, пока мы работали в саду.

– Может быть, он будет один, – говорит дед. – Когда я сам только приехал сюда, я был молод и не женат. Но скоро мы все о нем узнаем, ведь в следующий понедельник он должен приехать.

– Странно, что он ни разу не приехал, чтобы заранее увидеть остров и свой дом. Хотел бы я знать, что он о нем думает.

– Сначала, без сомнения, он будет чувствовать себя немного чужим, – сказал дед. – Но мы примем его от всей души. Ты приготовишь для него вкусный обед, Ален.

Нужно, чтобы хватило и его жене и детям, если они у него есть, горячий кофе, хлеб, масло, жареные сосиски и все самое вкусное, что ты только найдешь. Они будут рады подкрепиться после долгой дороги.

Итак, мы все приготовили и ждали с некоторым беспокойством приезда нашего нового помощника.

Глава 10. Наш новый сосед

В понедельник рано утром мы, как обычно, пошли на пристань, чтобы встречать пароход.

Нам не терпелось узнать, кто будет нашим соседом.

Мы приготовили самый изысканный завтрак, который только могли позволить себе для четырех-пяти человек, а я собрал в саду красивый букет георгинов, чтобы украсить стол.

Наконец, пароход появился, и мы различили на палубе какого-то человека, который разговаривал с капитаном; мы сразу решили, что это наш помощник.

– Женщины не видно, – сказал дед.

– Детей тоже, – добавил я, беря Лили на руки, чтобы она тоже могла видеть пароход.

– Пуф, пуф, пуф! – приговаривала она, глядя на то, как он приближался, потом она весело расхохоталась.

Когда наш пароход пристал к берегу, мы подошли к капитану и незнакомцу.

– Вот ваш новый помощник, господин Фергюссон, – сказал капитан. – Вы покажете ему дорогу к дому, пока я выгружаю вашу провизию?

– Добро пожаловать на остров, – сказал дед, пожимая новичку руку.

Это был высокий мужчина, хорошего сложения, покрытый загаром.

– Спасибо, – сказал мужчина, не сводя с меня глаз. – Приятно, что меня так встречают.

– Это мой внук Ален, – сказал дед, положив руку мне на плечо.

– Ваш внук, – повторил человек, продолжая как-то странно смотреть на меня. – Ваш внук, это правда!

– А сейчас пойдемте, вы, наверное, голодны. Дома готов кофе. Уверяю вас, что вам понравится.

Мы приближались к маяку, по-видимому, мужчина не был настроен на беседу. Мне показалось вдруг, что я заметил слезу на его глазах. Но я подумал, что ошибся, разве что-нибудь здесь могло его заставить плакать? Я не подозревал о том, что переполняло его сердце.

– Кстати, – сказал дед, вдруг обернувшись к нему, – как вас зовут? Нам не было сказано.

Мужчина не ответил, а дед, глядя на него с изумлением, спросил:

– У вас нет имени? Или у вас есть какие-то опасения, что мы будем его знать?

– Отец! – воскликнул мужчина, беря его за руку. – Ты не узнаешь своего родного сына?

– Давид! Это мой Давид! Ален! Посмотри, Ален, это твой отец!

Совершенно растроганный, дед заплакал, как ребенок, а отец одной рукой крепко обнимал его, положив другую руку мне на плечо.

– Я не хотел, чтобы вам сказали мое имя, – объяснил он. – Я пообещал, что сделаю это сам. Приехав сюда, я узнал, что место на маяке свободно и сразу сказал, что я твой сын, и меня тотчас же приняли.

– Но где же ты был все это время, Давид, и почему ты ни разу не написал нам?

– О, это длинная история, – сказал отец, – зайдем в дом, и я все расскажу.

Я стал накрывать на стол, а отец при этом не сводил с меня глаз.

– Как он похож на нее! – сказал он сдавленным голосом.

Я понял, что он имел в виду мою мать.

– Значит, ты знаешь о смерти нашей дорогой Алисы? – спросил дед.

– Да. По странному совпадению: на корабле, на котором я возвращался в Европу, был один человек из здешних мест, который мне обо всем рассказал. Когда я узнал, что она умерла, сердце мое разбилось... Я так радовался, что снова увижу ее!

Тогда дед рассказал ему неспешно все, что касается моей матушки. Как она его ждала и как, когда месяц утекал за месяцем без единой весточки, она тосковала, как становилась все слабее и в конце концов умерла от боли...

Каждый раз, когда он останавливался, отец просил его продолжать, так что свою историю отец начал рассказывать только вечером, когда мы поднялись на башню маяка.

Он попал в кораблекрушение у берегов Китая. Корабль, на котором он находился, был разбит в щепки недалеко от побережья, до которого смогли доплыть лишь три человека. Как только они ступили на берег, их окружили китайцы. Угрожая, они пленили их, и в течение многих дней несчастные потерпевшие опасались быть убитыми, потому что в то время китайцы не допускали, чтобы чужеземцы причаливали у берегов их страны. Наконец, их переправили далеко вглубь страны. Там-то и провел мой отец все эти годы, когда мы уже думали, что он умер! Однако, с ним не обращались грубо, и он многому научил людей, которые окружали его. Но он был под наблюдением день и ночь, так что не было никакой возможности бежать.

Естественно, ни почты, ни железной дороги в этом удаленном местечке не было, и он был лишен какой бы то ни было связи с внешним миром.

Так печально прошло 11 долгих лет. Но вдруг однажды заключенным сказали, что всех их переправят на корабле в Англию. Им объяснили, что была война и по одному из условий мирного договора китайцы должны вернуть всех задержанных и находившихся под стражей иностранных граждан.

– Давид, сынок, – сказал дед, прежде чем пойти спать.

– Это настоящее воскресение – снова видеть тебя здесь, рядом с нами!

Глава 11. На Скале

Новым сюрпризом для нас стало появление на острове старого господина Бансона примерно через две недели после приезда отца. Он приехал сообщить нам, что его зять получил письмо, касающееся маленькой девочки, спасенной во время кораблекрушения "Виктории".

Вот что он мне сообщил, встретив меня на пристани, и все время по дороге домой я сгорал от нетерпения узнать содержание этого письма.

Лили бежала рядом, держа меня за руку, и мысль о том, что ее скоро заберут от нас, была для меня невыносима.

– Что! Да это же господин Бансон! – сказал дед, поднимаясь, чтобы поздороваться с ним.

– Собственной персоной, и вы, конечно, догадываетесь, почему я приехал.

– Надеюсь, не за тем, чтобы забрать наш Солнечный Лучик, – сказал дед, взяв Лили на руки. – Вы не увезете ее?

– Подождите немножко, – сказал старик, усаживаясь и вынимая письмо из кармана, – сначала посмотрите, что здесь написано, а потом вы мне скажете все, что думаете по этому поводу.

И он сам начал читать следующее: "Уважаемый господин!

Мы не можем выразить радость, которую принесла нам новость буквально час назад. Мы узнали о крушении "Виктории" и оплакивали нашу дорогую девочку. Когда ее мать узнала о несчастье, она опасно заболела от горя.

Нужно ли объяснять, что мы испытали, когда вдруг случайно узнали, что наш ребенок остался жив! Ближайшим рейсом мы выезжаем в Англию, чтобы найти нашу дорогую малютку. Мы могли бы выехать, вместо того чтобы писать письмо, если бы моя жена была в состоянии перенести этот длительный путь. Тысячи и тысячи благодарностей отважным людям, которые спасли нашего ребенка!

Надеюсь, что вскоре смогу отблагодарить вас лично. Мое сердце слишком переполнено, чтобы выразить все то, что чувствует!

Мы поручили перевезти нашу маленькую дочурку своим друзьям, потому что хотели увезти ее из Индии до наступления жары, а я сам мог уехать оттуда лишь спустя 2 месяца. Вот почему фамилии Вильс не оказалось в списке пассажиров судна.

Благодарю сердечно за то, что вы сделали, чтобы известить нас, что наша девочка спасена, и шлю вам наилучшие пожелания.

Эдуард Вильс".

– Ну так что, – заговорил старик с улыбкой, хотя в глазах у него блестели слезы, – вы откажетесь вернуть ее родителям?

– Что можно сказать? – вздохнул дед, – Бедные люди!

Какие они счастливые!

– Лили, – говорю я, усаживая девочку к себе на колени, – ты знаешь, кто к тебе скоро приедет? Твоя мама приедет, она приедет за своей Лили!

Девочка серьезно поглядела на меня. Слово "мама" вызвало у нее былые воспоминания. Она на мгновение задумалась, потом ласково повторила:

– Мама приедет к своей Лили.

– Дорогая малышка! – сказал старик, поглаживая ее кудрявую голову. – Кажется, она понимает, о чем идет речь.

Тогда я приготовил кофе, и, допивая свою чашку, господин Бансон спросил, прочел ли я тот листок, который он передал мне с матросом.

– Да, – ответил дед. – Мы прочли его.

И он стал рассказывать о нашем разговоре по этому поводу с господином Милле и о том, что он говорил мне утром, в день своей смерти.

– Сейчас, – продолжал он, – я хотел бы, чтобы вы мне сказали, КАК МОЖНО БЫТЬ на СКАЛЕ, ведь я все еще на песке, нет в том сомнений, и это страшит меня; ведь вы сказали, когда приезжали в последний раз, что я не устою перед грозой.

– Это было бы, в конечном счете, большим несчастьем – быть на песке, когда поднимается большой ураган.

– Да, мсье, я знаю это. По ночам я часто не сплю и думаю об этом, когда слышу, как за окном воет ветер и волны бьются о скалы. Тогда я думаю о Псалме, который слушал в молодости, где говорилось о тех, кто в море по воле шторма и чьи души постепенно уменьшаются, исчезают от невзгод. Ах, я бы дрожал от ужаса, если бы наступил день суда!

– У вас нет никаких причин бояться, если вы на скале, – сказал наш старый друг. – Все те, кто пришли ко Христу и полагаются на Него, не боятся суда так же, как вы чувствуете себя под защитой своего дома, даже если буря грохочет за окнами.

– Да, теперь я понимаю это, но мне не до конца ясно, что вы понимаете под словами "быть на скале".

– Что бы вы сделали, мой друг, если бы ваше жилище было построено на песке у побережья и если бы вы знали, что первый же шторм неизбежно снесет его?

– Что я сделал бы? Я разобрал бы его до основания и выстроил бы вновь на утесе.

– Вот именно! – сказал господин Бансон. – Так вот, до сих пор вы основывали вашу веру в спасение на добрых делах и ваших добрых намерениях, в конечном счете – на песке, не так ли?

– Да, это верно.

– Теперь нужно разрушить все это. Скажите себе: "Я потерянный человек, если останусь таким же, каков я сейчас; моя вера покоится целиком на песке". И тогда крепите вашу веру на чем-то неизмеримо высоком, на том, что противостоит любой грозе; стройте ее на Христе.

Он есть единственный путь к небу. Он умер, чтобы вы, несчастный грешник, могли быть спасены. Верьте, что то, что Он сделал для вас, есть единственная надежда на спасение. Вот что значит "строить на Скале".

– Да, теперь я понимаю.

– Поступайте так, дорогой друг, доверьтесь Иисусу и будет ваша вера твердой. И вот тогда, когда придет поздний ураган, он не коснется вас; вы будете в полной безопасности, точно так же, как на маяке, в то время, когда шторм беснуется у берега. Вам нечего будет бояться, потому что вы будете на незыблемой скале.

Я не сумел бы повторить все, что он говорил в то утро, но я помню, что перед уходом господин Бансон встал на колени вместе с нами и горячо молился, чтобы каждый из нас принял Христа, как своего Спасителя и был бы в своей вере на скале.

В этот же день вечером, поцеловав меня, дед сказал:

– Ален, мой мальчик, я не усну сегодня до тех пор, пока не скажу себе, как наш славный Жем: На Христе покоится скала моя, Моя надежда и вера моя.

И я знаю, что дед сдержал свое слово.

Глава 12. Солнечный Лучик должен уехать

Как-то в понедельник утром было очень холодно и шел такой дождь, что мы не решились взять Лили на пристань.

Поэтому я остался с ней дома играть в мяч, а тем временем отец и дедушка пошли на пристань встречать пароход.

Она была такой хорошенькой в это утро! На ней было голубое платье, которое ей сшила мадам Милле перед отъездом, и чистый белый передник, который делал ее особенно нарядной.

Она визжала от радости, бегая за мячом, когда дверь отворилась и вошел отец.

– Ален, – сказал он мне, – они приехали!

– Кто?

– Родители Лили! Они идут с твоим дедушкой.

Только он произнес это, как вошли все трое. Женщина подбежала к девочке, схватила ее на руки и прижала к сердцу. Потом она присела, держа ее на коленях, лаская ее и глядя тревожно, узнает ли ее дочка.

В первую минуту Лили испугалась, опустила головку и не хотела смотреть на свою мать. Но это длилось лишь мгновение. Как только мама заговорила с ней, она, вероятно, узнала ее голос, и тогда мадам Вильс спросила со слезами на глазах:

– Ты узнаешь меня, Лили? Ты знаешь, кто я, моя милая?

Девочка подняла глаза, улыбнулась и сказала:

– Мама! Мама Лили!

И она стала тихонько гладить своей пухлой ручонкой лицо своей матери. Видя все это, я не смел больше жалеть о том, что малышка должна нас покинуть.

Мы провели счастливый день. Господин и госпожа Вильс были очень любезны с нами и благодарили за все, что мы сделали для их маленькой дочки. Они говорили, что она выглядит еще более здоровой, чем в Индии. Мадам Вильс не могла отвести глаз от своей девочки; она везде ходила за ней, и я никогда не забуду, как были счастливы ее родители.

Но самый чудесный день подходил к концу, как и все другие, и к вечеру пришел пароход, чтобы забрать родителей и их ребенка.

– Моя милая, – воскликнул дед, – никогда мне не было так тяжко расставаться с кем-либо, нет, никогда! Я называл ее "мой маленький Солнечный Лучик", мсье! Вы меня простите, что я скажу вам, что не мог бы испытывать к вам дружеских чувств в тот момент, когда вы ее забираете!

– В таком случае, что бы вы сказали, если бы узнали, что я очень хочу украсть у вас еще больше? – сказал господин Вильс с улыбкой.

– Украсть еще больше? – повторил дед.

– Да, – подтвердил господин Вильс, положив руку на мое плечо. – Я хотел бы взять с собой и вашего внука. Послушайте меня. Ведь жаль, не правда ли, что мальчик теряет время на этом островке, не получая никакого образования?

Позвольте ему ехать с нами; я отдам его в хороший пансион на 3-4 года, а потом он сам сможет найти свое призвание. Я знаю, что требую большую жертву, но ради благополучия вашего мальчика не согласитесь ли вы со мной?

– Вы очень добры, мсье, но... я не знаю, что сказать.

Это было бы хорошо для Алена, но он никогда не покидал меня, и я, признаться, думал, что он займет мое место здесь, когда я стану слишком стар, чтобы работать.

– Да, – сказал отец, – но теперь я вернулся, я заменю тебя, отец, и если господин Вильс так добр, чтобы позаботиться об обучении Алена, мы должны быть благодарны, что нашли такого друга.

– Давид, ты прав, мой мальчик, ты прав. Мы не должны быть эгоистичными. Вы позволите ему навещать нас иногда, не так ли?

– Разумеется! Все каникулы он будет проводить здесь и будет рассказывать вам о своей школьной жизни. А ты что на это скажешь, Ален? В том городе, где мы будем жить, есть очень хороший пансион, поэтому ты будешь рядом с нами и сможешь проводить у нас все свое свободное время, чтобы убеждаться, что малышка не забывает всего того, чему ты ее научил. Что ты на это скажешь?

Эта перспектива мне очень понравилась, и я пролепетал, что был бы очень благодарен; мой отец и дед добавили, что не могли и предполагать такую заботу.

– Ну а как же! – воскликнул господин Вильс. – Наоборот, я всегда буду вашим должником. Я никогда не смог бы совершить для вас того, что вы сделали для меня, да еще с такой опасностью для жизни... Я прошу дать мне адрес той славной женщины, чей муж помогал вам в этом опасном деле и потом ухаживал за нашей малышкой. Мы сразу же напишем ей потому, что с благодарностью помним о ней. Ну, это решено, вы от даете нам Алена?

– Да, мсье, – говорит дед, – но позвольте на месяц попозже; сейчас это было бы слишком неожиданно.

– Очень хорошо, как раз то, что нужно, чтобы он по ступил в колледж после каникул.

Так, прощаясь с Лили, я надеялся вскоре снова увидеть ее.

Ее настоящее имя было Элизабет, но для меня она навсегда осталась Лили, моей маленькой Лили.

Я не мог бы описать свои впечатления от того месяца, последовавшего за всеми событиями. Новая жизнь открывалась передо мной, и эта перспектива занимала мой ум.

Каждый вечер, собравшись втроем на маяке, мы вместе обсуждали мое будущее; а днем я бродил по острову, спрашивая себя, что же я буду чувствовать, когда придется уехать отсюда.

Со времени приезда господина Бансона в доме нашем произошли некоторые изменения: большая Библия была снята с верхней полки, и мы ежедневно читали, изучали ее. Воскресенье не было больше обычным днем, так как мы праздновали его по законам церкви.

Было радостно видеть, что мой дед стал другим, новым человеком, что все ему казалось новым. Он был мне теперь еще дороже, чем раньше, и сердце сжималось, когда я думал о том, что уеду далеко от него.

– Если бы папа не вернулся, я бы никогда тебя не покинул, дедушка.

– Да, мой мальчик, я не уверен, что смог бы обойтись без тебя, но твой отец вовремя возвратился. Правда, Давид?

Наконец настал день отъезда. Отец и дед проводили меня до пристани и смотрели, как я поднимаюсь на корабль.

Последние слова дедушки, обращенные ко мне, были такими:

– Ален, мой мальчик, держись на своей скале! Крепко держись на скале и не предавай ее!

И, слава Богу, я никогда не забывал слов моего деда.

Хижина на берегу моря

Глава 1. Строительство хижины

Я живу в маленькой хижине, которая находится на берегу моря в стране Галлии. Я живу не с настоящими родителями; своих родных родителей я даже и не помню и не знаю, кто они. А теперь расскажу, как я попала в эту хижину.

Однажды – было 9 часов вечера – поднялся страшный ураган и какой-то корабль разбился о рифы. На следующее утро, когда буря улеглась, на берегу нашли совсем маленького, полумертвого ребенка, а всех родных и близких этой крохотной девочки поглотило жестокое море.

Этим ребенком была я. Никто до сих пор не знает, как я оказалась на этом корабле и кто были мои родители и те пассажиры, которые погибли. На берегу меня заметил и подобрал один человек; он укутал меня в свое пальто и отнес в соседнюю деревню, где он жил в маленьком домике со своей женой и детьми. Эти добрые люди так ухаживали за мной, что сумели вернуть меня к жизни.

Хозяйка и соседи хотели отдать меня в городской детский дом. Но человек, который приютил меня, отказался сделать это. Он сказал, что удочерил меня и не жалеет об этом. Меня назвали Гуэн Эван, потому что их фамилия была Эванс; они были очень добры ко мне. Я называла их "папой" и "мамой", и они обращались со мной, как со своей родной дочерью. Кроме меня в семье было еще четверо детей, самому младшему из них было 4 года.

Это был очень грустный день для меня и для всей семьи, когда умер мой приемный отец. Мне тогда было 6 лет, и я боялась, что теперь меня отправят в приют, потому что иногда, когда у мамы бывало плохое настроение, она говорила, что у нее не хватает денег, чтобы содержать меня, а теперь, когда умер отец, у нее и в самом деле не будет денег.

Когда отец был жив, он работал на шахте, где добывали свинец. Шахтеры вообще очень редко доживают до старости: эта работа так сильно их изнуряет, что у них никогда не бывает хорошего здоровья. После похорон моя мать задумалась над тем, как прокормить себя и детей.

У отца была хорошая зарплата, но кроме него в семье больше никто не зарабатывал, и поэтому моя мама пошла к инспектору шахты и попросила принять Гюго, старшего из сыновей, которому должно было исполниться четырнадцать лет. Инспектор согласился, так как уважал отца мальчика, который, по его словам, был честным человеком и добросовестным работником. О Гюго же ходили разные слухи, из-за которых было бы очень трудно куда-либо пристроить его, и это несколько смущало его мать. Он был ленив и легкомыслен, а кроме того, водился с мальчишками, которые были намного хуже его и не могли научить его ничему хорошему. И теперь мать надеялась, что, как только он устроится на работу и у него появятся свои обязанности, он, безусловно, исправится.

Мари, которая была чуть помладше Гюго, устроилась прислугой на ферму. Она доила коров, мыла лохани изпод масла и сметаны, выдергивала сорняки в саду и работала в поле; хозяйка была довольна ее работой и хорошо относилась к ней. Но остальные дети работать еще не могли. Пьер, которому исполнилось одиннадцать лет, был калекой. Еще младенцем он сильно упал, ударившись спиной, и с тех пор был парализован; теперь он сидел у огня или спал перед дверью на солнышке.

Пока мама размышляла, что делать, как выпутаться из сложного положения, в которое мы попали после смерти отца, один из соседей посоветовал ей поселиться на пустыре на берегу моря. Эта площадь принадлежала коммуне, и каждый мог поселиться на ней с условием, что он построит дом в течение одной ночи и до утра разведет огонь. Соседи обещали маме построить хижину из глинистой земли, а затем обнести заборчиком часть пустыря, на которой можно будет устроить небольшой садик. Она купит гусей, будет ловить раков для продажи, таким образом, на зарплату Гюго и на те деньги, которые она заработает сама, стирая белье, мы вполне сможем прожить.

Когда мама, наконец, решила последовать их советам, она объявила мне, что я могу остаться с ней, а так как я уже достаточно большая, то должна буду ловить раков.

Ей было трудно вырастить меня, и теперь я должна сделать все, что в моих силах, чтобы заработать на свое существование. Я была очень рада, что меня оставили; я так боялась, что мне здесь не найдется места, и при мысли, что мы с Кором можем расстаться, мое сердце разрывалось на части. До сих пор я еще ни слова не сказала о Коре, но я просто уверена, что если начну рассказывать про него, то мне не хватит времени рассказать о себе. С того времени, как я себя помню, он очень много значил для меня. Его настоящее имя Корнелиус, он самый младший из мальчиков и в два раза старше меня.

Все говорят, что он неумелый, но ведь на то он и мальчик, и это естественно, что в домашнем хозяйстве он не все может делать так же хорошо, как девочки. У него пышные рыжие волосы и приятное лицо с обаятельной улыбкой. И потом, он такой добрый и доверчивый, что, по-моему, на свете нет другого такого мальчика, как мой брат Кор.

Я очень хорошо помню, как строили хижину: сначала соседи копали землю, а затем сложили ее в кучу на том месте, где должен был быть построен наш дом. Когда наступил вечер, двадцать человек из них собрались на условленном месте и начали строить, а мы стояли вокруг и наблюдали, так как они сказали нам, что мы будем им сильно мешать, если начнем путаться под ногами. Ряд за рядом вырастали стены нашего дома; и вот уже на них можно ставить крышу! Наконец, из пристроенных на стенах жердей соорудили водосток и покрыли его толстым слоем тростника, который рос тут же, около дома. В крыше сделали отверстие для трубы, которая тоже была сделана из земли. Тогда мама, собрав достаточное количество хвороста, вошла в дом и зажгла в камине огонь, а тем временем мы, дети, кричали от радости на улице, увидев клубы серого дыма, который легко подымался в свежий утренний воздух. А соседи, выполнив свою работу, ободрив и дав нам множество советов, покинули нас.

Каждый вернулся к себе домой по маленьким тропинкам, протоптанным в песке. А наша мать опустилась на стул около потухших головешек и начала плакать.

На следующий день соседи вбили колья, чтобы оградить наш садик, и пристроили к хижине дверь и два маленьких оконца. Вскоре все было готово, и мы могли спокойно войти в наше новое жилище. Здесь было две комнаты; и хотя они были очень маленькие и низенькие, мы были счастливы, может быть, потому, что все новое всегда чем-то привлекательно для детей. Мы Могли бегать вокруг домика, играть в зарослях вереска и ловить раков.

Мама купила дешевую веревку, и в неглубоком болотце они вместе с Кором растягивали ее на песчаном дне; затем, когда она становилась тяжелой и казалась полной, они вытаскивали ее на берег и складывали в кучки все, что на нее цеплялось. Я" в свою очередь, должна была выбирать этих блестящих раков из водорослей, камней и песка.

Иногда Пьер, собравшись с силами, спускался на пляж и помогал мне, но в основном, когда мы уходили на рыбалку, эта работа лежала полностью на мне. Когда корзина была полная, мы возвращались домой; и пока мама жарила креветки, мы с Кором готовили их к продаже. А до города нужно было пройти два километра по болотам.

Каждый год, летом и осенью, в городе было много купающихся и людей, которые проходили здесь курс лечения воздушными морскими ваннами. Так что мы без труда могли продавать здесь наших креветок. Кор нес корзину, а я его сопровождала, потому что, во-первых, я торговала лучше, чем он, я знала, когда мы могли прибавить франк, не нанеся убытка нашей продаже, а во-вторых, мама думала, что я смогу вызвать у людей жалость. Чаще так и происходило: иногда мне давали монету, говоря, что это для меня, но я все относила маме. Я была такая маленькая, что казалась младше своего возраста.

Каждый раз, когда я должна была идти в город, мама тщательно расчесывала мои длинные белокурые волосы и мыла мне лицо и руки. Лишь одежда была в лохмотьях, а голые ноги покрыты грязью. А Кор никогда не причесывался и не умывался; все это, по его мнению, было лишней тратой времени.

Глава 2. Маленькие продавцы креветок

Прошло два года. И вот однажды мы с Кором, как обычно, отправились в город с корзиной, доверху наполненной креветками. Стояло лето: была удушающая жара, и над морем нависли густые тучи. Корзина была тяжелая, потому что в этот день нам повезло, и мама сказала, чтобы мы не смели возвращаться домой, пока все не продадим, даже если пойдет дождь.

Поэтому, когда начался дождь, мы продолжали бегать по пустынным и сырым улицам, крича: "Креветки, свежие креветки!" И время от времени кто-нибудь появлялся около двери или у раскрытого окна и покупал наши креветки.

Так мы продали все до последней. Тогда, прежде чем идти домой, мы решили спрятаться под навесом, чтобы подсчитать наши деньги и аккуратно завязать их в уголок платочка Кора. Кор поставил корзину на землю и попытался своими сильными руками выжать воду из моих волос и платья, но из этого ничего не вышло, так как дождь проникал в наше убежище, да и меня мало это заботило, потому что мы ходили в город в любую погоду.

Прямо напротив аллеи, где мы остановились, стоял большой дом, где отдыхали приезжие, в окне мы увидели женщину с маленькой девочкой, которая смотрела, как идет дождь. Вдруг девочка спустилась на улицу и сделала мне знак подойти. Я подумала, что она хочет купить креветок, и показала ей пустую корзину, чтобы она убедилась, что у нас больше нет, но она продолжала звать меня, и я, наконец, решила подойти.

– Пойдем, – сказала я Кору, потянув его за рукав куртки.

Но он отказался и вытолкнул меня из убежища, так что я довольно быстро оказалась возле девочки. Но вот рядом с ней появилась служанка, у которой был довольно мрачный вид, и, увидев меня, промокшую до ниточки, она пробурчала, обращаясь к девочке: "Дайте ей немного денег, Эдит, и возвращайтесь: она вся мокрая и, к тому же, вам не пара". Но девочка все так же, знаками, предложила мне войти и, подбежав к лестнице, крикнула: "Мама, девочка здесь, но она такая мокрая, что не может пройти в комнату. Ты хочешь поговорить с ней?" На ее голос вниз спустилась женщина; никогда еще я не видела такой красивой и приветливой дамы. Она ласково погладила меня по голове, затем по голому плечу, которое виднелось из-под рваного платья.

– Скажи, как тебя зовут? – спросила она.

– Гуэн Эванс, – ответила я, разглядывая ее.

– Ты вся промокла, Гуэн: Почему ты гуляешь в такую погоду?

– Мама сказала, чтобы мы с Кором не возвращались домой, пока не продадим всех креветок. А сейчас мы уже все продали. И, к тому же, мы с Кором уже привыкли к плохой погоде, и она нам нисколько не мешает.

– А Кор твой брат? Этот мальчик, который был сейчас с тобой?

– Да, это он. Он сушил мне волосы, когда вы меня позвали.

– Позови-ка его, он, наверное, тоже совсем промок.

– Он не захочет. Знаете, он очень застенчив.

– Посиди около огня, пока мы будем разговаривать, – сказала женщина и привела меня в кухню.

Когда я проходила туда, на полу оставались следы от моих сырых ног, и мне было очень стыдно. Я села у огня, опустив голову, но женщина улыбнулась и так ласково заговорила со мной, что я совсем осмелела. Я ни о чем не думала и была совершенно счастлива.

– Ты ходишь в школу, Гуэн? – спросила она.

– Нет, мадам, но Кор как-то ходил туда целую неделю, и ему показался сложным алфавит. Мама сказала, что Кор у нас глупый.

– А для тебя тоже труден алфавит?

– Я не знаю, я никогда не пыталась его учить, потому что постоянно занимаюсь креветками.

– А знаешь ли ты что-нибудь о Боге, девочка? – спросила женщина, с нежностью и в то же время серьезно глядя на меня.

– Конечно, мадам, – быстро ответила я, – это Он меня создал.

– Это правда, Гуэн. А про Иисуса тебе рассказывали?

Я задумалась; это имя мне было знакомо, но я никак не могла вспомнить, где и когда я слышала его.

– Я не помню.

– Мне бы хотелось, чтобы ты знала Его, мое дитя, потому что Иисус – это твой лучший друг, и даже если ты никогда не слышала о Нем, Он все знает о тебе, любит тебя и заботится о тебе.

– Не думаю, мадам, – сказала я, – с тех пор, как умер отец, только Кор заботится обо мне.

– И все же это правда, Гуэн. Этот друг всегда рядом с тобой, только ты этого не замечаешь.

Увидев сомнение на моем лице, она добавила:

– Ты хочешь остаться со мной? Я рассказала бы тебе о Друге, который так любит тебя. А хотела бы ты, Гуэн, научиться читать?

– Да, мадам, – ответила я из вежливости. На самом же деле у меня не было на это ни малейшего желания, так как я знала, что этому будет не так-то легко научиться.

Но я не хотела противоречить столь милой даме, и потом, мама всегда велела мне говорить да", когда люди вежливо разговаривали со мной.

– Ну так вот, если мама разрешит тебе, приходи ко мне два раза в неделю после того, как продашь своих креветок. Я буду заниматься с тобой. Я пробуду здесь еще несколько месяцев. Только вот что, Гуэн, я хотела бы, чтобы на моих уроках у тебя был более опрятный вид. Скажи, у тебя нет платья получше, чем это?

– Нет, мадам, – ответила я, хотя и знала, что в сундуке у мамы припрятаны два приличных платья. Я надеялась, что эта добрая женщина подарит мне еще одно, и поэтому так бессовестно солгала, прекрасно зная, что это очень скверно.

– Хорошо, я дам тебе платье, – сказала дама, – и ты будешь надевать его каждый раз, как пойдешь ко мне. Ты можешь взять его прямо сейчас.

Затем она сказала служанке:

– Принесите одно из платьев, которое Эдит больше не носит, хотя бы то, в голубой горошек, оно будет в самый раз этой девочке, которая намного меньше моей дочери.

Сколько тебе лет, Гуэн?

– Восемь, мадам, – отвечала я.

Я продолжала стоять с опущенной головой, пока она ласково говорила со мной, и готова была убежать, лишь бы не чувствовать на себе ее взгляда. Наконец, я сказала, что не могу больше здесь оставаться, потому что боюсь, что Кор уйдет без меня. При этом я наклонила голову, чтобы скрыть румянец, заливший мои щеки, и переминалась с ноги на ногу, очень неловко чувствуя себя.

– Гуэн, это правда, что у тебя нет другого платья? Я была бы огорчена, если ты солгала мне. Скажи лучше правду.

– Но это правда, – сказала я, увидев, как девочка вошла в комнату, держа в руке красивое платье, о каком я могла только мечтать. Платье уложили в пакет, и дама попрощалась со мной.

Эдит проводила меня до двери и крикнула вслед:

– Приходи завтра, Гуэн, я буду ждать тебя и сразу узнаю тебя в голубом платье. Я так рада, что мама подарила его тебе.

Но я уходила с тяжелым сердцем.

Глава 3. Мой второй визит

Мы с Кором возвращались домой. Стоило шагнуть, как ноги погружались в грязь по самые щиколотки, но мы не замечали этого. Кор сгорал от желания узнать, что же произошло со мной в этом большом доме, а так как у нас не было секретов друг от друга, я все рассказала ему, в том числе, и о своем несчастье.

– Ведь это было очень плохо, правда, Кор? Ты бы не поступил так?

Кор принял равнодушный вид и покачал головой.

– Я думаю, что это не так страшно для тебя: ты маленькая и к тому же, девчонка.

– Ты правда считаешь, что маленьким девчонкам можно лгать? – с надеждой спросила я. – А кто тебе это сказал, Кор?

– Да никто, но я вдвое старше и сильнее тебя и привык к тому, что я сильный, а поэтому в любой ситуации я не хотел бы лгать, это было бы унизительным для меня.

Но если бы я был маленьким и слабым, то вполне возможно, что я не был бы так требователен к себе.

– Нет, Кор, ты все равно не сделал бы этого, – возразила я, чувствуя, что он ищет предлог, чтобы простить меня, – ты намного лучше меня. Я не хочу больше лгать, и обещай мне, Кор, что ты ни слова не скажешь дома об этом платье.

– И что это взбрело тебе в голову? – с улыбкой спросил меня Кор. – Вечно ты что-то выдумываешь.

– Я хочу вернуть платье женщине, Кор. Ты знаешь, я не смогу надеть его после того, как солгала, что у меня нет другого, хотя в сундуке лежат еще два: одно в цветочек, а другое папа купил мне на рынке еще до болезни, помнишь?

Кор кивнул.

– Так слушай, – зашептала я, – мы выроем яму в песке и спрячем туда пакет, а потом я отнесу его обратно.

Вскоре мы пришли к месту, куда не могла проникнуть вода, и Кор вырыл яму, в которую мы положили наш маленький сверток. Затем мы забросали его песком так, чтобы никто ничего не мог заметить, и положили рядом несколько камешков, чтобы не забыть место. После этого мы побежали домой, так как было уже слишком поздно.

Когда мы вернулись, мама стирала белье и была заметно взволнована, то и дело она бросала взгляд на тропинку, по которой мы обычно возвращались из города.

Пьер, следивший за гусями, сидел в тростнике и без конца сыпал песок между своих тонких пальцев.

– Как вы долго! – воскликнула мама. – Я уже подумала, что вы остановились на дороге поиграть.

Но мы поспешили показать ей пустую корзинку и платочек Кора, наполненный монетами. Она осталась очень довольна нами.

– Вы не зря провели время, но запомните, дети, что ваш заработок очень дорог нам; вы не знаете, как нам трудно сводить концы с концами, тем более, что бедняга Пьер никогда не сможет что-либо заработать.

Мама не думала, что Пьер может услышать ее, а он, между тем, не пропустил ни слова и, уткнувшись лицом в колени, долго плакал, а мы, привыкшие к его слезам, не придали им большого значения. Мы были слишком заняты своими собственными делами и особо не интересовались им. Мы с Кором расположились в траве, держа в руках большой ломоть хлеба и чашку с молоком, которые мама приготовила для нас.

После ужина мы помогли маме развесить белье для просушки.

В этот вечер я долго не могла уснуть; я думала о словах женщины, о том, что ей будет очень неприятно, если я сказала неправду. Честно говоря, я не поняла, почему она так сказала, но мысль, что ей будет грустно, терзала меня; нужно было, чтобы она узнала правду во что бы то ни стало, и, в то же время, я боялась признаться.

К несчастью, на следующий день мы не поймали ни одной креветки. Я не знаю, почему так случалось, но креветки вдруг исчезали; и когда мы вытаскивали наши веревочки, на них была только трава и песок. Лишь через три дня нам удалось кое-что поймать на продажу, и мы с Кором, как всегда, отправились в город с полной корзинкой.

В дороге я устала. Наконец, мы подошли к месту, где лежали оставленные нами камешки: пакет был здесь.

Я показала платье Кору:

– Правда, оно хорошенькое? – спросила я его и задумалась, смогу ли вернуть платье назад. У меня еще никогда не было такого нарядного, в голубой горошек, без малейшего изъяна. Но тут я вспомнила, как была несчастна все эти три дня, и поняла, что не успокоюсь, пока не верну его. Я снова завернула его в пакет, чтобы не видеть, как оно красиво, и мы продолжили наш путь, стараясь идти как можно быстрее по сырому песку.

– Кор, – вдруг спросила я, – ты слышал когда-нибудь об Иисусе Христе?

– Да, – ответил Кор, – нам рассказывали о Нем в школе.

– Расскажи мне, пожалуйста, все, что знаешь о нем, Кор.

– Но я знаю не так уж и много, – подумав, сказал Кор, – я помню только, что однажды к нам на урок пришла женщина и начала что-то рассказывать об Иисусе Христе, например, что Он любит детей и заботится о них. Тогда я вспомнил о тебе: ведь это, наверно, Иисус спас тебя тогда, во время кораблекрушения, помнишь?

В городе я сразу же пошла к женщине, а Кор пошел дальше, выкрикивая: "Креветки, свежие креветки!" Я еще не успела позвонить, как Эдит открыла мне дверь; оказывается, она увидела меня в окно.

– Я думала, что ты никогда больше не придешь, Гуэн, – сказала она, – а почему ты не надела голубое платье?

– Я хотела бы видеть ту женщину, – ответила я на ее вопрос.

– А, ты хочешь поговорить с мамой? Да, конечно, ты сейчас увидишь ее; она уже знает, что ты здесь.

И Эдит привела меня в уютную– комнатку на первом этажеНо сейчас меня интересовала только женщина; она сидела у окна.

– Что с тобой, Гуэн? Ты так взволнована. Подойди ко мне и расскажи, что случилось.

– Вот платье, мадам. Я возвращаю его вам, и не расстраивайтесь зря из-за такой маленькой девчонки, как я.

– Я что-то не понимаю, – ласково сказала женщина, беря мою руку и привлекая меня к себе. – Объясни, почему ты принесла платье обратно.

– Я солгала вам, мадам. В мамином сундуке лежат еще два платья, а кроме того, я сказала вам, что хочу научиться читать, и это тоже неправда. Я очень скверная, и я знаю это, но не расстраивайтесь, вы ведь сказали, что расстроитесь из-за моей лжи.

Женщина усадила меня на табурет подле себя, как будто я была ее дочь, и, заплакав, положила голову себе на колени. А я чувствовала себя так хорошо после того, как призналась ей. Несколько минут мы молчали, потом она заговорила:

– Ты думала, что своим поступком огорчишь только меня?

– Кор сказал, что для маленьких девочек это не страшно, а мама ничего не знает об этом, только вы, мадам, могли расстроиться из-за этого.

– В прошлый раз я рассказывала о Том, Кто очень любит тебя, Гуэн, ты помнишь?

– Это Иисус Христос, – тихо сказала я. – Я спрашивала у Кора, знает ли он о Нем что-нибудь, и он сказал, что это Христос спас меня во время бури, когда я была еще совсем маленькая.

– Конечно, Гуэн. Кор абсолютно прав. Это сделал Христос. И теперь Он продолжает заботиться о тебе, и Ему бывает грустно, если ты делаешь что-нибудь не так.

Ведь Он так любит тебя.

– Я больше не буду, – пообещала я от всего сердца.

– Но даже если ты больше не будешь, ты должна попросить у Иисуса прощения. Ты рада теперь, что созналась мне и что я тебя простила. Но только Иисус может снять с тебя этот грех, и ты должна попросить Его об этом.

– Я не знаю, где живет Иисус, мадам, – грустно сказала я.

– Он совсем рядом, Он здесь, хотя ты и не видишь Его, но стоит заговорить с Ним, и Он услышит тебя.

Все это показалось мне очень странным, я хотела подумать и поговорить об этом с Кором. Однако, я ответила даме, что попрошу у Иисуса прощения.

– А еще я хотела бы научиться читать, – добавила я, – если вы будете учить меня и если это не так сложно.

Я подумала, что было бы хорошо часто видеться с этой доброй женщиной и сидеть, как сейчас, у ее ног.

– Моя маленькая Гуэн, я очень сожалею, но я не смогу учить тебя чтению; завтра я должна уехать к своей подруге, которая очень больна, и вряд ли вернусь до осени или даже до следующего года.

– Но тогда все это зря, – воскликнула я чуть не плача.

– Что зря, дитя мое?

– Быть хорошей. Я думала, что смогу быть хорошей. Я хотела попросить прощения у Иисуса и больше не врать никогда. А теперь никто не сможет подсказать мне, что я должна буду делать.

– Гуэн, но ведь Иисус никуда не уедет, Он всегда с тобой.

Ты должна говорить с Ним. А вот и еще одно средство помочь тебе, если ты научишься им пользоваться.

Женщина положила на стол книгу в красном переплете и с золотой полосой по краям.

– Это Библия, Гуэн, она расскажет тебе об Иисусе и о том, как Он любит тебя, как Он умер для того, чтобы жила ты, и какой Он хочет тебя видеть. Я знаю, что сейчас ты не умеешь читать, но постарайся найти кого-нибудь, кто научил бы тебя этому. Я уверена, что если ты захочешь, то найдешь.

Я с большой радостью взяла эту книгу, видя, что женщина простила меня, и решила во что бы то ни стало научиться читать.

– Ты доставишь мне удовольствие, Гуэн, если научишься читать до моего возвращения, – сказала женщина, – я напишу твое и свое имя на первой странице книги, чтобы ты не забыла меня.

Слезы закапали из моих глаз прямо на руки доброй женщины и на красивую книгу, однако она не заругала меня.

– Я могу только одно сделать для тебя, Гуэн. Знаешь, что? .

– Нет, мадам, – ответила я, надеясь, что она отдаст мне платье.

– Попросить Бога благословить и научить маленькую Гуэн, – сказала она, держа мою руку в своих, – из любви к Своему Сыну Иисусу.

Глава 4. Моя Библия

Я думала о своей Библии с утра до вечера. Никогда даже близко я не видела такой красивой книги, и мне было трудно поверить, что она действительно принадлежит мне; я носила ее с собой повсюду, хотя и понятия не имела о том, что в ней написано. Когда я не была занята, я перелистывала ее страницы. Мне нравилось рассматривать ее роскошный красный переплет, белую бумагу и напечатанные на ней буквы. Это была единственная вещь, которая принадлежала мне, потому что оба моих платья были заперты в мамином сундуке и я могла надевать их только с ее разрешения; кроме того, я все время помнила о той милой женщине, которая дала мне эту книгу, и знала, что мое и ее имя написаны на первой странице. Когда я принесла книгу и показала ее маме, она тотчас хотела ее запереть, чтобы подождать, пока я вырасту.

– Зачем тебе эта книга, если ты не знаешь ни одной буквы алфавита? – недоумевала она. – Лучше бы эта женщина дала мне денег, чтобы я могла купить одежду или обувь. Твои уже в таком плохом состоянии, хотя я и отдавала их чинить.

– О мама, а мне больше нравится Библия, – возразила я.

Я уже так привыкла к своей худой одежде, что она совсем не волновала меня. К счастью, думала я, мама ничего не знает о платье в горошек. Она бы; ни за что не согласилась отдать его.

– Ну, хорошо, теперь, когда у тебя есть эта книга, надо подумать, куда ее положить; ну, хотя бы вот сюда, на эту этажерку, около сервиза из красного фаянса, здесь она будет в безопасности.

– Но, мама, я не смогу дотянуться до этажерки.

– Неужели ты не можешь смотреть на свою книгу издали?

Тебе незачем трогать ее, пока не научишься читать.

Но я плакала и умоляла маму до тех пор, пока она не разрешила мне хранить книгу у себя.

Целыми днями я не расставалась с ней, а вечером засыпала, обняв ее своими ручонками, поэтому краска и позолота скоро стерлись, но я довольствовалась тем, что перелистывала страницы и рассматривала черные, бессмысленные для меня буквы, и я вспоминала слова женщины о том, как она будет рада, если к ее возвращению, через год, я научусь читать. Она будет очень довольна и, может быть, положит свою руку мне на голову и назовет меня "мое дитя", чего никто никогда не делал– Но я не знала, как учиться. У многих из наших соседей были книги, и они умели читать, только эти книги были на галльском языке, а моя Библия была на английском.

Я вспомнила о Гюго, который изучал английский в школе, но поняла, что бесполезно спрашивать его о чемлибо.

Гюго очень редко бывал дома, а когда он приходил, то садился у огня и, если у него что-нибудь спрашивали, молчал или бурчал что-нибудь. Гюго всегда был вспыльчив и груб. Мама не раз спрашивала себя, что могло так дурно повлиять на него. А я думаю, что виноват он сам, и вот почему. Однажды Гюго сказал что-то резко и ударил Кора, который попытался заступиться за меня, а потом выбежал на улицу, упал лицом на песок и заплакал. В общем, мне было бесполезно ждать от него помощи, а больше я не знала, к кому обратиться. Я говорила об этом Кору, но он тоже не мог найти выход из положения.

Как-то утром я вспомнила, что женщина советовала обратиться к Иисусу, если мне будет очень трудно, и что Он, безусловно, поможет мне. Она говорила также, что Иисус непременно услышит меня, когда я буду говорить с Ним; и я решила сегодня же пойти на берег, где меня никто не услышит, и рассказать Иисусу о своем желании научиться читать. Окончив работу, я побежала в маленький грот, который находился недалеко от дома, и рассказала Иисусу о своих трудностях. Я объяснила Ему, что у меня есть Библия, но я не умею читать, однако я очень хотела бы знать, чему может научить меня эта книга. Я сказала Ему, что не нашла никого, кто показал бы мне буквы, и что если Он так добр к детям, то, может быть, Он смог бы показать их мне и, таким образом, вывести меня из этого трудного положения.

После этого я возвратилась домой, так как было уже поздно. А на следующий день, как только первые лучики солнца заглянули в наше маленькое окошко и коснулись моей головы, я вытащила из-под подушки книгу, пытаясь понять то, что в ней написано. И как же я была разочарована, когда поняла, что сегодня я знаю не больше, чем вчера; слезы из моих глаз так и закапали на страницы.

Но я не хотела останавливаться после первой попытки, потому что женщина сказала, чтобы я рассказывала Иисусу обо всех своих трудностях. Он должен был знать, в чем они заключались. Я снова пошла в маленький грот и еще настойчивее попросила Иисуса научить меня читать.

Но проходили дни, я повторяла свою просьбу – все было напрасно.

Однажды, после очередной стирки, мама попросила меня развесить белье на кустах дрока, которые росли около дома. Я была, как всегда, очень расстроена, но выполнила ее просьбу. Я уже начала думать, что Иисус не услышал меня или что я сделала что-нибудь не так, поэтому я очень хотела, чтобы женщина поскорее вернулась и объяснила, в чем дело. Я взяла из корзинки рубашку Пьера и уже хотела повесить ее на сучок, как услышала голос Кора, который кричал:

– Гуэн, Гуэн, где ты?

– Здесь, Кор! – отозвалась я.

Он примчался ко мне, еле переводя дух.

– Я нашел, Гуэн, я нашел ее, – возбужденно заговорил он.

– Что ты нашел? – спросила я, посмотрев на его пустые руки.

– Того, кто научит тебя читать.

От радости я захлопала в ладоши, уронив рубашку на землю.

– Расскажи мне все, Кор, и быстрее, пожалуйста.

– Хорошо, пойдем со мной, – крикнул он уже на бегу Я догнала его на вершине песчаного холма.

– Посмотри вдоль берега, видишь крышу в 500 метрах отсюда?

– Конечно, вижу. Это дом Жан Брюн.

– Так ты ничего не знаешь? – засмеялся Кор. – Жан Брюн уехала 6 недель тому назад, а теперь в этом доме живет мадам Луад.

– Кто это?

– Этого я не могу тебе сказать, я только знаю, что она вдова и живет одна. А кроме того, умеет читать и писать по-английски.

И Кор широко раскрыл глаза при одной мысли о таком необыкновенном таланте.

– Ты думаешь, она захочет давать мне уроки?

– Во всяком случае, мы можем спросить ее об этом.

Пойдем к ней вместе. Знаешь, о чем я подумал, Гуэн? Я приведу в порядок ее садик, принесу угля или еще чегонибудь, ведь такой мальчик, как я, может быть полезен. Я просто уверен, что она будет заниматься с тобой.

Я бросилась ему на шею.

– Кор, ты такой молодец!

Он был очень доволен, но это не помешало ему продолжить работу, а я пошла поднимать рубашку Пьера и развешивать оставшееся белье.

Однако, раздумывая о всем случившемся, я была немного разочарована. Мне казалось, что Иисус так и не услышал меня и что один только Кор всегда помнит обо мне; но потом я подумала, что Иисус мог подсказать это Кору так же, как Он попросил папу позаботиться обо мне, когда он нашел меня на берегу. Я подумала, что Всевышний мог бы сразу показать мне буквы, что не составило бы большого труда, чем учить меня читать с помощью мадам Луад. Я не сразу сумела понять, почему я не могла научиться без посторонней помощи. Я рассказываю об этом теперь потому, что боюсь не вспомнить об этом позже.

На следующий день мы с Кором отправились к мадам Луад. Я очень спешила, даже хотела побежать и поэтому все время тянула Кора за рукав, заставляя его идти скорее; но когда мы стали приближаться к дому, меня охватил страх, я отстала от Кора и спряталась за его спиной, когда он постучал в дверь.

– Войдите! – услышали мы. Тогда Кор отодвинул задвижку, и мы очутились на пороге.

В домике была одна комната, светлая и уютная. В углу стояла большая деревянная кровать, покрытая лаком. На ней было покрывало, связанное разноцветными квадратиками.

На стене висели полки с различными блюдами, чашками и тарелками, а за каминной решеткой весело горел маленький огонек. Около камина сидела пожилая женщина, очень опрятная, в ситцевом платье и с платочком на шее; она была в очках и читала раскрытую перед ней толстую книгу. Я сразу предположила, что это Библия.

Когда мы вошли, она сняла очки и посмотрела на нас.

– Входите, друзья мои, – пригласила она, – я не знаю вас, но мне всегда приятно, когда меня навещают дети.

Я все еще пряталась за Кора, а он тем временем подошел к самому столу старушки.

– Я Корнелиус Эванс, но чаще меня зовут Кор, – начал он, – а это Гуэн, – и он кивнул в мою сторону. – Мы живем там, на берегу. И, не хвастаясь, могу сказать, что я очень ловкий и могу делать сразу много дел, которые мне доверят, спросите у Гуэн– Если вы хотите, я могу вскопать вам сад, подрезать деревья и даже вести хозяйство.

Впрочем, здесь почти нечего делать, – добавил он, разочарованно глядя вокруг себя.

Мадам Луад была очень удивлена.

– Я не понимаю, Корнелиус, – сказала она. – Почему ты так хочешь работать на меня?

– Гуэн ужасно хочет научиться читать, а нам сказали, что вы хорошо умеете читать по-английски; быть может, вы согласитесь давать ей уроки, а я что-нибудь сделаю для вас, потому что я ловкий и сильный. По крайней мере, я так думаю, – добавил он, потому что вспомнил, как мама говорила ему, что нет на свете мальчика более неповоротливого, чем он.

Мадам Луад улыбнулась и наклонилась, чтобы увидеть меня, так как я все еще старалась, как могла, спрятаться за Кора.

– Значит, это ты Гуэн? – спросила она. – Подойди ко мне, малышка, и объясни все сама. Почему ты хочешь научиться читать?

– Одна женщина дала мне Библию, и я не могу прочитать в ней ни одного слова, а она сказала, что я обязательно должна научиться читать.

– Это английская Библия, – добавил Кор, – и Гуэн хорошо говорит по-английски, а читать не умеет, она даже букв не знает. Но вы же видите, какая она еще маленькая.

– И ты хочешь знать, о чем говорится в Библии, Гуэн?

– Да. Мадам Луад, научите меня, пожалуйста, читать.

– Посмотрим, посмотрим, – ответила старушка, – а когда ты сможешь прийти ко мне?

– Завтра вечером, каждый вечер, – взволнованно ответила я.

– Хорошо. Приходи завтра, и мы постараемся начать.

Ты тоже можешь прийти, Кор, если захочешь.

– Да, но не для того, чтобы учиться читать, мадам. Я не такой талантливый. Во всяком случае, для учебы, – поспешно добавил он.

– Неважно. Если хочешь попробовать, я могу позаниматься и с тобой. У меня были такие же неспособные мальчики, как ты, однако, они научились читать. Так вы сможете вместе приходить и уходить.

– Тогда я согласен. Благодарю вас, мадам, но вам понадобится много терпения, Мадам Луад улыбнулась и сказала, что она надеется на это. После этого мы попрощались с ней и возвращались домой, очень довольные нашей удачей. По дороге я рассказала Кору, сколько раз я просила Иисуса научить меня читать, и это, несомненно, Он попросил мадам Луад давать мне уроки.

Кор долго молчал, и я видела, что он размышляет, поэтому не произносила больше ни слова, ожидая, когда он заговорит.

– Я хочу тебе сказать, о чем я думал, Гуэн, – произнес он наконец.

– Я слушаю, Кор.

– Мне кажется, ты права. Конечно, это Иисус сделал так, что мадам Луад отнеслась к нам с такой любезностью, и на твоем месте, я бы поблагодарил Всевышнего.

Было бы невежливо обращаться к Иисусу только тогда, когда тебе что-нибудь нужно; это то же самое, как если бы мы разговаривали с мамой только, когда голодны или нуждаемся в новой одежде.

– Да, я согласна с тобой, Кор. Сегодня же вечером я пойду и поблагодарю Всевышнего.

Я не знала, что разговаривать с Всевышним можно везде, где бы я ни находилась, и мне казалось, что я обязательно должна была идти в свой маленький грот, где могла говорить вслух и где никто не мог меня услышать.

С этого дня я стала каждый день разговаривать с Всевышним, убеждаясь все больше и больше, что Он здесь и слышит мои молитвы.

Глава 5. Урок мадам Луад

В течение многих недель, почти каждый вечер, мы с Кором встречались с мадам Луад и учились читать ее большую Библию. В ее книге было легче разобрать буквы, чем в моей, а кроме того, здесь было много красивых картинок, которые нам нравилось рассматривать. Мне казалось, что я запоминала слова быстрее, чем Кор, но он понимал их гораздо лучше меня. Мадам Луад обучала нас не только тому, как произносить слова, но и старалась объяснить их значение и как мы должны употреблять их в повседневной речи.

Как-то вечером мы начали наш урок с чтения первого стиха 15 главы Послания к Римлянам: "Мы сильные должны сносить немощи бессильных и не себе угождать".

Я довольно хорошо прочитала эту фразу и споткнулась только на одном слове "немощи", а Кор прочитал это довольно бегло, и когда он кончил, я уже хотела перейти к другому стиху, но Кор, перебив меня, сказал, что нужно сначала понять смысл прочитанного.

– Видите, мадам Луад, – сказал он, – "сильный" – это я, здесь нет ни одного мальчика, который мог бы справиться со мной. Должно быть, этот стих написан для меня, не правда ли?

– Тебе еще не понять всего, что здесь написано, – ответила мадам Луад, – даже если я объясню тебе, хотя смысл прост. Конечно, ты мальчик крепкий, ты должен быть спокойным и мягким с теми, кто слабее и меньше тебя, и ты должен использовать свою силу, чтобы прийти им на помощь, вместо того, чтобы жаловаться на чтолибо.

– Да, – задумчиво сказал Кор, – я должен поступать именно так.

– Он и так делает только хорошее, мадам, – перебила я, – он добр и ласков со мной.

– Это естественно, – сказал Кор, посмотрев на меня, – ты маленькая и нуждаешься в заботе. А я думаю о Пьере.

– Я не думаю, что речь здесь идет о Пьере, ведь он намного старше тебя.

– Кто это – Пьер? – спросила мадам Луад.

– Это брат Кора, – ответила я, – ему почти тринадцать лет, но у него болит спина, и он все время лежит на песке.

Это все, что он может делать, а больше его ничего не интересует.

– Бедный Пьер! Неужели он ничего не может делать?

А почему бы ему не научиться вязать или плести корзинки из тростника? Он почувствует себя счастливым, если будет полезен. А если ты научишь его, Гуэн?

– Я не умею ни вязать, ни плести корзинки, – ответила я.

– Но я могу научить тебя. Как ты относишься к плетению корзинок? Я очень хорошо умела плести их, когда была маленькая, и до сих пор не забыла, как это делается.

– А читать я больше не буду учиться? – обиженно спросила я, потому что каждый день должна была помогать маме.

– А я бы предпочел лучше делать корзинки, чем учиться читать, – сказал Кор, – ведь это намного легче.

– Я не думаю, что твои пальцы для этого приспособлены, – ответила мадам Луад.

Кор посмотрел на свои большие руки, не привыкшие к тонкой работе.

– А впрочем, посмотрим. Гуэн, читай следующий стих.

И мы продолжили чтение; но слова меня больше не интересовали: во мне боролись два желания – или скорее научиться читать, или помочь Пьеру.

Кор читал: "Ибо и Христос не Себе угождал". Это был третий стих, и я так задумалась, что чуть не пропустила свою очередь читать. Эти слова, несомненно, были обращены ко мне, и когда урок окончился, я уже решила.

– Пожалуйста, мадам Луад, научите меня делать корзинки.

– Вот и хорошо, Гуэн. Кор будет продолжать учиться читать, а ты в это время будешь плести тростник, он догонит тебя, а потом вы сможете работать вместе. Я знаю, где можно достать немного сухого тростника, из которого мы начнем делать корзинки, а Кор будет обрезать его для Пьера.

– Прекрасно, – воскликнул Кор, и, довольные, мы отправились домой.

Я не думала, что делать корзинки так легко и интересно.

И в конце недели мадам Луад сказала, что я могу начать учить этому Пьера. Обрадованные, мы пошли домой, и Кор нес в руке большой пакет с сухим тростником, а я гордо размахивала своей первой корзинкой, которую собиралась показать Пьеру.

Придя домой, я увидела Пьера, который, как обычно, лежал на песке, и бросилась к нему.

– Пьер, Пьер, – закричала я, – сейчас я кое-что тебе покажу: я научу тебя делать корзинки. Мадам Луад сказала, что я должна помочь тебе, потому что я сильная, а ты слабый, и я быстро научилась плести тростник.

Но у Пьера был мрачный вид, когда он обернулся ко мне.. Я увидела, что чем-то обидела его, и, присев рядом с ним,добавила:

– Я не хотела тебя обидеть, Пьер. Кор объяснил бы тебе лучше, чем я. Но тебе так грустно здесь одному, и ты не можешь бегать в город вместе с нами – вот что я хотела сказать словом "слабый".

Пьер молчал, а я продолжала:

– Мы с Кором думали, и мадам Луад тоже, что тебе понравится делать корзинки. Посмотри, я принесла тебе одну, а Кор уже приготовил тростник.

Мне все еще не удавалось заинтересовать Пьера и тем более заставить его говорить, но я видела, что он слушал. Вдруг вместо того чтобы ответить, он заплакал.

– О Пьер, не плачь, прошу тебя.

– Я всегда один, я всю жизнь был никому не нужен.

Когда Кор здесь, мама часто ругает его, но стоит ему уйти, как она говорит, что он ее утешение и самый лучший из всех детей. А ты, ты тоже можешь ловить креветок и учиться читать, хотя ты и такая маленькая, а я, хотя и намного старше вас, ничего не могу делать, ничего не умею, и зачем только я родился на свет?

Пьер рыдал все громче. Я была очень расстроена, потому что он никогда не говорил о себе, а все время молчал.

Я не знала, что ответить, и молча стояла около него в ожидании, что он заговорит опять.

– А кто это посоветовал тебе научить меня чемунибудь, Гуэн? – наконец спросил он. – Я не думал, что ты или Кор когда-нибудь вспомните обо мне: вы всегда вместе, а я один.

– Я никогда не думала, что ты так страдаешь, и Кор тоже ничего не знал. А теперь я научу тебя плести тростник, и ты сможешь приносить пользу, ведь эти корзины очень дорого стоят, Пьер. Ты заработаешь много денег, и мама будет довольна.

Через некоторое время Пьер успокоился и повернулся ко мне. Когда Кор принес тростник, он взял один и согнул его. Потом мы решили сделать маленький заговор. Было условлено пока ничего не говорить маме про корзинки.

Пьер будет работать недалеко от хижины, и мама его не увидит, потому что всегда занята. Кор будет уносить каждую корзинку и прятать ее под старой лодкой, лежавшей на берегу кверху килем; потом, когда мы продадим их, Пьер принесет маме деньги, и это будет большим сюрпризом для нее.

– Я уже нарезал немного тростника, – радостно сказал Кор, – и буду готовить его каждый раз, когда он тебе понадобится.

В этот вечер я была счастлива, однако мы жалели, что так долго не общались с Пьером. Засыпая, я думала, знает ли Иисус о том, что произошло, и доволен ли Он, что для Пьера, наконец, нашлось настоящее дело.

Глава 6. Счастливое воскресенье

Пришел август. Дни становились короче, и, думая об осенних вечерах, я спрашивала себя, когда лучше брать Уроки у мадам Луад. Чем дальше я училась, тем больше мне хотелось знать. И вечером я спросила ее, сможет ли она позаниматься со мной в воскресенье утром.

– Ты можешь прийти, – с улыбкой сказала она, – но, возможно, что ты не застанешь меня.

– Куда же вы пойдете в воскресенье? – спросила я.

– На христианский молебен, Гуэн. Ты никогда не была в церкви?

– Нет. Я слишком плохо одета. В городе я видела красивую церковь, в которую входили дамы в красивых пальто.

– Ты знаешь, Гуэн, Богу нет дела до этого. Бог не нуждается ни в красивой церкви, ни в дорогих одеждах прихожан.

Ты помнишь стих, который мы читали в истории Самуила: "Человек видит только внешность, а Бог еще и душу"? Христианский молебен, куда я пойду, будет в обычном зале, на него придут такие же простые люди, как мы: рыбаки, рабочие... Ты хочешь пойти со мной?

– А что там надо делать? – вместо ответа спросила я.

Мадам Луад укоризненно посмотрела на меня. Наверное, она была удивлена, что я задаю такие глупые вопросы.

– Моя дорогая Гуэн, – сказала она, – мы идем туда, чтобы поклониться Богу, помолиться Ему, попросить о своих нуждах и услышать Его святое слово.

– Если надо просить, тогда я пойду, – обрадовалась я, – я еще не очень хорошо умею просить. Никто хорошенько не объяснял мне, как это надо делать, а женщина, которая дала мне Библию, сказала, что я должна просить.

Время до воскресенья тянулось очень медленно. Мне очень хотелось пойти на молебен, и в субботу всю ночь я не сомкнула глаз.

В воскресенье утром в назначенное время я пришла к мадам Луад, чтобы первый раз в жизни пойти на христианский молебен.

После слов мадам Луад меня мало заботил мой внешний вид, и так как мама еще спала, когда я уходила из дома, я не попросила у нее свое лучшее платье, а пошла в том, которое носила каждый день, босиком и не оченьто чистая.

Мне показалось, что мадам Луад немного удивилась, увидев меня, когда я вошла в комнату, но ничего не сказала, а так как время шло и старушка не могла быстро идти, мы отправились в путь.

Когда мы вошли в молебный зал, народу еще было очень мало, но я стыдилась своего грязного вида. Мадам Луад села на скамью, где уже расположились несколько пожилых дам. Я присела возле нее.

Мне уже начало надоедать тихо сидеть, как сзади послышались шаги. Обернувшись, я увидела множество детей, хорошо и чисто одетых, которые расселись на скамейках, расположенных вдоль стены. Мне было интересно узнать, кто они. Немного погодя какой-то господин заговорил.

Это было очень странное утро. Я услышала много непонятных мне вещей, и хотя после этого случая я часто посещала молебны, мне трудно сказать, какие чувства я испытала в первый раз. Мне казалось, что Кто-то Невидимый присутствует здесь и слушает молитвы. У меня не было подобного чувства, когда я была одна на берегу, потому что женщина сказала тогда, что Иисус должен только услышать меня. А теперь я шептала: "Иисус, я знаю, что Ты здесь". Потом пели гимны; я не рискнула петь, но мне казалось, что все голоса выражали то, чем было переполнено сейчас мое сердце. Однако, под конец мне это наскучило, я чувствовала усталость, глаза слипались и, наконец, я уснула, уронив голову на плечо мадам Луад. Я проснулась, когда все уже начали вставать, собираясь уходить.

По дороге обратно я не сказала мадам Луад ни слова, потому что была погружена в свои мысли, и только на следующий день, придя к ней на урок, я спросила, кто были те дети, которые пришли на молебен.

– Они из воскресной школы, Гуэн; они обучаются по Библии, разучивают различные гимны, а потом воспитатели ведут их в церковь.

– Все дети могут учиться в воскресной школе?

– Ты можешь поступить туда, если мама отпустит тебя.

Хотела бы ты там учиться?

– О да! – ответила я. – Я спрошу об этом маму, как только вернусь домой.

Когда урок закончился, я во весь дух побежала домой, чтобы спросить у мамы разрешения учиться в воскресной школе. Я не сомневалась, что она отпустит меня.

Взбежав на порог и ничего не замечая вокруг, я подбежала к маме, крича:

– Мама, разреши мне учиться в воскресной школе и разреши надеть розовое платье!

– В воскресной школе? Этого еще не хватало! – гневно ответила мама. – Даже не говори об этом, я сыта по горло вашими чтениями и школами. Скоро вы ни на что не будете способны, ни ты, ни он. Посмотри на этот кусок хлеба, кто его съест, скажи?

Я увидела на столе несколько больших караваев, настолько сгоревших, что их и в самом деле невозможно было есть.

– Это все оттого, что вы больше ни о чем не думаете, кроме своих книг; в конце концов, мое терпение скоро лопнет, – негодовала она.

Я не понимала, что произошло, и смотрела на Кора, который стоял рядом, опустив голову.

– Это я сжег хлеб.

– Вы всех заразили своим чтением;, – продолжала мама, – уже и Пьера не видно нигде, может быть, он тоже сидит и читает где-нибудь в уголке, во всяком случае, он больше не следит за печью. Ты тоже, Гуэн, могла бы быть полезна семье, которая приютила тебя, но нет, вместо этого ты учишься читать, как какая-то знатная дама. И, наконец, Кор, обещавший следить за печью, берет книгу и забывает все на свете! Он, конечно, думает, что хлеб валяется на дороге, как эти булыжники.

– Мне в самом деле очень жаль, мама, – произнес Кор.

– Жаль! Я и не сомневаюсь, но хлеб от этого лучше не станет. И ты еще больше пожалеешь, когда начнешь жевать горелую горбушку с вечерним супом. А ты смотри сюда, – сказала мама, повернувшись ко мне, – вот твоя ненаглядная книга на этажерке, и чтобы больше ее не трогать, я запрещаю тебе и Кору. И запомни, что я больше не хочу слышать ни об уроках, ни о школе.

Я вышла из дома и в слезах села в траву. Мне было трудно сразу от всего отказаться, когда я уже начала делать успехи. Я так хотела научиться читать до возвращения той милой женщины и ходить вместе с другими детьми в воскресную школу. А теперь все надежды рухнули.

Я надеялась стать послушной девочкой и поступать так, как скажет Всевышний, а теперь не я буду виновата, если стану непослушной, потому что как же я могу обойтись без Библии? Я была очень сердита на маму и забыла о всем хорошем, а также о том, что Кор сжег хлеб на целую неделю. А потом я подумала, что если бы Всевышний действительно хотел, чтобы я стала хорошей, Он ни за что бы не допустил, чтобы это произошло. Все было бы в порядке, и я пошла бы учиться в воскресную школу. Виноваты прежде всего мама, Кор, все – только я была права, и поэтому мне было очень грустно.

На следующий день мое настроение еще больше ухудшилось, и мама сказала, что я должна буду уйти, если не исправлюсь. Я вышла, ворча, и направилась к пляжу. Сделав несколько шагов, я услышала голос Пьера, который был намного веселее обычного. Он сидел около лодки, возле него стоял пакет с тростником. Пьер так проворно заплетал стебли, что я едва могла уследить за его пальцами.

– Смотри, Гуэн, – сказал он, – сколько корзинок я уже сделал! Кор складывает их под старую лодку. Пойди, посмотри.

Я нехотя поплелась к лодке, так как в этот момент корзинки меня совсем не интересовали, но как же я удивилась, увидев множество аккуратно сплетенных корзин.

– Каждая стоит пять-шесть франков, – сообщил Пьер, – я хочу, чтобы месье Джон узнал, что я продаю их. Он сразу же захочет их купить, потому что Мари сказала, что корзинки ему очень нужны.

Моя сестра Мари работала у месье Джона, одного из крупнейших в стране фермеров.

– Я думаю, Гуэн, – продолжал Пьер, что, если утром у тебя будет время, ты сможешь пойти и сообщить ему об этом. И тогда я принесу маме деньги.

– Я не пойду туда, меня мама заругает, – ответила я, собираясь уйти.

– О Гуэн, сходи туда, я уверен, что мама разрешит тебе.

– Я не буду ничего у нее спрашивать, я сказала тебе, что не пойду туда.

Я ушла, но мне было неспокойно. То, что я сделала, не могло понравиться Христу. Вдруг мне вспомнился стих, который мы читали в Библии мадам Луад: "Ибо Христос не себе угождал", и мне стало стыдно за свою грубость по отношению к Пьеру.

Через минуту я снова вернулась к нему.

– Пьер, мне очень жаль, что я так грубо разговаривала с тобой. Я сейчас же пойду к мсье Джону. Дай мне одну корзинку, чтобы он увидел, как хорошо ты их делаешь.

Пьер обрадовался.

– Я подожду тебя здесь, Гуэн, а потом ты мне скажешь, согласен ли мсье Джон купить их у меня.

– Я быстро, – уже на бегу крикнула я.

И я сказала себе, что если теперь у меня нет Библии, то, по крайней мере, я постараюсь вспомнить то, что уже знаю, и попрошу Иисуса научить меня еще чему-нибудь.

Может быть, Он найдет для этого другой способ.

Глава 7. Все идет к лучшему

Я была уже почти около фермы, как услышала сзади шум телеги.

– О, какая прекрасная барышня! – раздался громкий голос, и, обернувшись, я увидела самого мсье Джона, который вез в сарай снопы, – Не хочешь прокатиться вместе со мной? – спросил он.

И тут же поднял меня, и я расположилась рядом с ним на снопах, очень довольная собой.

– Мы едем медленно, Гуэн, но я думаю, что это все равно. На машине ты ехала бы быстрее. Куда ты идешь?

Может быть, на ферму повидаться с сестрой?

– Нет, мне нужны вы, – ответила я.

– Я? В таком случае, тебе повезло, потому что во время жатвы меня почти не бывает дома. Чего желает твоя мама?

– Меня послал Пьер, а не мама. Он сделал много корзинок и хочет узнать, нужны ли они вам.

– Конечно, – воскликнул фермер Джон, – когда много фруктов, корзинок всегда не хватает. А в этом году их вообще трудно достать. Я обещаю тебе, что начну пользоваться ими, как только Пьер их доделает. Я очень рад, что такой парень, как Пьер, наконец нашел себе занятие.

– Он очень хочет помогать маме, а креветок не может ловить из-за своей спины, вы знаете.

– Да, да, бедный мальчик. И сколько корзинок он продает?

– Около двадцати.

– Это не мало, – сказал фермер, если хочешь, вы с Кором можете сегодня вечером принести их мне. Я сразу же заплачу, и Пьер сможет отдать маме деньги, я помню, как сам с удовольствием делал это, когда был мальчишкой.

Значит, ты выполняешь его поручение, да?

Слушая, как ласково разговаривает со мной мсье Джон, я еще больше пожалела о своей грубости и неприветливости.

И когда он ласково щелкнул меня по голове, сказав, что со временем я буду утешением для мамы и стану такой же прилежной, как Мари, я чуть не сгорела от стыда, сознавая, как мало заслужила эти похвалы.

Разговаривая, мы въехали во двор, и мсье Джон помог мне спуститься. Потом он посоветовал мне сходить на кухню и посмотреть, там ли Мари. Кухня была очень чистая и светлая; на оловянных блюдах, расставленных на полках вдоль стены, и на сосновом столике плясали отблески огня, разведенного в печи. Очень яркие плитки, расположенные в форме геометрического рисунка, были, как всегда, чисто вымыты. Мадам Джон то входила, то выходила; она готовила еду своему мужу и работникам фермы, так как приближалось время обеда. Мне тоже дали тарелку супа и большой ломоть хлеба. Возясь с кастрюлями и картошкой, мадам Джон успевала расспрашивать меня о маме и о братьях.

– Ты ведь отнесешь маме немного молока, Гуэн? – с улыбкой спросила меня добрая женщина, когда я уже собиралась уходить.

Она налила мне маленькое ведерко молока, и, обрадованная, я осторожно понесла его домой.

Я рассказала Пьеру о моем визите и пообещала, что вечером мы с Кором отнесем корзинки на ферму. Потом я пошла домой, поставила молоко около двери и сказала:

– Мама, сегодня утром я вела себя плохо, но если что-нибудь нужно, я постараюсь сделать это хорошо.

Мама повернулась и посмотрела на меня; и вдруг взяла меня на руки и поцеловала. Она не часто целовала меня, поэтому я очень обрадовалась.

– У меня тоже было плохое настроение, – ответила она, – ты знаешь почему – я постоянно работаю и очень устаю. Нет отдыха ни телу, ни сердцу. Ах, Гуэн! Мне надо просто отдохнуть, но мне кажется, что я отдохну только в могиле.

– Ты не рассердишься, мама, если я прочитаю тебе из Библии?

И я прочитала ей хороший стих, которому научила меня мадам Луад: "Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас".

Я была поражена, увидев, как мама села и заплакала.

Я не помнила, когда она плакала в последний раз с тех пор, как умер отец. Не зная, что делать, я уже хотела позвать Кора, но мама успокоилась и вытерла фартуком слезы.

– Ты не ожидала увидеть меня такой, Гуэн, – сказала она, – но я уже слышала эти слова. Я часто повторяла их в молодости, когда, несомненно, была лучше, чем сейчас.

Прочитай его еще раз, дитя.

Я повторила стих и добавила:

– Это правда, мама, потому что так сказал Иисус.

– Да, это правда, только не для меня. В жизни я шла по другому пути, чем моя мама, которая научила меня этим словам. И теперь видно, что эти пути ведут к разным целям.

Но я уверена, Гуэн, что ты будешь хорошей девочкой.

Не обращай внимания, если я тебя иногда ругаю. А теперь иди, у меня много работы.

Я вышла, чтобы взять молоко. Мама была очень тронута вниманием мадам Джон и принялась за свою обычную работу по дому.

Мы с Кором смогли пойти на ферму только после обеда, так как днем ходили в город торговать креветками. К нашему удивлению, мы получили за корзинки 60 франков и теперь с радостью представляли себе, как Пьер отдаст эти деньги маме.

Когда Кор начал пересчитывать монеты, его брат не верил своим глазам. Впервые он сам заработал деньги.

– Надо все рассказать маме, – сказал он, – идемте со мной.

Но мамы не было дома, и мы решили подождать ее, усевшись на песок возле дома. Это был первый вечер, когда я не пошла читать к мадам Луад. Увидев, что мне нечего делать, Кор предложил поискать на берегу ракушек для ужина. Пьер пообещал подождать нас.

Вернувшись через час, мы еще издали услышали голос Пьера: он был чем-то расстроен. Рядом с ним стоял Гюго, он что-то сердито говорил Пьеру.

– Кор! – крикнул Пьер. – Гюго взял у меня деньги!

– Ты дурак, – сказал Гюго, – разве я не пообещал принести тебе хороший сервиз? Через несколько дней у тебя будет 1000 франков вместо твоих ничтожных шестидесяти, и ты будешь богат.

– Кор, отбери у него деньги, – беспомощно повторял Пьер, – ведь я даже мечтать о них не смел и так хочу отдать их маме.

– Не беспокойся, твои деньги никуда не денутся, – сказал Гюго, похлопав себя по карману, – я хотел бы посмотреть, как Кор отберет их у меня. Он сразу же полетит вверх тормашками.

Кор был потрясен. Он сжал кулаки и, хотя Гюго был наполовину выше его, готов был броситься на обидчика, лишь бы вернуть Пьеру деньги.

– Только подойди, – сказал Гюго, усмехаясь.

Я попыталась остановить Кора, обхватив его сзади руками.

– Как ты можешь так делать, Гюго? – воскликнула я. – Тебе не потребовалось много сил, чтобы обокрасть Пьера, а теперь ты хочешь драться с тем, кто намного младше тебя.

– Обокрасть! Я не обокрал его, – побледнев, крикнул Гюго, – а только взял деньги взаймы.

– Ты украл. Пьер не хотел тебе их давать, и если ты сейчас же не вернешь деньги, я все расскажу маме. Вот она идет.

Обычно Гюго не обращал внимания на мать, но сейчас было заметно, что ему не хотелось иметь с ней дело.

Быстро вынув деньги из кармана, он бросил их Пьеру.

– На, идиот, бери свои деньги. Я же пошутил, а ты и расплакался. Может, мне просто было интересно, что станет делать Кор! – И приняв независимый вид, Гюго ушел.

– Что происходит? – спросила мама, подойдя к нам. – Где Гюго? Он ушел, не отдав мне свою зарплату.

– Он только что был здесь, – сказал Пьер, – но посмотри, мама, сколько денег я тебе заработал, – и он радостно протянул ей 60 франков.

– Заработал? Что ты этим хочешь сказать, мой мальчик?

– Я делал корзинки. Гуэн научила меня плести тростник, и я быстро сделал 10 корзинок, за которые мсье Джон заплатил 60 франков. Потом я сделаю еще больше и заработаю много денег.

– Какой ты молодчина, Пьер, – сказала мама, целуя его, – это будет для тебя хорошим занятием, а для меня – большой помощью. Так, значит, вот почему тебя не было видно – ты делал корзинки! Я ни за чтобы не догадалась.

– Да, – сказал Пьер, потирая руки, – я стану богатым, мама, вот увидишь; я построю тебе большой дом, и тебе не надо будет работать, ты сможешь сидеть в красивом красном платье и вязать. Кор и Гуэн будут около тебя, и Гюго тоже, если захочет, и мы будем счастливы!

Пьер замечтался, а мама была очень взволнована.

– Знал бы отец, что ты нашел себе работу, – тихо произнесла она.

– Мама, – сказал Пьер, глядя ей в лицо, – теперь ты не будешь говорить, что я ни на что не годен, ведь так? Ты не представляешь, как я хотел чем-то помочь тебе, но не знал, как это сделать. Спасибо Гуэн, которая научила меня этому ремеслу.

– Это мадам Луад подсказала мне и научила меня делать корзинки.

– Так это мадам Луад? – воскликнула мама.

Я надеялась, что она разрешит мне продолжать учиться читать, но она ничего не сказала и продолжала разговаривать с Пьером.

– Я должна идти готовить ужин, – сказала она наконец, – а ты, Пьер, можешь оставить себе 10 франков, потому что это твой первый заработок, а когда Кор пойдет в город, он купит тебе то, что ты захочешь.

Но Пьер покачал головой.

– Это твои деньги, мама, – сказал он, – но я хочу кое о чем попросить тебя.

– Что такое, мой мальчик? Говори скорее, а то картошка подгорит.

– Разреши Гуэн снова взять Библию и пойти учиться к мадам Луад.

Услышав это, я испугалась, что мама рассердится, но она сказала:

– Да, я разрешаю, но ты всегда должна быть здесь, если будешь нужна мне. Кроме того, Гуэн, я не люблю, когда что-нибудь делают наполовину; если ты учишься читать, ты можешь ходить и в воскресную школу. Я тоже посещала ее, когда была маленькая, но теперь я уже почти все забыла.

И мама заспешила домой.

Я и не думала, что все так быстро уладится, и, если бы не случай с Гюго, я была бы совсем счастлива.

Глава 8. Сбор морских водорослей

Я очень полюбила воскресную школу и так часто рассказывала о ней Кору, что он тоже захотел пойти туда. И мы вместе с мадам Луад спросили, что он решил.

– Я очень хочу пойти туда, но кое-что смущает меня, – ответил Кор.

– Что такое, мой мальчик? Ведь ты, надеюсь, согласишься учиться с детьми, которые младше тебя?

– Не в этом дело, – сказал Кор, – но мне нечего надеть, мои брюки и свитер очень старые. В них еще можно ходить на пляж, и я не хотел бы просить у мамы другую одежду, она столько работает, чтобы прокормить нас, а в этом мне стыдно ходить в школу. Как вы думаете, мадам?

– Но, Кор, твоя одежда еще лучше моей! – воскликнула я.

– Я даже не знаю, чью одежду лучше выбрать, чтобы ходить в школу, – с улыбкой сказала мадам Луад, – ты, Гуэн, не успеваешь штопать дыры на своем платье.

– Но никто не учил меня этому. Не могли бы вы научить меня шить, тогда я могла бы починить свою одежду и одежду Кора, и мы бы вместе пошли в школу.

Но старушка покачала головой.

– Лучше всего вам купить новую одежду. Я думаю, Кор, что ты сможешь на нее заработать.

– Но я умею только ловить креветок, мадам, и все деньги после продажи отдаю маме.

– Я понимаю, но ведь ты же не весь день ловишь креветок?

– Я бываю свободен до обеда или после – когда как, но кто согласится принять меня на работу?

– Я подумала об этом. Садись, Кор, я расскажу тебе.

Ты знаешь Жоржа Ришара, который живет около моря?

– Это калека, как и Пьер?

– Да, он хромает, но он не так немощен, как Пьер.

Жорж – мой племянник, – продолжала мадам Луад, – он очень хороший и любит меня. На прошлой неделе он пришел и сказал мне: "Тетя, водоросли уже выросли, и еще никогда их не было так много, как в этом году. Если я смогу, то соберу их до прихода туристов и, таким образом, смогу выручить приличную сумму; папа очень обрадуется".

Ты, наверное, знаешь, Кор, что отец Жоржа болен и что он делает для него все, что может.

Мы с Кором знали, что водоросли росли около скал, прямо на поверхности воды. Иногда мы собирали их, когда играли, но мы никогда не думали, что водоросли можно продавать.

– Так вот, дети, я думаю, что Кор и Жорж будут собирать водоросли вместе. У Жоржа есть осел, а отец даст ему телегу; Жорж покажет вам, где растет много водорослей, а Кор будет собирать их в тележку. Когда тележка наполнится, Жорж поедет продавать их в город, а потом вы разделите деньги. И я не сомневаюсь, Кор, что этих денег хватит на то, чтобы купить тебе костюм.

Кору эта идея очень понравилась.

– Ура! – закричал он. – Скажите Жоржу, что я готов идти с ним. Больше всего на свете я люблю карабкаться по скалам.

– Жорж очень добрый, – сказала старушка, – иначе бы я не послала тебя к нему. К тому же, я знаю, что ты будешь хорошим напарником.

Кор был доволен, хотя он не ожидал услышать такую | похвалу, но, по-моему, мадам Луад была совершенно права, потому что я не знаю мальчика, более честного и| трудолюбивого, чем мой брат Кор.

Мадам Луад договорилась обо всем с Жоржем, и после обеда, когда стояла хорошая погода, я уговорила Кора взять меня с собой, и мы вместе отправились собирать водоросли. Тележка стояла у дверей дома Жоржа; она была большая, и ослик с трудом тянул ее, хотя и считался самым сильным в деревне.

Мы уселись в тележку. Жорж взял вожжи, а Кор бережно придерживал меня, потому что тележку сильно трясло на кочках, когда мы ехали по дороге, ведущей к скале.

– Где мы остановимся? – спросил Кор. – Нам надо будет спускаться вниз или подниматься на скалу?

– По берегу ехать нельзя, там очень узко и телега не проедет. Я уже думал об этом: лучше ехать по дороге, и если ты мне поможешь, мы перенесем корзинки на скалу.

Ты, Кор, спустишься и наполнишь корзинку водорослями, потом мы с Гуэн возьмем ее у тебя, чтобы переложить водоросли в телегу, а ты в это время будешь наполнять другую корзинку.

– Согласен, – сказал Кор, – сколько мы сейчас наберем!

Правда,Гуэн?

Скалы, как и говорил Жорж, спускались к самому морю и соседствовали с холмами, где находилась шахта, в которой работал Гюго. Дорога, по которой хотел проехать Жорж, пролегала между двумя скалами. Жорж хотел забраться как можно выше, но дорога становилась все круче и круче. Мы с Кором спустились на землю, а немного погодя Жорж объявил, что телега дальше не пройдет.

Тогда мы ослабили у осла вожжи, чтобы он мог пожевать свежую траву и чертополох, которого было много вокруг, и, нагруженные корзинкой и веревкой, мы втроем стали медленно подниматься на вершину. Тропинка была крутая, и Жорж спускался медленно, чтобы не рисковать.

Даже для того, кто привык иметь дело со скалами, это было опасно. Кор снял куртку и приготовился спускаться, тогда я попросила его взять меня с собой.

– Ты же знаешь, что я умею спускаться и подниматься не хуже тебя, у меня никогда не кружилась голова, а вдвоем мы сможем работать в два раза быстрее. Кроме того, водоросли надо промывать в море, а кто это будет делать, если я останусь наверху?

Наконец, Кор разрешил мне пойти с ним с условием, что я буду держать веревку при спуске и никуда не уйду с места, которое он мне покажет. Там я буду мыть водоросли, пока он будет собирать их около скалы.

Перед нами, насколько хватало глаз, простиралось голубое море со множеством рыбацких лодок и с кораблями, которые один за другим исчезали за горизонтом.

Сзади нас возвышались холмы, на которых среди папоротника и карликового орешника виднелись меловые камни.

То здесь, то там из труб шахты поднимались клубы дыма. Справа, далеко-далеко, можно было разглядеть город, чуть поближе – несколько хижин.

Вдоль берега стояло несколько отдельных домов, а слева располагались поля с созревшей пшеницей и длинные ряды уже сжатых снопов. Но стоило нам сделать два шага вниз, как вид изменился: нам стало видно только море, мы слышали только шум волн у подножия скалы. Я так поразилась тишиной, которая окружила нас, что чувство страха и одиночества завладело всем моим существом, и я позвала Кора, который был почти в самом низу, чтобы он вернулся и помог мне пройти дальше.

Когда мы прошли половину пути, тропинки привели нас в маленькую пещеру. Кор остановился, чтобы получше разглядеть ее, но мне почудилось, что там кто-то дышит, и я потянула Кора за рукав.

Увидев бледность на моем лице, он улыбнулся.

– Ты думаешь, что там сидит лев? Если это так, я убью его.

Так, немного посмеявшись, ему удалось успокоить меня, и мы продолжали спускаться. Вскоре страх мой рассеялся, и теперь я думала только о нашей работе.

Мы нашли место, где росло много водорослей: внешняя часть скалы была сплошь покрыта зелеными нитями, и урожай здесь обещал быть очень обильным. Кор нашел на берегу моря место, где песок был сухой, он сваливал водоросли возле меня, а я промывала их и, влажные и блестящие, укладывала в корзинку. Потом, когда корзинка наполнялась, мы давали Жоржу знак, и он бросал веревку с крючком, мы вешали на него корзинку, и он тянул веревку к себе. А мы следили, как груз раскачивался над нашими головами около крутой скалы. Потом мы зацепляли следующую корзинку, которую Жорж снова тянул, и так мы работали, пока Жорж не закричал нам, что тележка уже полная.

Темнело, приближалась ночь, и нам пришлось подниматься наверх с большими предосторожностями, потому что не было видно, куда ставить ногу. Около пещеры Кор сказал:

– Подожди минуточку, Гуэн, я хочу посмотреть, что там внутри. Я быстро вернусь.

– Но сейчас темно, ты ничего не увидишь, – сказала я.

Я не хотела, чтобы он заходил туда, но мне было стыдно признаться в этом. И я осталась стоять, вся дрожа и неотрывно следя за силуэтом Жоржа Ришара, который отчетливо вырисовывался на фоне голубого неба на самой вершине скалы.

Прошла минута, как Кор оставил меня. Вдруг я услышала чьи-то шаги; я обернулась и увидела темную фигуру человека, который поспешно выскользнул из пещеры и со всех ног бросился вверх по тропинке. Смертельно напуганная, я все-таки догадалась, кто это был: по походке я узнала Гюго. Вскоре появился Кор, и, несмотря на сгущающиеся сумерки, я увидела, что он был чем-то взволнован.

– Ты видела, Гуэн? – спросил он, переводя дыхание.

– Это Гюго, – ответила я.

– Да, – подтвердил Кор, – но что он здесь делал? И он так испугался, увидев меня, и попытался спрятаться, чтобы я его не заметил. Боюсь, как бы он не задумал чтото плохое.

– Идем, – сказала я, – скоро наступит ночь, и мы не сможем подняться, а о Гюго мы поговорим позднее.

– Но ни слова Жоржу, слышишь? – предупредил Кор. – И маме тоже, мы ее только обеспокоим этим.

И я обещала ему молчать.

Глава 9. Несчастье Кора

Мы расстались с Жоржем Ришаром, договорившись, что завтра утром он отправится в город продавать водоросли.

Мы с Кором пошли домой, болтая об удачном сборе водорослей, потом мы заговорили о Гюго.

– Я думаю, что ничего такого не случилось, – сказал Кор, – может быть, ему просто нравится гулять там.

– Но тогда почему он был напуган и так быстро исчез?

– Может быть, он не узнал меня. Уверяю тебя, что я тоже очень испугался.

– Ты расскажешь об этом маме?

– А что рассказывать? Гюго, может, сам об этом вспомнит, а нет, то и я ничего не скажу. Не надо торопиться, Гуэн.

И мы больше не говорили об этом.

На следующий день Жорж продал наш урожай. Мы не ожидали, что он принесет так много денег. Кору досталось столько, что он мог теперь купить необходимое количество ткани на новый костюм. Мама была очень довольна и пообещала помочь выбрать ткань. В субботу мы решили пойти вместе на базар и купить полотно. Когда в 6 часов мы уходили из дома, Гюго еще не пришел с работы, и мама спрятала ключ, чтобы, вернувшись, Гюго мог найти его. Мы попросили осла, чтобы Пьер тоже мог поехать с нами, Кор взялся за вожжи, а мы с мамой пошли следом. Мы были очень счастливы, так как кроме ткани мама хотела купить посуду и шаль для себя, а мне моток красной пряжи, с помощью которой мадам Луад хотела научить меня вязать.

Ярмарка проходила на большой площади, в самом центре деревни. В этот день шахтеры получали месячную зарплату, и многие из них пришли сюда вместе со своими женами и детьми и теперь рассматривали в лавках товары. Для детей здесь были организованы различные представления и спектакли, в то время как их матери рассматривали ряды с домашней утварью, тканями и обувью. Кроме того, здесь продавали изделия из цветного фаянса, и мама купила тарелки и кружку для Пьера, на которой золотыми буквами было написано его имя.

Но нашей главной задачей было купить ткань, и я ни на что не обращала внимания, пока мы не обошли все лавки и не выбрали самое лучшее и красивое полотно.

Никогда еще у Кора не было такой нарядной одежды, и поэтому я чуть не запрыгала от радости, поминутно трогая теплую и толстую материю. Это был вид самого высокого качества, и мы надеялись, что его хватит на многие годы. Но когда мама спросила цену, оказалось, что она намного больше той суммы, которой располагал Кор, и мы уже хотели уйти, очень расстроенные, когда мама, подумав, сказала, что у нее есть необходимая сумма денег, и что у Кора будет эта ткань, что он заслужил новый костюм. Только потом мы узнали, что мама потратила деньги, отложенные себе на шаль, и ей пришлось дожидаться следующего базара.

Полотно было куплено и упаковано, потом мы выбрали красную пряжу, и наконец, устав ходить по ярмарке и рассматривать товары, мы пошли домой. Ослику пришлось везти ткань и моток пряжи, а тарелки мама несла в руках, чтобы они не разбились.

Пройдя половину пути, мы встретили Гюго, который знаком показал Кору, что хочет с ним поговорить. Мама с Пьером продолжали идти, а мы с Кором остановились.

– Слушай, Кор, – начал Гюго, – я знаю, что ты не хочешь доставить мне неприятностей, поэтому не говори маме о том вечере. Ведь ты хороший парень, не так ли?

– А что ты делал в той пещере, Гюго?

– Я не должен отчитываться перед тобой, – ответил Гюго, – и я могу ходить в скалы так же свободно, как и ты.

А ты что там делал? Смотри, как бы я не рассказал об этом маме. – И Гюго попытался улыбнуться.

– Ты же прекрасно знаешь: я собирал водоросли.

– Хорошо, а почему бы и я не мог искать там водоросли?

– Слушай, Гюго, если ты не сделал ничего плохого, тогда почему ты не хочешь, чтобы мама узнала об этом? Я совсем не такой тихоня, как ты думаешь. И перестань так разговаривать со мной. Сейчас ты скажешь правду, а мы с Гуэн никому ничего не расскажем.

– Видишь ли, Кор, есть вещи, о которых тебе еще очень рано знать. Кроме того, у меня есть причина, чтобы мама не узнала, куда я ходил в тот вечер; так молчи и ты,Кор.

Кор ничего не ответил, он думал.

– Ведь я твой брат, Кор, и очень люблю тебя, несмотря на то, что иногда бываю груб, а что касается Гуэн, то она готова сделать для тебя все.

Гюго говорил так ласково, что Кор готов был уже на все согласиться с ним, и, увидев это, я сжала его руку, потому что считала, что он не должен так поступать. И прежде чем Кор успел вымолвить слово, Гюго достал из кармана две монеты по пять франков.

– Смотри, – сказал Гюго, – вы с Гуэн получите их, если пообещаете молчать.

Кор оттолкнул руку Гюго.

– Мне не нужны твои деньги, – сказал он, – я должен подумать. Мысль о том, что ты сделал что-то плохое, до сих пор не приходила мне в голову. Теперь я думаю иначе.

Конечно, я не хотел бы причинить тебе неприятности, но и обещать тебе ничего не буду.

– А, так ты не хочешь? Хорошо же, мы еще посмотрим, – прошипел Гюго, – скоро ты заговоришь по-другому.

Посмотрим, кто из нас сильнее.

Он схватил Кора за плечи и так тряхнул его, что тот едва удержался на ногах. Напрасно смотрела я по сторонам, вокруг не было ни души.

– Идем, Кор, – крикнула я, схватив его за руку, – бежим быстрее домой!

– Ах, так, – сказал Гюго, – ни ты, ни Кор не уйдете отсюда, пока не дадите мне слова, что будете молчать, или же я дам ему такую взбучку, какой он в жизни не получал.

– Я же сказал тебе, что ничего не могу тебе обещать, – мягко ответил Кор, дрожа всем телом. Тогда Гюго начал беспощадно бить его. Я испуганно кричала, но никто не мог услышать меня.

– Замолчи, Гуэн, – проговорил Кор, – не шуми. Пусть он бьет меня, если хочет.

И Гюго продолжал бить его с ужасной силой, но Кор не желал просить пощады и молча терпел все удары, крепко сжав зубы.

– Ну, – остановился Гюго, чтобы перевести дух, – а теперь ты даешь слово?

Кор отрицательно покачал головой, стараясь удержать выступившие на глазах слезы, и отвернулся, чтобы Гюго не увидел их.

– Не думай, что я уже рассчитался с тобой, – сказал Гюго, – предупреждаю, если ты скажешь хоть слово маме или еще кому-нибудь, ты в этом раскаешься, можешь не сомневаться. Ты не знаешь, на что я способен, это еще цветочки по сравнению с тем, что я могу сделать с тобой; итак, я предупредил тебя и тебя тоже, мерзкая девчонка.

– И он ушел, еще раз пнув Кора ногой.

Тогда я помогла Кору подняться и вытерла у него слезы и кровь, которая шла из носа. Он был весь в синяках.

– Если бы я была мужчиной, – сказала я, – то ответила бы этому негодяю Гюго.

– Гуэн, не говори так. Бедный Гюго! Он несчастнее меня, и я не могу ему мстить.

– Как ты можешь быть таким спокойным?

– Видишь ли, Гуэн, – помолчав, ответил он, – я все время думаю о том, что мадам Луад читала нам из Библии.

Я поняла, что он хотел сказать, и кивнула.

– Он ведь никогда не повышает голоса, даже для Своей защиты, Он предоставляет другим полную свободу действий. Ты считаешь, что мне не надо было помнить об этом?

Я обняла его и вытерла его влажные щеки. Некоторое время мы сидели в объятиях друг друга, наконец Кор сказал: .

– Надо возвращаться, мама будет беспокоиться.

– Ты расскажешь об этом маме сегодня же вечером?

– спросила я его.

– Не знаю. Вряд ли. Я хочу еще все обдумать.

– Ты не хочешь спросить совета у мадам Луад? Она всегда знает, что надо делать.

– Завтра воскресенье. Не будем больше говорить об этом. А теперь пойдем к морю, умоемся, чтобы мама не заметила, что мы плакали.

Кор шел с трудом и казался очень больным; я была уверена, что мама почувствует что-то неладное, но, когда мы вернулись, она была очень занята и не обратила на нас внимания.

Кор тотчас же лег спать.

Когда я тоже улеглась в свою кроватку, Гюго еще не пришел домой, и только поздно вечером я услышала около двери его шаги.

Глава 10. Случай в шахте

– Гуэн, – сказал Кор на следующий день, когда мы сидели на берегу моря, – есть вещи, которые мне не очень нравятся.

– Что именно, Кор? – спросила я.

– Сначала я хотел хорошо вести себя; вчера вечером, например, я был спокоен, и ты подумала, что я храбрый.

Но если бы ты знала, как все во мне кипело от гнева до тех пор, пока я не вспомнил про то, что сказал тебе, помнишь?

– Да, – ответила я.

– Я бы хотел получше узнать, как нужно молиться Иисусу, Гуэн. Он делает для меня все, а я пока ничего не могу для Него сделать.

– Мадам Луад говорит, что Всевышнему достаточно и того, что мы любим Его, даже если мы дети и многого еще незнаем.

– Я Его люблю, -задумчиво проговорил Кор, и лицо его озарилось улыбкой, – и даже очень, но ведь одной любви недостаточно. Я должен что-то сделать для Него. А если я провинюсь, Он перестанет хорошо от носиться ко мне?

Кроме того, я еще почти ничего не знаю о Нем. А вдруг Он перестанет заботиться обо мне? Я хочу делать то, что Он прикажет делать для Него, потому что Он был так добр ко мне.

Я подумала, что Кору невозможно стать еще лучше, но вслух ничего не сказала, потому что понимала, что он хотел сказать.

– У нас, – сказал после недолгого молчания Кор, – у нас есть мама, она часто беспокоится, волнуется, переживает за нас. И я иногда думаю: если бы она только знала, как Иисус любит ее, она бы не расстраивалась так часто. Однако, она работает на нас, она столько для нас делает. Но если бы она помнила об Иисусе, как она была бы счастлива!

– Ты говоришь об этом и с Иисусом, не так ли?

– Да, я часто беседую с Ним, и это большое счастье – быть уверенным в том, что Он нас видит и заботится о нас.

– Помнишь тот отрывок, Кор, где говорится о тех двоих или троих, которые молились вместе? Как ты думаешь, можем ли и мы это делать вдвоем? – робко спросила я.

Кор взял меня за руку, мы опустились на колени, и он стал рассказывать Иисусу обо всем и просить, чтобы Он научил нас молиться и еще сильнее любить Его. Мы думали об этом все время по дороге домой и не обмолвились ни словом.

В понедельник утром перед уходом Гюго сказал маме:

– В шахте обнаружили газ, нас просили быть осторожнее: крохотная искра может вызвать взрыв.

– Не могу понять, что происходит с мальчиком, – сказала мама, как только он ушел, – он был так добр и мил эти два дня, я уже давно не помню его таким. А сейчас он напоминает мне отца. Может быть, он еще изменится.

Все воскресенье он провел со мной и рассказывал разные истории, и был так вежлив и приветлив.

Мы с Кором переглянулись, хорошо понимая, почему Гюго не отходил от матери ни на шаг. Но Кор ничего не сказал, так как не хотел расстраивать маму.

Вдруг мы услышали глухой и продолжительный шум.

Побледнев, мама вскрикнула.

– Это шахта взорвалась, Гюго предупреждал меня.

Только бы с ним ничего не случилось!

Немного погодя мы увидели бегущего человека и людей, выходящих из своих домов. Они собирались в маленькие группы или спешили к шахте.

– Гуэн, – сказала мама – пойди узнай, что произошло, я боюсь, как бы не случилось несчастье.

Я побежала к соседнему дому, и там мне сказали, что в результате взрыва произошел обвал. Много людей ранено, некоторые задохнулись, другие оказались заживо погребенными под щебнем, так что к ним невозможно пробраться.

Я передала все это маме, и мы вместе побежали к входу в шахту. Но Кор намного обогнал нас и прибежал одним из первых, так что вскоре мы потеряли его из виду.

Там уже собралась толпа, и с каждой минутой людей становилось все больше и больше. Здесь были и шахтеры, которым удалось избежать опасности, лица их и одежда были покрыты пылью. Их жены, дети и матери обнимали их, счастливые, что они целы и здоровы, в то время как другие женщины и дети, не найдя тех, кого искали, с плачем падали на колени и просили Бога о милости или ходили в толпе и искали пропавших.

– Гюго! Где Гюго? Видел ли кто-нибудь моего Гюго? – кричала мама, бегая от одной группы к другой, но все взволнованно молчали.

Наконец мы увидели старого мастера, которого хорошо знали, потому что он работал в шахте около 40 лет, это был друг моего отца. Мама бросилась к нему:

– Якоб, не видели ли вы моего сына? Говорите все, что знаете. Я хочу знать всю правду. Он в шахте? Умер?

Якоб, да не молчите же вы!

Старый шахтер обнял ее за плечи.

– Бесполезно от вас скрывать что-либо, моя бедная Сузанна, – сказал он, – только одному Богу известно, где ваш сын. Одно могу сказать: Гюго был в галерее, недалеко от того места, где произошел взрыв.

Якоб шел за матерью и старался разговорить ее, но она была так потрясена, что забыла о его существовании.

– Может быть, ваш сын жив, – говорил он, – а вдруг его найдут раненого, как же вы в таком состоянии сможете ухаживать за ним? Вам надо успокоиться и быть готовой ко всему, моя дорогая. Судьба вашего сына в Божьих руках, – добавил он, вежливо снимая шляпу.

– Мне так тяжело, так тяжело, – повторяла мама, немного придя в себя, – я вдова. Мой бедный мальчик, бедный Гюго! Он так ласково разговаривал со мной сегодня утром, как будто знал, что произойдет и что я могу больше не увидеть его...

И мама безутешно зарыдала. Увидев это, Якоб сказал мне:

– Малышка, отведи мать на траву, посидите и попытайтесь успокоиться. Сейчас вам это очень необходимо.

Обещаю, что как только я узнаю новости о Гюго, плохие или хорошие, сразу же сообщу вам, и, кто знает, вдруг мальчишка сам расскажет вам о том, что произошло.

Крепись, соседка, и выше нос!

И Якоб протянул руку к синему небу, простиравшемуся над нашими головами.

Их будут искать в шахте, Якоб? – спросила мама.

– Я пойду посмотрю, что там делается, – ответил он, так как не хотел говорить маме, что, к сожалению, после второго взрыва все шахтеры отказались продолжать поиски оставшихся трех человек.

– Конечно, они мертвы, – говорили они, – зачем же напрасно рисковать?

Мы с мамой остались сидеть на газоне, в нескольких шагах от шахты, и около нас не было ни души. Я обняла маму за шею и попыталась ободрить ее, но она, казалось, не видела и не слышала меня.

– Бедный мой мальчик Гюго, бедный Гюго! – причитала она. – Никто не хочет прийти тебе на помощь, ты останешься один и умрешь. О мой сын! Мой бедный сын!

– Мама, тихо сказала я, – Якоб сказал, что Бог не оставит его.

– Я ничего не знаю об этом, – ответила она, быстро обернувшись ко мне, – я никогда не имела в душе Бога и не показывала Гюго дороги к Нему, а тот, кто живет без Бога, и умирает без Него.

– Но Бог нас так любит, мама. Я уверена, что Он любит и Гюго, давай, попросим Его, чтобы Он не оставил мальчика в беде.

– Попроси, Гуэн, если знаешь, как это делается: мое сердце так исстрадалось, что я не могу просить, я ничего не помню. Где Кор? – вдруг спохватилась она, с беспокойством оглядываясь вокруг. – Разве он не был с нами?

– Я не видела его с тех пор, как мы вышли из дома, – ответила я, – он побежал вперед. Но ты не волнуйся, мама: он, без сомнения, там, вместе со всеми.

И я показала на группы людей, стоявших у входа в шахту. Но она не хотела меня слушать.

– Не хватало мне еще потерять сразу обоих, – воскликнула она, – обоих! Никто же не знает, как я гордилась Кором! Он был моей радостью и утешением. Я часто была несправедлива к нему, бедный мальчик. Он даже не подозревает, как я люблю его!

– Но с ним же не может ничего случиться, – сказала я, – потому что в Библии говорится, что все на свете делается для блага тех, кто любит Бога; а Кор любит Его!

И я вспомнила его слова и выражение его лица.

– Я точно знаю, что оба они в шахте, – уверяла мама.

Она уткнулась лицом в свой передник, как будто хотела прогнать ужасное видение, а затем резко вскочила и направилась к шахте, но тут силы оставили ее, и она потеряла сознание.

На мои крики прибежали женщины. Они расстегнули маме платье, и когда она пришла в себя, они сказали, что нужно взять себя в руки и что ее сыновья обязательно вернутся. Но мама чувствовала, что женщины сами не верят в то, что говорят, они хотели только успокоить ее, вот и все. Вдруг толпа загудела.

– Быстрее, Гуэн, – крикнула мама, – беги, посмотри, что происходит.

Я побежала что есть духу к группе шахтеров и услышала их голоса:

– Это его брат, – Нет, это не он.

– Да я же знаю его.

– Он никогда не спускался в шахту, а если он сделал это сейчас, то только с одной целью – умереть.

– Такой хороший мальчик! Очень жаль, тем более, что уже давно известно, что его брат мертв.

В спешке я едва разобрала смысл их слов и подбежала к входу в шахту, к узкому, идущему вниз проходу, вглубь которого шахтеры спускались по длинным лестницам, возвращаясь к работе.

– Где Гюго? – спросила я этих людей.

Наконец, один из них покачал головой и медленно проговорил:

– Наверное, его убило во время взрыва, надежды нет; а этот славный мальчик тоже пошел искать себе смерть.

– О чем вы? – закричала я.

– Его брат отправился на поиски, он так рвался туда.

– Кор спустился? Вниз?

– Да, конечно, и жив он теперь или нет – неизвестно, – сказал один из них.

Прежде чем они успели меня остановить, я бросилась в проход и, работая руками и ногами, стала быстро спускаться по лестнице, постепенно погружаясь во мрак.

– Кор, Кор! – кричала я. – Где ты? Я иду, это я, Гуэн!

Не знаю, сколько времени я спускалась, говорили, что длина лестницы более ста метров. Но в ту минуту я не думала ни о времени, ни о расстояниях; одна мысль тревожила меня, единственный образ стоял перед моими глазами – Кор, мой братик, который уже казался мне мертвым, лежащим на дне этой ужасной и пустынной шахты. Не помню, как я оказалась внизу, целая и невредимая.

Черная тьма окружила меня со всех сторон, и, хотя до этого я не чувствовала страха, так как не думала о себе, теперь холодная дрожь пробежала по моему телу, как только я очутилась здесь, во мраке, который словно ощупывал меня в этой глубокой тишине. На мои крики откликнулось гулкое продолжительное эхо. Я сделала несколько робких шагов, вытянув вперед руки, стараясь понять, где я. Мой ужас становился все сильнее и сильнее. Я не осмеливалась подняться на лестницу, так как была уверена, что упаду. Не было слышно ни единого звука, и ничто в этом ужасном месте не говорило о существовании каких-либо живых существ. И вдруг я заметила свет и услышала шаги. Кто-то приближался, держа в руке лампу. Я еще раз изо всех сил крикнула:

– Кор! Кор!

И знакомый голос ответил:

– Как, Гуэн, ты здесь? Подожди, я иду. И Гюго еще жив.

Через мгновение я очутилась в объятиях моего дорогого брата.

Глава 11. Спасение

Позднее Кор рассказал мне, что случилось с ним в шахте. Как известно, он обогнал нас с мамой и у входа в подземный коридор спросил у шахтеров, стоявших рядом, знают ли они что-нибудь о Гюго.

– Он в шахте, – ответили они, – наверное, убит. Как и те двое, он, скорее всего, не смог спастись.

– И никто не спустился? – тревожно спросил Кор. – Давайте хотя бы попытаемся спасти его!

– Послушай, – сказал ему один из шахтеров, – у меня жена и четверо детей, и я не хочу рисковать своей жизнью, тем более напрасно. Вряд ли кто-нибудь выжил из этих троих. Тебе остается сообщить маме и постараться утешить ее. Больше ты ничего не сможешь сделать.

Остальные только закивали головами, соглашаясь с ним. Они не были равнодушными или черствыми людьми, просто у них не осталось надежды. Если бы они хоть немного верили во спасение, они бы рискнули всем, а теперь – зачем?

Но Кор так быстро сдаваться не хотел. Он не хотел бросить Гюго на произвол судьбы, а тем более сообщать маме, что все кончено и надежды больше нет. Он знал, что спускаться вниз очень опасно, так как во время взрыва каждый старался убежать подальше от этого места, оставив свои инструменты и даже взрывные вещества.

Все думали только о том, как спасти свою жизнь. А те, кто добегал до выхода из шахты, стояли и ждали взрыва, который мог произойти каждую секунду. И раздавшийся глухой шум заставил вздрогнуть даже тех, кто находился в полной безопасности.

Но Кора это ничуть не испугало. Не говоря больше ни слова, он пошел к проходу и начал спускаться по лестнице.

Он быстро и ловко добрался до дна колодца и увидел лампу. Подняв ее, он направился в ту сторону, где произошел взрыв и где обычно работал Гюго. Галерея была завалена обломками скальной породы, но Кор продолжал упорно идти вперед, хотя он сильно поранил ноги и все его руки были в крови. Ему казалось, что уже прошло много времени и Гюго умер, так и не дождавшись помощи.

И он не переставая молил Бога о том, чтобы Он показал ему, где находится его брат. У него было предчувствие, что просьбу услышали, так как рядом он все время ощущал присутствие Иисуса, Который направлял его.

Весь страх улетучился. Наконец, он услышал слабые стоны и мольбы о помощи, раздававшиеся из-под груды камней, наваленных в нескольких шагах от него.

Кор подошел к этому месту и начал разгребать камни.

Стоны слышались все отчетливее по мере того, как он отодвигал тяжелые глыбы и пролагал путь к освобождению кого-то, может быть, своего брата. Наконец, его руки нащупали чью-то ногу, потом разорванную одежду, и как только глаза привыкли к темноте, он уже точно знал, что там Гюго. Два больших камня, падая, образовали что-то вроде свода над его головой и плечами, защищая его от завала, под которым он был погребен. И хотя он был ранен и еле дышал, его жизнь, в которую уже никто не верил, была спасена.

Кор был бессилен поднять почти безжизненное тело брата и попытался вернуть ему дыхание: он открыл фляжку с водой, смочил губы раненого и вытер кровь, струившуюся по его лицу.

Гюго зашевелился и вздохнул. Потом опять замер, как будто это стоило ему больших усилий. Кор присел около него, раздумывая, что делать дальше; вскоре он понял, что единственное средство спасти брата – это снова подняться вверх по лестнице и попросить помощи у шахтеров.

Кор был уверен, что они пойдут с ним, как только узнают, что Гюго жив.

В это время он услышал мои крики, и через минуту мы встретились. Какое это было счастье! Он объяснил мне, что наш бедный Гюго находится совсем не далеко отсюда, живой, но в очень плохом состоянии.

– Тебе нужно побыть около него, Гуэн, а я пока поднимусь...

Но мысль о том, что Кор опять покинет меня и что я должна сидеть одна около несчастного Гюго, который каждую минуту мог умереть, так испугала меня, что я начала упрашивать Кора остаться со мной или пойти наверх вместе.

– Гуэн, – серьезно сказал он, – я не ожидал от тебя таких слов. Подумай о бедном Гюго.

– Я боюсь, – крикнула я, – я так боюсь!

– Разве ты забыла про Иисуса, Гуэн? Ведь Он тоже с нами в шахте.

До сих пор я не думала об этом. Испытав весь ужас одиночества, я и не подозревала, что наш Спаситель Иисус ни на минуту не покидал нас, ведь мы бы ничего не сделали без Него, и Он знал это. Он слишком любил нас, чтобы бросить на произвол судьбы.

Слова Кора напомнили мне обо всем, и я ответила:

– Иди, Кор, иди скорее; только покажи мне, как пройти к Гюго. Я буду сидеть около него, пока ты не вернешься.

Я взяла лампу и, все время повторяя про себя: "Иисус в шахте", направилась к месту, где лежал Гюго. Я была так уверена в этом, что страха как не бывало. И тогда я стала просить Всевышнего, чтобы Он не бросал Кора, пока тот поднимался по лестнице, и Гюго, который так страдал, и чтобы поскорее пришла помощь.

Гюго я отыскала с трудом и только попыталась влить несколько капель воды в его крепко сжатые губы, как услышала звук шагов и голос Кора, который кричал:

– Гуэн, Гуэн, вот и мы пришли!

Как выяснилось потом, не успел он подняться на первую ступеньку, как увидел наверху свет и группу шахтеров, спускавшихся во главе с Якобом. Они выслушали рассказ Кора, и Якоб сказал:

– Узнав, что эти дети спустились, я сказал себе: позор мне и другим мужчинам, которые испугались. И решил немедля спуститься в шахту. Стоило только взять лампу.

Все вызвались сопровождать меня. Необходимо было лишь подбодрить их, вот и все; нужно было, чтобы кто-нибудь показал им пример, и это сделал Кор.

Все окружили Кора, восхищаясь его смелостью, меня тоже хвалили. Но мы попросили их позаботиться сначала о Гюго. Он был очень бледен, и мы боялись, что мама уже не увидит его живым. Они завернули мальчика в покрывало, которое принесли с собой, и осторожно понесли его наверх, на свет и воздух. Меня тоже несли на руках, и все были такие милые, что мне почему-то стало стыдно.

Мама ждала нас у входа в шахту. Все очень скоро узнали, что Гюго жив, в то время как два его товарища были убиты; но мама не могла поверить в то, что ей говорили, и была все так же безутешна. Когда она увидела Гюго, безжизненное тело которого положили на газон, то закричала, что он мертв. Но, опустившись около него на корточки и положив ему руки на грудь, она услышала, как слабо бьется сердце, и поняла, что он еще жив.

– Теперь я буду молиться, – воскликнула она, сложив на груди руки, а слезы так и текли по ее щекам.

И она возблагодарила Бога за Его милость к ней и ко всем остальным. Большинство женщин, Якоб и некоторые шахтеры тоже встали рядом с ней на колени.

Вскоре пришел врач. Он дал Гюго лекарство, чтобы тот очнулся, Гюго открыл глаза и улыбнулся маме, но потом снова потерял сознание. Тогда по просьбе доктора несколько человек отнесли его домой, а мама тем временем, приготовила постель.

– Гуэн, – сказал мне Кор, когда мы возвращались обратно, держась за руки, – я хочу сказать об этом только тебе.

Ты же знаешь, что я хотел сделать Иисусу что-то приятное. Думаю, что это Он послал меня на помощь Гюго. Я бы никогда не смог сделать этого, если бы Иисуса не было рядом. За все это я очень люблю Его.

Через некоторое время Гюго пришел в себя. В течение нескольких дней он был на волоске от смерти, потому что врач определил сотрясение мозга, что еще больше осложнялось тем, что, когда он лежал под камнями, у него было недостаточно воздуха для дыхания.

Мама не отходила от него день и ночь, и доктор частенько навещал нас. Но я почти ничего не знаю об этом, потому что тоже вдруг серьезно заболела. Несколько дней у меня была температура, и все это время я бредила.

Поэтому обо всем, что произошло потом, я знаю только по рассказам других.

Глава 12. Жизнь налаживается

Солнце весело светило в маленькие оконца нашей хижины, когда однажды утром я открыла глаза. Температура, наконец, спала. Никогда не забуду этих теплых ласковых лучей. Я зажмурилась, но Кор, заметив, что я открыла глаза, подошел к кровати.

– Гуэн, – ласково прошептал он, – наконец-то ты проснулась!

Я была еще очень слаба, чтобы ответить ему, и коекак протянула руку, которую он взял в свои большие, загорелые ладони.

Потом я услышала, как он тихо вышел из комнаты и разговаривал с мамой.

– Слава Богу, к ней вернулось сознание! – сказала она. – Это самая лучшая для меня новость!

Я увидела, как она вынула из мыльной воды свои руки, вытерла их о передник и подошла ко мне. Я сделала усилие и повернулась к ней. < – Не двигайся, лежи спокойно, дитя мое, – сказала она, – выпей-ка отвар, который принес тебе Кор; все это , время он заботился о тебе и почти две недели не отходил от тебя ни на шаг.

– Две недели! – воскликнула я. Но ничего не могла вспомнить, как ни пыталась. Я закрыла глаза, а Кор все держал мою руку.

Понемногу силы возвращались ко мне, я могла уже выносить свет и следить глазами за мамой, когда она выходила и входила. Я наблюдала за Пьером, как он плел свой тростник, сидя на пороге у двери, а также за Кором, который частенько чинил или чистил веревку, или же уходил в город с полной корзинкой креветок. Потом настал день, когда я уже могла сидеть в кровати, навалившись на две большие подушки и закутавшись в мамину шаль. Тогда я попросила Кора достать Библию и прочитать из нее несколько стихов. Сама я была еще так слаба, что плохо различала буквы. И вечером, когда вся работа была закончена, Кор сел рядом со мной, положил Библию себе на колени и начал читать так громко и выразительно, как только мог. Мама в это время работала очень тихо, как будто тоже хотела послушать. Пьер тоже устроился около нас со своим тростником, и даже Гюго – хотя я не могу сказать, любил ли он наши чтения, или нет – сидел рядом, несмотря на то, что он уже был в состоянии выйти прогуляться по пляжу. Сейчас он уже начал выздоравливать, а еще совсем недавно был на волоске от смерти, и мысль о том, что он мог очутиться один в другом, незнакомом ему мире, очень пугала его. Кор рассказал мне не все, я знала только, что в течение трех дней Гюго мучился угрызениями совести. Ему было очень стыдно, когда он вспоминал прошлое, иногда он даже плакал, и у него не было надежды на будущее. Однажды к нему пришел весьма почтенный христианин и рассказал о Спасителе, Который пожертвовал Своей жизнью, чтобы замолить грехи, о Боге, отдавшем Своего единородного Сына, чтобы спасти попавших в беду людей.

Но ни слова, ни молитвы не могли утешить Гюго.

Ведь Бог уже пожалел его один раз, когда спас от смерти, и теперь он был почти здоров. Но когда опасность миновала, Гюго перестал беспокоиться. Он внимательно слушал, что говорил ему христианин, но сам никогда не задавал вопросов и не отвечал на них. Он очень изменился и был равнодушен ко всему. Однако, никто не мог сказать, что у него на уме, обратится ли он когда-нибудь к Богу, и верит ли он в Того, Кто пожертвовал Собой ради очищения нас от грехов.

Вот и все, что рассказал мне Кор в воскресенье утром, когда мы остались одни. В это воскресенье я в первый раз смогла встать и подойти к креслу. Я очень удивилась, когда мама надела свою лучшую шаль и приготовилась идти в церковь.

– Кто из вас хочет проводить меня на церковную службу? – спросила она.

Пьер в это время был на пляже, а Гюго притворился, что не слышит.

– Я останусь с Гуэн, хорошо, мама?

– Конечно, Кор, мы не оставим Гуэн одну. А ты пойдешь, Гюго?

К моему большому удивлению, Гюго неспешно поднялся и пошел вместе с мамой. В окно я увидела, как они переходили через дюны. Заметив мое удивление, Кор сказал:

– Мама ходит на службу каждое воскресенье, более того, у нее теперь тоже есть своя Библия.

– Что ты говоришь, Кор? Точь-в-точь, как у меня?

– Нет, она больше напоминает мне большую Библию мадам Луад в коричневом переплете. Раньше она принадлежала нашей бабушке, а после ее смерти хранилась на дне сундука.

– И мама читает ее?

– Да, и обо всем прочитанном рассказывает нам. Она читала Библию еще когда была маленькая. Потом она забросила чтение и много лет не притрагивалась к Библии.

Но все эти годы, пока книга была заперта, она никогда не была счастлива. И сейчас она решила исправить свою ошибку. "Я очень мало знаю, дети мои, – сказала она нам, – но я могу точно сказать, что Бог никогда не покинет нас, грешников, если мы обратимся к Нему за помощью, к Нему, Иисусу, нашему Спасителю".

– Как я рада, Кор! – воскликнула я и увидела, что он улыбается, хотя глаза его полны слез.

– Как я рада! И все это время я спала и ничего не знала об этом.

– Да, время шло для меня очень долго, когда ты болела, – сказал Кор, – ты была в бреду и никого не узнавала.

– А ты просил Бога, чтобы я выздоровела, Кор?

– Я даже не могу сказать, Гуэн, я как-то не думал об этом.

– Как! Что ты хочешь этим сказать?

– Я все время разговаривал с Иисусом о тебе. Я говорил Ему, что маленькая Гуэн заболела, что она может умереть, и тогда я останусь совсем один. Но видишь ли, мне казалось, что Бог лучше меня знал, что нужно было делать: оставить тебя или забрать к Себе, и тогда я решил не мешать Ему.

– Но Кор! Я думала, что ты будешь просить Бога, чтобы Он исцелил меня.

Кор взял мою руку и нежно погладил ее.

– Я очень хотел, чтобы ты выздоровела, – сказал он, – но мне казалось, Богу виднее, что для тебя будет лучше, тем более, Он любит тебя сильнее, чем я.

– Если бы ты был болен, Кор, я день и ночь просила бы Бога оставить тебя с нами.

– Но, Гуэн, – проговорил он с улыбкой. – ты даже не представляешь, в каком прекрасном дворце Он живет.

Конечно, я предпочитаю жить на земле: здесь и мама, и ты, и куча дел, но будет очень хорошо, Гуэн, если Бог позовет нас к Себе.

В ту же неделю, в четверг вечером, когда мама, Кор и я разговаривали, Гюго вернулся с прогулки. Кор искал в Библии место, на котором мы остановились; мама взяла свое шитье и устроилась рядом с нами, а я, удобно расположившись в кресле и обложенная подушками, пыталась что-то связать из красной пряжи. Казалось, Гюго ничего не видит вокруг. Он был бледен и взволнован.

Держа руки в карманах, он подошел к маме и сказал:

– Мама, Кор, я хочу, чтобы вы узнали одну вещь. Кор и Гуэн подозревали меня кое в чем, а ты, мама, ничего об этом не знала. Я доставил тебе так много хлопот, и ты никогда не простишь меня.

Потрясенная, мама не проронила ни слова, ожидая, что Гюго заговорит опять. Через минуту он продолжал дрожащим голосом:

– Я своровал, вернее, помог своровать свинец из шахты.

Мама продолжала молчать, плохо понимая смысл его слов.

– Я не прошу прощения, – сказал Гюго, – я бездельник и плохой сын. Но я не хотел делать этого. Мне предложили деньги и заставили своровать. Они взяли свинец, а я должен был спрятать его в скалах, пока его не будет достаточно, чтобы загрузить в лодку.

Мы с Кором, наконец, поняли, что делал Гюго там, наверху, и почему он так испугался, узнав, что его заметили.

Гюго замолчал, ожидая ответа, но все молчали.

– Я вам во всем сознался, и я знал, что вы не простите меня.

Он направился к двери. Но мама бросилась к нему.

обняла и воскликнула:

– Гюго! Мой бедный Гюго!

– Почему ты жалеешь меня? Я этого не заслуживаю.

– Не мне судить тебя, – сказала мама, – а тем, кому ты нанес ущерб. Ты должен во всем признаться хозяину.

– Хозяин знает все, – ответил Гюго. – Все раскрылось, когда я болел, только никто не знал, что я тоже принимал участие в этом деле. Сегодня я сам пошел к хозяину и все рассказал ему. По дороге домой я твердо решил сознаться или умереть. Вы даже не представляете, как я тогда волновался.

– Тебя не уволили? – спросила мама. – Впрочем, это все равно. Если ты начнешь все сначала и исправишься, мы постараемся забыть прошлое.

– Нет, меня не уволили. Хозяин поручился за меня из уважения к отцу.

– Да благословит его Господь! Никогда не давай ему повода жалеть о своей доброте, мой мальчик.

– Я понимаю. Но я думал, что ни вы, ни хозяин никогда не простите меня. А теперь я надеюсь, что и Бог простит мне мои грехи.

– Гюго, – торжественно сказала мама, – я не имею права говорить об этом, потому что очень мало знаю– Но мне кажется, если ты от всего сердца обратишься к Богу, Он простит тебе все. Как ты мог подумать, что Господь, Который так добр и Который так любит всех, оттолкнет тебя.

Ведь Он слышит даже, как такая бедная грешница, как я, плачет от радости, услышав твое признание.

– Это все очень необычно для меня, необычно и удивительно, я хочу подумать об этом. А ты, мама, и ты, Кор, помолитесь вдвоем за меня.

И Гюго вышел, не сказав больше ни слова.

Глава 13. Стих Кора

Однажды утром, очнувшись после долгого сна, я увидела у своего изголовья прекрасную розу.

– О, Кор, это ты положил ее сюда? – спросила я.

– Что ты, Гуэн. Где бы я нашел такой превосходный | цветок? Угадай, кто принес ее.

– Может быть, доктор?

– Опять не угадала, – засмеялся Кор. – Попытайся еще раз.

Что-то в выражении его лица помогло мне раскрыть секрет.

– Кор, – прошептала я, – это она?

– Точно, – ответил он, – твоя добрая дама и Эдит вернулись и хотят остаться здесь до зимы. В прошлый четверг они увидели меня, когда я торговал креветками.

"Это ты, Кор? – спросила женщина. – А где маленькая Гуэн?" Тогда я рассказал ей, что ты больна и лежишь в постели и что долго не сможешь продавать со мной креветки.

Женщина поинтересовалась, где мы живем, и тогда я объяснил ей. Потом она добавила: "Не говори Гуэн, что я здесь, я хочу сделать ей сюрприз". А сегодня она сама пришла и положила перед тобой эту розу.

– И мне не удалось увидеться с моей доброй госпожой!

О! Я чуть не заплакала! Я так хотела увидеть ее; и вот, когда она была здесь, в комнате, я даже ничего не знала об этом!

– Она не позволила будить тебя, – сказал Кор, хотя мама и говорила, что ты сильно расстроишься. Но послушай, она обещала вернуться завтра. Будь умницей и жди.

На следующий день она и в самом деле пришла, моя дорогая госпожа. Она присела около кровати и провела рукой по моим волосам, как уже делала когда-то. Потом попросила рассказать ей все, что произошло в ее отсутствие.

Увидев мою Библию, она не рассердилась, хотя переплет давно утратил свою свежесть и позолота почти стерлась. Напротив, она осталась довольна, узнав, что я немного читала книгу и пыталась делать то, что там написано.

Она попросила меня прочитать одну из глав, которую мы читали с мадам Луад, и рассказала мне потом много интересного, а также объяснила все незнакомые слова.

С этого дня она навещала меня каждый день. Кору и маме тоже нравилось, когда она приходила. Нам казалось, что она приносит с собой частичку Того, о Ком она так много говорила.

Это были прекрасные дни, и я теперь быстро набиралась сил, потому что была счастлива. Вскоре я уже могла гулять около дома и сидеть на песке рядом с Пьером, а также ходить на берег и смотреть на волны, которые ласкались о мои ноги.

Однажды, в начале сентября, женщина сказала мне:

– Гуэн, я скоро уеду, потому что скоро наступит зима.

У меня есть еще две дочки, они младше Эдит. Я хочу рассказать им о тебе. Я напишу то, что ты мне рассказала, и тогда будет похоже, что ты сама разговариваешь с ними.

Вот как мой рассказ оказался на бумаге. В нем нет ничего интересного, но я довольна, что таким образом все узнали, сколько хорошего сделал для нас Иисус, что все познакомились со скромным и преданным Кором, который всегда больше думал о других, чем о себе.

Когда женщина кончила писать, она спросила, как я хочу закончить свою историю. Я ответила, что хочу закончить ее стихом Кора.

– Каким же? – спросила она.

И тогда я повторила ей то, что мы с Кором прочли, в Библии мадам Луад: "Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать: каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию, ибо и Христос не Себе угождал" (Рим. 15,1-3).

Вилфред

Предисловие

Действие нашего рассказа происходит в прошлом веке в Афганистане, в то время, когда эта страна была предметом раздора между Россией, ее северным соседом, и ее юго-восточным соседом Индией, которая в то время была английской колонией.

Дост Могамед, мудрый и доблестный принц, царствовал в то время в Кабуле. Англичане подозревали в нем союзника России и считали необходимым возвести на трон короля, который бы сотрудничал с ними. В 1839 году им удалось осуществить свои планы, сместив Дост Могамеда в пользу афганского принца. Шах Судтах, свергнутый своими подданными, взойдя на трон, стал для них верным союзником.

Эта смена монархов послужила поводом к войне, которая в самом начале была ознаменована быстрыми победами англичан, но афганцы, этот свободолюбивый народ, мужественно сопротивлялись чужеземным захватчикам.

Они стремились сохранить свое право на независимость и возненавидели того, кто захватил трон, воспользовавшись поддержкой врага. Было очевидно, что мнимая власть шаха Судтаха рухнет, как только англичане покинут Кабул. Этот город, как и другие афганские города, охранялся довольно значительным гарнизоном англичан. Но, отделенные от Индии высокими горами, которые были населены враждебными племенами, войска в этой завоеванной ими стране подвергались постоянным опасностям.

Общее состояние дел беспокоило министра Вильяма Макнотена и генерала Эльфинстона. Постоянные перестрелки в горных ущельях, покушения на английских офицеров, проживающих в Кабуле, – все это предвещало бурю, которая должна была обрушиться на головы англичан и тех афганцев, которые были их союзниками.

Глава 1. Лагерь

Прекрасным октябрьским утром солнце осветило небольшую группу домов с плоскими крышами, среди которых выделялись лишь стрела минарета и купол мечети.

У самого горизонта город был окружен цепью холмов.

Это Кабул, столица Афганистана, прекрасной плодородной страны, расположенной на северо-западе от Индии.

На некотором расстоянии от городских стен возвышаются военные укрепления, окруженные высокими стенами и глубоким рвом. Именно здесь шло расквартирование английских войск.

Во дворе казармы группа солдат в английской форме приводила в порядок свое жилье, обмениваясь новостями.

Одни из этих солдат – европейцы, другие – индусы, так называемые "силаи", туземные войска, находящиеся на службе у английского правительства. Жак Товлер, молодой барабанщик, стоя на пороге дверей, выходящих во внутренний двор казармы, разглядывал очень хрупкого на вид мальчика, который смотрел на вход. Глаза мальчика выражали одновременно страх и желание переступить этот порог.

– Нет, мой милый, казарма не для тебя! Бедная обезьянка, за которой присматривает мадам, что же ты будешь делать среди этих солдат?

– Я никакая не обезьяна, я не знаю, что вы хотите этим сказать! – воскликнул красный от гнева малыш, инстинктивно сжимая кулаки.

– А кого же тогда мадам Вуази, жена нашего капитана, привезла из Дели в качестве игрушки для своего сына?

Кто каждый день объедается пирожными и сладостями?

Кто?

– Дайте мне пройти! У меня совсем нет времени, я должен увидеть своего отца! – воскликнул Вилфред, пытаясь пройти.

– Оставь его, не мешай ему идти, – проговорил Том Раттер, свидетель ссоры между молодыми людьми. – Это примерный сын, он каждый день навещает своего слепого отца.

– Ну что ж, тогда пусть он заплатит за свой проход, – сказал Жак Товлер, преграждая вход левой рукой, а правой протягивая Вилфреду бутылку водки, которую он сам уже изрядно опустошил. – Мальчишка не станет таким святошей, как его отец! Уж мы позаботимся об этом! Он живо проглотит все это, иначе будет иметь дело со мной.

– Выпей же это, как мужчина! – воскликнул Товлер, бормоча: "Грош мне цена, если я не заставлю его выплатить эту дань".

– Я не могу, не могу! – воскликнул мальчик, отступив на шаг. – Отец запретил мне это!

– А, твой папочка запретил это! – взвыл Жак. – Он запретил, но я-то этого хочу, слышишь меня? Посмотрим же, за кем будет последнее слово! А если ты не хочешь сделать это по доброй воле, то я силой заставлю тебя!

Барабанщик шагнул к мальчику, намереваясь прижать его к ограде, возле которой они находились. Но Вилфред, более ловкий, чем его противник, вскарабкался на пушку и с довольно большой высоты спрыгнул в ущелье, которое в данный момент было сухим.

– Разве я не говорил, что ты обезьяна? – воскликнул Жак, разразившись смехом, в то время как ребенок, всхлипывая от боли, поднимался на ноги. – Вы когданибудь видели что-либо подобное? Скажи, однако, не кажутся ли тебе прыжки сверху вниз более удобными, чем снизу вверх? Я думаю, тебе представится случай сравнить это.

И действительно, бедный Вилфред крутился во все стороны, чтобы найти способ выбраться из ущелья. Нет необходимости добавлять, что все эти попытки были с восторгом восприняты его жестоким преследователем.

Тем временем у этой сцены появился еще один свидетель – высокий, благородной осанки афганец в дохе из овечьей шкуры. Он стоял по другую сторону ущелья, не испытывая никакого удовольствия при виде страданий мальчика.

– Ну, постарайся же выкарабкаться, – кричал неутомимый мучитель. – Посмотри-ка, вот твоя награда – та самая бутылка.

И Жак рассмеялся громче обычного, но тут же замолчал, и Вилфред увидел, как он повернул свое раскрасневшееся лицо в противоположную сторону.

– Какой-то господин вошел во внутренний двор, – проговорил афганец, обращаясь к Вилфреду на плохом английском языке. – Чужестранцы больше не беспокоят тебя.

Спустившись в расщелину, туземец помог мальчику выбраться наружу.

– Я знаю твоего отца, – добавил мусульманин, – это самый лучший и достойный человек из всех англичан, которых я видел. В одном из боев он спас мне жизнь, афганец не забудет этого.

Уже не в первый раз мальчик видел Османа. Он находился на службе у короля Шаха Суджаха, и ему часто приходилось доставлять донесения из дворца к месту расположения английских войск. Мальчик охотно воспользовался помощью афганца, так как не было никакого другого способа выбраться наверх. Взобравшись на край стены, он увидел, что только появление двух офицеров заставило его безжалостного преследователя замолчать.

Он поспешил воспользоваться минутой передышки, чтобы добежать до отца. При этом он успел оглянуться, чтобы поблагодарить своего мужественного другамусульманина.

Осман был прекрасным представителем своего народа.

У него был более светлый, чем у других народов Индостана, цвет кожи, резкие черты лица – все это свидетельствовало скорее о его принадлежности к евреям, чем к индусам. Длинная борода, густые черные волосы придавали ему нелюдимый вид, но поведение афганца было исполнено достоинства и отражало его прямоту.

На благодарность Вилфреда мусульманин ответил доброжелательным жестом и улыбкой.

В этот момент со стороны острова послышался звук колокола, призывающий магометан к молитве. Осман тотчас же повернулся на восток и погрузился в чтение молитвы. Когда он закончил, Вилфред уже скрылся за гребнем стены.

Глава 2. Слепой отец

– А вот и ты, мой мальчик! – воскликнул солдат, одиноко сидящий на краю постели, в самом конце широкого коридора, в то время как Вилфред появился в другом его конце.

– Отец, должно быть, ты стал лучше видеть, ведь ты заметил меня на таком большом расстоянии! – радостно воскликнул мальчик, пробираясь между койками, заполнявшими зал.

– Я только узнал твои шаги, – тихо сказал солдат, – больше я ничего не различаю, Вилфред, ничего, кроме слабого света, который день ото дня исчезает. Скоро вокруг меня будет только мрак, но на это воля Бога!

Ребенок сел рядом с отцом и стал пристально разглядывать его. Эдгар был еще моложав. На вид ему было не больше 40, несмотря на болезнь, от которой он страдал.

У него была великолепная фигура, носившая отпечаток редкого среди простых солдат благородства. Его широкий бледный лоб не сочетался с загорелыми, впалыми от усталости щеками. Выражение его лица было тихим и спокойным.

До сегодняшнего дня Вилфред редко жаловался отцу на неприятности, с которыми он сталкивался каждый раз, направляясь к нему. Но сегодня ему было трудно удержаться, и когда отец, чувствуя в своей руке маленькую дрожащую руку сына, спросил наконец, о причине его волнения, мальчик принялся рассказывать о всех пережитых им неприятностях и унижениях со стороны большинства солдат и особенно Жака.

– Я подозревал это, – сказал Эдгар. – Возможно, я ошибся, позволив тебе, такому юному, подвергнуться этим испытаниям, Вилфред, может, будет лучше, если ты больше не увидишь меня.

– Если я тебя больше не увижу? – глаза мальчика наполнились слезами. – Да лучше я каждый день буду драться. Но прошу тебя, отец, позволь мне остаться жить здесь, рядом с тобой. И тогда я тебя никогда не покину.

– Будет гораздо лучше, если ты поживешь под добрым покровительством мадам Вуази. Если бы не доброта, с которой она обещала позаботиться о тебе, я никогда не решился бы взять тебя в Афганистан.

– Но я ненавижу, когда у мадам Вуази меня называют "ее любимой обезьянкой" и "игрушкой Поля"! – С горячностью воскликнул Вилфред.

Отец грустно улыбнулся.

– Сынок, не позволяй, чтобы глупая шутка приводила тебя в отчаяние. Человек, который боится насмешки, которого издевательская улыбка может заставить изменить свои планы, ничем не лучше труса. Мы должны высоко держать голову перед насмешниками, как и перед огнем врага. Мне бы очень хотелось, чтобы ты и дальше жил у мадам Вуази. Если не говорить о казарменных издевательствах, то для тебя неоценимой наградой будет учеба вместе с ее сыном.

– Но Поль – лентяй и совсем не учится, он кое-как выучил буквы, его интересуют только игрушки и сладости.

– Но ты, я надеюсь, хорошо учишь уроки?

– Я умею читать и писать, – ответил Вилфред, разве этого недостаточно для сына солдата? И зачем мне | учить столько всего, ведь я не сын какого-то господина?

Несколько мгновений Эдгар молчал.

– Может случиться так, что однажды Бог захочет поставить тебя в один ряд с отцом.

Вилфред вопросительно взглянул на солдата. Он часто спрашивал себя, почему отец никогда не рассказывал ему ни о своем детстве, ни о своих родителях. От взгляда мальчика не ускользнули его манеры, язык, так отличавшийся от того, на котором говорили его товарищи по оружию – все, за что он был удостоен звания "джентльмен", пока его не прозвали "святой".

– Я часто думал, – сказал Эдгар, что при тех опасностях, которые подстерегают нас в неясном, пугающем будущем, мой долг – рассказать тебе историю моей прошлой жизни. Я всегда оттягивал этот момент, а тебе, возможно, придется вернуться в Англию сиротой.

– О, не говори так, я не могу этого слышать! – воскликнул Вилфред. – Ты никогда больше не будешь сражаться, зрение не позволит тебе. Тебя отправят на пенсию, и мы возвратимся домой. У нас будет маленькая удобная хижина, я буду работать, чтобы ты мог спокойно жить.

– Все в руках Бога, – возразил Эдгар, – но все, что происходит вокруг нас, говорит о приближении мрачных смутных дней, и мы должны быть готовы к любому испытанию.

Но если ты возвратишься в Англию без меня, то, без сомнения, узнаешь мою настоящую фамилию и причину моей разлуки с семьей.

– Но, отец, твое имя – Эдгар! – сказал мальчик.

– Никто не слышит нас? – спросил слепой, поворачиваясь в сторону дверей.

– Никто, дверь закрыта, – нетерпеливо ответил Вилфред, ожидая услышать продолжение.

Ну что ж, – начал солдат, понизив голос, – знай, что Эдгар – не мое настоящее имя, хотя оно принадлежит мне с момента крещения. Когда я был еще ребенком, меня звали Вилфред Эдгар Делафорс.

– Но почему... почему ты отказался от этого имени?

– Это грустная история, – продолжал солдат, – и я предпочел бы не рассказывать о себе. Но я много думал об этом, и твой рассказ о трудностях и искушениях, которые ты встречаешь на своем пути, заставляет меня преподать своему сыну урок, который он сможет извлечь из ошибок отца.

– О, только не говори мне ничего, что опорочит тебя, я не смогу в это верить! – воскликнул Вилфред, восторженно глядя на отца, которого считал лучшим из людей. – Скажи мне имя моего дедушки. Он еще жив?

– Я думаю, я надеюсь, что да! – взволнованно ответил Эдгар.

– Мой дедушка – "господин"? – спросил мальчик.

– Это исключительно воспитанный человек. И, к тому же, служитель церкви.

– Но тогда, как он мог позволить тебе стать простым солдатом? Или он не знает об этом? Разве он не хочет, чтобы ты вернулся к нему? – воскликнул Вилфред, чьи вопросы следовали один за другим.

Эдгар ответил лишь на последний из них, и то с заметным усилием.

– У меня нет никакого права жаловаться на то, что отец не хочет меня видеть, и я думаю, что он, мудрый и добрый человек, каким я его всегда знал, раскроет свои объятия моему сыну.

– Нежный и добрый! – возмутился Вилфред. Ты называешь его нежным и добрым, в то время как он позволил тебе испытать все страдания и лишения, на которые обречен солдат!

– Тише, мальчик! Прежде чем сердиться на человека, который заслуживает только нашего уважения и любви, ты должен выслушать все, что я должен рассказать тебе.

Опершись о стену, тяжело вздохнув, он начал свой рассказ.

Глава 3. Большая ошибка

Дни моего детства протекали в скромном домике, расположенном в живописном графстве Кент. Я вспоминаю эту соломенную крышу, убежище ласточек, эти стены, увитые душистым ожерельем из плюща и розовых кустов, эти песочные аллеи, где я обычно гулял со своими сестренками. Мне кажется, что я все еще вижу своды из зелени и цветов, длинные стебли которых вьются, переплетаясь над нашими головами от одного края тропинки к другому. Я слышу жужжание пчел, мирный звон церковного колокола.

Летом мы часто сидели в тени кипариса и вместе с сестрами пытались восстановить в памяти черты нашей любимой мамы, которая покинула нас еще совсем молодая, и теперь мы думали о невыразимой радости вечного свидания.

Детство мое было счастливым, вера и набожность отца была так глубока, что распространялась на всех, кто жил рядом с ним, и особенно на нас. Я думаю: если бы я остался жить с ним, я стал бы еще более ревностным христианином, чем он сам.

У нас были собрания, совместные молитвы, мы посещали больных и бедных, и я находил в этом удовлетворение.

Оставаясь единственным сыном, я чувствовал, что был гордостью своего отца, который сам был скромным, смиренным человеком. Сестры тоже горячо любили меня. Но семья была слишком бедна, чтобы отправить меня в школу, и я учился дома, что позволило мне избежать дурного влияния улицы. Мои религиозные чувства развивались в тепличной атмосфере, и мне казалось, что я был более верующим, чем отец. Я был богат своими религиозными познаниями и все же не научился распознавать свое душевное состояние перед Богом. Я не делал никаких различий между тем, что я совершал для Бога, и тем, что я делал для блага семьи. Благодаря тому, что я был любим, обласкан, просвещен людьми, чья набожность не вызывала никаких сомнений, я решил, что, должно быть, уже далеко продвинулся по пути к Богу.

Мой великодушный отец с самого моего рождения, несмотря на довольно скромные доходы, каждый год выделял мне небольшую сумму. Эти средства позволили мне поступить в колледж. Я загорелся желанием стать пастором, так как люди и предметы, среди которых я рос, – все заставило меня считать призвание моего отца самым лучшим, к которому может стремиться человек.

Отец, ослепленный своей любовью ко мне, как я с самонадеянно думал, с радостью узнал о моем решении.

Быстро пролетели годы, и наконец пришел тот долгожданный день, когда я должен был покинуть родительский дом и отправиться в колледж. Я не боялся искушений, ни минуты не сомневаясь в своих душевных силах.

Я, конечно, сознавал, что мне придется столкнуться со злом, со множеством дурных поступков. Но ведь я противопоставлю им свое безупречное поведение. Для меня не имело никакого значения одобрение моих благородных поступков или набожности другими людьми. Любовь к похвале, Вилфред, – наш самый худший союзник в добром деле. Нельзя рассчитывать на ее поддержку, в трудный час ее не хватает нам, или она оборачивается против нас.

Оказавшись в колледже, в узком мирке, я познал истину.

Набожность, приобретенная в тепличных условиях, не может противостоять натиску. Моя вера отличалась от той, что могла вынести испытания. Вилфред, мальчик мой, нельзя довольствоваться внешними проявлениями веры, знания Библии недостаточно, одни лишь набожные слова не делают из нас христиан.

Мои товарищи сразу же определили самые чувствительные струны моего характера. Как и ты, Вилфред, я испытывал непреодолимый страх перед насмешками. Я не хотел, чтобы меня считали бедным, как будто честная бедность порочна, и поэтому я заботливо скрывал скудность моих денежных средств. Я боялся также отступить от своего благородного поведения, приобщившись к миру.

Одно лишь слово о скромности моего жилища, любая насмешливая улыбка ранили меня больше, чем удар кулака.

Из этих моих слабостей извлекалась выгода. На стене своей комнаты я часто видел нацарапанные слова: "Вместо Делафорс читайте Делафамин".

Примечание: Делафорс – сила, Делафамин – голод.

Вместо того, чтобы посмеяться над подобными шутками, я бывал задет за живое. Вскоре я начал думать, что щедрый человек должен уметь распылять богатство.

Чтобы быть мужчиной, думал я, нужно избавиться от старых предрассудков, не поддаваться искушениям, научиться быть веселым и, мне стыдно сказать, уметь опустошить с друзьями бутылку вина.

Да, никто не опускается так низко, как тот, кто, чтобы избежать зла, должен прежде преодолеть тот барьер, которым его родители-христиане окружали все его существование.

Это самая суровая ошибка, поскольку он грешит невзирая на свою совесть, вопреки здравому смыслу.

Не стоит тебе говорить о том, что я не пропускал случая сбежать с ежедневной молитвы, и вскоре моя Библия покрылась пылью. Дом перестал быть для меня таким дорогим; письма, которые я получал от отца и сестер, казалось, лишь упрекали меня за новый образ жизни.

"Как мало знают они о том, что я из себя представляю!" – думал я иногда с горечью. Но я тотчас погружался в себя, в веселье, вино и смех. Я стал любимцем в классе, и даже вожаки среди самых дерзких и непоседливых были мне лучшими друзьями. Я гордился своими успехами в гребле, беге, фехтовании. Аплодисменты опьяняли меня.

Когда дело принимало плохой оборот и я получал строгий выговор от своих учителей, то начинал еще более усердно издеваться над ними. Так я распылял время в этих ничтожных развлечениях вместо того, чтобы посвятить его учебе. Я мало задумывался и не хотел думать о жестоких жертвах, которые ради меня приносил отец.

Однажды ночью, в преддверии каникул, с несколькими такими, как я, весельчаками, мы сидели за столом почти до рассвета. Несмотря на неисчислимые бедствия, последовавшие за этой ночью, у меня не осталось о ней почти никаких воспоминаний. Я припоминаю лишь, что мы пели, много выпили, наделали много шума, когда одно происшествие превратило это шумное веселье в драку.

Я сказал что-то такое, что задело молодого дворянина, сидевшего за столом напротив меня. Началась перебранка, которая становилась все ожесточеннее. Не осознавая того, что я делаю, я схватил в пылу гнева пустой графин и ударил им своего противника. В этот момент мой взгляд помутился, комната закачалась и, как в ужасном кошмаре, я увидел перед собой окровавленное тело молодого человека, распростертое на земле.

– Но он не умер, скажи, отец, ведь он не умер? – в порыве волнения воскликнул Вилфред.

– Нет, Бог милостив, рана оказалась не смертельной, но довольно опасной. Только Богу я обязан тем, что не обагрил руки кровью своего ближнего. Я не знаю, как добрался до своей комнаты, как провел остаток ночи. Но рассвет! Я никогда не забуду этот рассвет!

Для меня было огромным облегчением узнать, что лорд К... смог оправиться после нанесенного мной удара.

Но когда я начал думать о событиях, которые должны за этим последовать, мне становилось не по себе. Днем я получил указание явиться к директору. Я направился туда, чувствуя себя почти преступником, который готов выслушать свой приговор; однако, я притворился совершенно беззаботным и даже, встретив по пути своего товарища, весело пошутил с ним. Директор встретил меня довольно вежливо, но прежде чем он начал говорить, я уже знал свою судьбу: меня выгонят из колледжа! Я пытался сдержать свои чувства и хотел быть мужественным до конца. Но, возвратившись в свою маленькую комнатку, закрыв за собой дверь, я предался отчаянию.

Изгнанный с позором! И это я, предмет стольких надежд!

Я, избравший профессию духовного служителя, тот, кто должен был стать правой рукой своего отца, поддержкой сестер, гордостью семьи! Я рухнул на землю, смятение и тревога бередили мою душу. Еще одно последствие усугубило отчаяние: я помнил о своих долгах.

Но как же мне их отплатить, если моя семья не имеет не только излишек, но даже самого необходимого? Как противостоять нищете, которую я заслужил своей глупостью?

Я не осмеливался даже думать об этом. Я чувствовал, что не смогу вынести этот молчаливый упрек, ожидавший меня дома, упрек, гораздо более мучительный, чем самый возмущенный гнев.

– Я не могу, нет, я не могу предстать перед отцом! – повторял я себе. – Стыд изъест мою душу, а боль источит мое сердце.

Наконец я поднялся с земли и принял решение, которое прибавило лишь новый грех ко всем остальным. Ни с кем не посоветовавшись, я собрал самые необходимые вещи, написал короткое письмо отцу, в котором просил забыть, что у него когда-то был сын, вышел из дома и отправился по направлению к ближайшему порту. Я прошагал остаток дня и часть ночи. Когда ноги отказались идти дальше, я растянулся на земле под изгородью и уснул. На следующее утро я снова отправился в путь и в полдень достиг, наконец, города. В моих планах было устроиться на отплывающий корабль и навсегда покинуть родину. Но все случилось по-другому: я встретил наемников, которые завербовали меня. Конец моей истории ты знаешь.

Полк, в котором я служил, отправился в Гибралтар, где я встретил твою будущую мать, а позднее женился на ней. Когда моя дивизия отправилась в Индию, ей разрешили сопровождать меня.

– И с тех пор ты ни разу не писал отцу? – воскликнул Вилфред, взволнованный услышанным.

– Мне стыдно сказать, но ни разу в течение всех этих лет я не написал ему... Иногда я начинал письмо, но из гордости или по какой-то другой причине я рвал его, вместо того, чтобы отправить. Между тем я был в состоянии глубокого отчаяния. Все, что я вынес, все неприятности, которые я испытал рядом со своими товарищами по оружию, – а ты, зная привычки моей молодости, легко можешь представить себе, как тягостно было для меня это общение, – все это казалось мне Божьей карой. Это продолжалось до тех пор, пока твоя мать не заболела. Тревога вывела меня из оцепенения, и я отважился вымолить у Бога милости к ней. Ты знаешь, какой долгой была ее болезнь, и как часто наш достойный и великодушный священник читал у ее изголовья Библию. Это были благословенные часы. Пусть Бог воздаст ему за все то хорошее, что он сделал для меня. Это он вновь открыл передо мной дверь в будущее, которая, как мне казалось, была закрыта за мои грехи навсегда. Он показал мне Всемогущего не только как безжалостного Судью, но и как милосердного Отца. Он убедил меня в том, что тяжелые, мучительные грехи уже полностью омыты кровью Христа, распятого на кресте. Он посоветовал мне обратиться к Тому, кто окажет помощь в любую минуту.

Эдгар Делафорс был глубоко взволнован и лишь после глубокого молчания сына вновь обратился к нему.

– И когда ты получил прощение от Бога, неужели ты не подумал, что и отец простит тебя?

– Я надеялся на это и однажды написал отцу, что его блудный сын недостоин даже находится рядом с ним. Я отправил письмо накануне смерти твоей матери, а второе – со следующей почтой.

– А, так это тот самый ответ ты так нетерпеливо ждал из Англии. Я спрашивал себя тогда, от кого ты можешь ждать письмо, ведь я еще ни разу не видел, чтобы ты получил хотя бы одно. И когда почтальоны проходили мимо наших дверей, бедный отец, каким несчастным и потеряным ты выглядел! Но почему же дедушка так и не ответил тебе?

– Несомненно, – проговорил Эдгар так тихо, что Вильфред с трудом уловил смысл его слов – он считал, что я сам должен нести бремя своих грехов.

– Может, он уехал из графства или совсем не получил твое письмо? – предположил Вильфред.

– Примерно за месяц до отправления моего первого письма в Англию, – начал Эдгар, – мне посчастливилось увидеть его имя в одном из журналов; он был председателем в одном из религиозных собраний в К..., там, где прошло мое детство.

– Может быть, он был болен или... – мальчик не решился закончить.

В таком случае сестры, узнав мой почерк, вскрыли бы письмо. Нет, сынок, я не могу заблуждаться по поводу причины его молчания: он, такой последовательный в своих принципах, никогда не сможет простить меня. Как ни глубока была его любовь и доверие ко мне, боль, причиненная мною, гораздо сильнее.

– Отец, что бы я ни сделал, не отталкивай меня! – воскликнул Вилфред.

– Если я больше не возвращусь в Англию, – сказал Эдгар, подперев голову рукой, – я все же попытаюсь заслужить его прощение. Но, если я не доживу до этого дня, ты, Вилфред, доставишь отцу мою последнюю весточку, расскажешь ему о моих страданиях и раскаянии.

Но не нужно обрушивать на него всю тяжесть моих грехов.

И, я надеюсь, тебе еще предстоит испытать всю прелесть домашнего очага, где царит мир и благоговение перед Богом. Сынок, стань же для него, для моего отца, опорой его последних дней, тем, кем я хотел, но не сумел стать.

Глава 4. Взгляд в прошлое

Рассказанная история произвела на Вилфреда глубокое впечатление. Погруженный в свои мысли, он возвратился к мадам Вуази. Но даже ночью его преследовали все те же образы.

Устав ворочаться в постели, он поднялся и подошел к окну: отсюда можно было видеть часть казармы, а чуть дальше – мерцающие огни, освещавшие Кабул.

– Говорят, – подумал Вилфред, глядя в том же направлении, – говорят, что этот город населен врагами и что однажды, когда мы меньше всего будем этого ожидать, они поднимутся и нападут на нас. Если все это правда, нам нужно быть настороже. А вот и он – одинокий часовой в своем ночном карауле, шагающий взад и вперед в эти смутные ночные часы. А если он вдруг заснет, то какая опасность поджидает нас?

И тут он мысленно услышал приказ: "Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение".

Он почувствовал некоторое сходство между погруженным в сумерки огромным, простирающимся где-то там, впереди, городом, полным угроз, и этим неизвестным, ожидающим его миром, между одиноким часовым и голосом разума.

Вилфред снова лег в постель, но еще несколько часов не мог заснуть, все время мысленно возвращаясь к образу своего деда.

"Если бы он только знал, как добр и великодушен мой отец, какой он истинный христианин, сколько он выстрадал!

Если бы он знал, что отец слеп! О, я уверен, что весь его гнев тотчас бы прошел. А если я попрошу когонибудь написать господину Делафорсу? Но нет, отец запретил мне разглашать услышанное, и я не могу его ослушаться.

А если я сам напишу письмо?" Это была настолько дерзкая мысль, что Вилфред даже удивился, подумав о такой возможности. Он, конечно, научился писать и, если речь шла об отдельных словах, мог писать довольно хорошо. Но составить целое письмо!

Он не написал за свою жизнь еще ни одного, а этот случай был так важен и серьезен.

Мальчик беспокойно ворочался в постели, строя планы, на которые вдохновляла его сыновняя любовь. Он представлял своего дедушку высоким, строгим, принципиальным человеком, внушающим скорее страх, чем любовь.

Как же он, мальчик, осмелится обратиться к столь почтенному лицу?

Затем Вилфред подумал о других трудностях: где он достанет бумагу, как отправить в Англию уже написанное письмо, нужно ли оплачивать письмо маркой и где, в таком случае, найти необходимые деньги? Но больше всего Вилфреда волновало то, как он обратится к деду в начале письма и как это письмо закончит. Нельзя было быть ни слишком дерзким, ни очень фамильярным, не жаловаться и не шокировать его.

С этими мыслями мальчик и уснул, но они преследовали его даже во сне. На следующее утро Вилфред проснулся с мыслью, что самое лучшее, что он может сделать, это обратиться со всеми своими неприятностями к Богу и у Него просить совета и помощи. Это показалось мальчику самым верным, и он укрепился в своих намерениях.

"Как хорошо, – подумал он, – молитва будет самым простым выходом из положения. Когда я буду взывать к Богу, я уверен, моя просьба, самые сокровенные мои мысли достигнут Его без чьей-либо посторонней помощи, в отличие от письма, которое я так страшусь написать. В самом деле, обратиться к человеку гораздо труднее, чем к Богу, Которого мы называем нашим отцом".

Наш юный друг решился попросить у мадам Вуази листок бумаги, перо и получил необходимые сведения о том, как отправить письмо.

Наступил момент, когда следует объяснить присутствие Вилфреда в доме мадам Вуази и то место, которое он занимал в нем и которое стоило ему стольких насмешек со стороны Жака-барабанщика.

...В то время, когда мать Вилфреда смиренно ожидала своей кончины, ее часто навещал полковой священник, заинтересовавший одну из офицерских жен в судьбе этой женщины.

Мадам Вуази – а это была она – прониклась сочувствием к умирающей матери, к отцу и ребенку, которые вот уже несколько месяцев беспрерывно бодрствовали у ее изголовья.

У мадам Вуази был сын примерно такого же возраста, как Вилфред. Пол был ее единственным ребенком, все остальные умерли, едва появившись на свет. Возможно, несчастная мать дрогнула под натиском горя, растеряла былые силы; может быть, опасаясь за здоровье сына, она боялась противоречить ему – ведь он был ее единственным ребенком. Очевидно одно: это был невоспитанный и в полном смысле этого слова избалованный мальчик.

Слуги-туземцы исполняли все его прихоти, каждый его приказ удовлетворялся.

Возможно, климат Индии был ему вреден, но, с другой стороны, его здоровье сильно пострадало от того, что он испортил себе желудок, объедаясь сладостями. Мадам Вуази, в свою очередь, считала, что ее любимый сын слишком хрупок, чтобы его утомлять уроками.

– Действительно, Матильда, – сказал однажды своей жене капитан Вуази примерно за год до начала нашей истории, – наш Поль становится невыносимым. Прошло уже 8 лет, а он не выучил еще ни одной буквы!

– Но посмотри, наконец, как бледен этот бедный мальчик, – вступилась мать.

– Нужно отправить его в Англию, – резко сказал капитан.

С этого момента угроза отъезда сына повисла над ее головой, как дамоклов меч. Расстаться с единственным ребенком! Это было для нее невыносимо. Страх перед этим заставил мать искать новые средства, чтобы улучшить воспитание Пола. Но все эти усилия оказались безрезультатными.

Этот бледный, хилый ребенок, казалось, был абсолютно лишен способности мыслить, что его совсем не заботило. Самые красивые буквы из слоновой кости не заставили его выучить алфавит, и вопреки всякому смыслу он продолжал утверждать, что дважды два равняется трем.

Тогда на мадам Вуази нашло вдохновение, – Ему не хватает духа соперничества, – говорила она.

– Я уверена, что Пол – одаренный мальчик, и, если бы у него был товарищ, с которым он мог бы вместе учиться, эти способности не замедлили бы проявиться.

– Верно, – улыбаясь ответил капитан Вуази. – Это преимущество обеспечено ему в Англии.

Но каждая мать становится изобретательной, когда речь идет о возможности удержать ребенка рядом с собой.

Примерно в это самое время умерла жена Эдгара, и в день похорон полк под командованием капитана Вуази, расквартированный в Дели, получил приказ отправиться в Кабул. Эдгар не мог взять своего сына с собой и не знал, кому его доверить.

По своей доброте, а совсем не из желания найти своему сыну подходящего товарища, мадам Вуази предложила Делафорсу позаботиться о Вилфреде, который, по ее словам, был самым воспитанным ребенком в полку, так что было трудно поверить, что он – сын простого солдата.

Однако это было не совсем удачное решение. Пол обрадовался своему новому товарищу почти так же, как был рад, когда перед отъездом в Кабул отец привез ему замечательного зеленого попугая. Мадам Вуази тотчас заметила, что ее новый ученик делает быстрые успехи и находит удовольствие в том, чему она его учит. Но это быстрое продвижение совсем не задевало Пола. Ему нравилось иметь в своем распоряжении того, кто всегда готов был – когда бы ему ни захотелось -прочесть какуюнибудь занимательную историю. К чему же учиться читать, имея такую возможность?

– Все еще наладится, – повторяла снисходительная мать. – Иногда способности раскрываются довольно поздно.

Когда афганская кампания, ознаменованная водружением британского флага на стене Кабула, была закончена, капитану Вуази, как и большинству других офицеров, было позволено увидеться с семьей. Счастливый Вильфред отправился с мадам Вуази на северо-запад. В отличие от Пола, не перестававшего ныть из-за множества мелких неприятностей, неизбежных во время путешествия, и тосковать по городским удобствам, Вилфред восхищался красотами этой страны. Он восторгался великолепием гор, которые они пересекали: это были то острые гребни, то массивные каменные глыбы, как бы поддерживаемые невидимой рукой над узким ущельем.

Вилфред предчувствовал, что однажды эти горы покажутся ему так же непроходимы, как железные тюремные двери, и что Афганистан, где ему было так весело, станет для него, как и для многих других, местом страшных опасностей и страданий.

Возвратившись в Кабул, Вилфред очень огорчился.

Прежде чем войти в дом капитана Вуази, он отправился на поиски отца. Среди солдат он тотчас же узнал это горячо любимое лицо. Его сердце забилось от радости, и мальчик бросился к отцу.

Между тем Эдгар только по радостному возгласу смог узнать своего сына. Вилфред прижался к отцовской груди.

Но когда сын увидел глаза, которые всегда с такой любовью смотрели на него, он был поражен этим внезапным, страшным изменением, которое сначала даже не мог себе объяснить. Когда-то ясный, лучистый взгляд теперь был лишен блеска.

– Ты находишь, что я изменился, – сказал Эдгар, услышав возглас, который тот не смог сдержать. – Действительно, со времени моего отъезда из Индии мрак все сильнее и сильнее заволакивает мои глаза. Но не отчаивайся, – добавил он, – для меня большое счастье то, что я смогу все увидеть твоими глазами.

– Да, но это ужасно! – воскликнул Вилфред.

– Это ниспослал мне Бог, – спокойно проговорил солдат, – а Он не наказывает людей без причины.

Между тем, несмотря на стойкость, с которой Эдгар воспринял это испытание, ноша была для него слишком тяжела– почти невыносима. Молчание отца ранило сердце сына, все усиливающаяся слепота, преследовавшая отца, удручала Вилфреда. Для совсем еще молодого человека весьма болезненно чувствовать себя навсегда отстраненным от активной жизни, несмотря на твердую походку и крепкие мускулы, такие же, как у его товарищей по оружию. Эдгар вдвойне почувствовал свою участь, когда в октябре часть войск, в которой он должен был состоять, если бы не слепота, отправилась в Джалал-Абад.

Капитан Вуази должен был сопровождать этот отряд и поэтому снова покинул жену и ребенка.

Так, в нескольких чертах обрисовав главных действующих лиц нашей истории, я возвращаюсь к изложению событий и попрошу своих читателей вспомнить утро первого ноября.

Глава 5. Письмо

Вилфред был весьма озабочен письмом, которое он хотел написать своему дедушке. По правде говоря, он всего лишь задумал это, а между тем, какому испытанию подверглось сегодня его терпение! Мадам Вуази и раньше не была излишне пунктуальна, но на этот раз она заставила себя ждать почти целый час. Пол так же нетерпеливо, как Вилфред, ожидал ее появления за завтраком, но совсем по другой причине.

– Я хотел бы, чтобы мама никогда не обедала вне дома, – мрачно проговорил мальчик, – на следующее утро она не может подняться. Она никогда не думает о том, как я голоден, а пока мы ее ждем, чай всегда остывает.

Вилфред ничего не ответил. В данный момент, мечтательно глядя на огонь, он мысленно пытался сформулировать трудную фразу. Климат в Афганистане гораздо холоднее, чем в Дели, и уже нельзя обходиться без огня.

Наконец, послышался легкий шорох шелкового платья, и показалась бледная озабоченная, закутанная в кашемировую шаль мадам Вуази. Это была маленькая, хрупкая, грациозная женщина. Множество каштановых кудрей обрамляло ее лицо, что придавало ей ребячливый вид и еще больше подчеркивало нежность ее черт и серебристый оттенок голоса.

– Мама, – воскликнул Пол, лишь только заметив ее, – а где варенье, которое ты мне обещала?

– Милый мой, я совсем забыла о нем, – сказала мать, запечатлев на его лбу утренний поцелуй. – Вчера вечером у леди Макнотен я услышала столько грустных новостей, что беспокойство заставило меня забыть о варенье.

Всю ночь я не сомкнула глаз.

– Это были новости из полка? – спросил Вилфред.

– Ну, конечно, – вздохнула мадам Вуази, мягко опускаясь в кресло. – Посыльный получил вчера срочное известие от генерала Сале. Один отряд был атакован при подходе к Дугдулугу. Эти ужасные афганцы напали на арьергард.

У нас 90 убитых и раненых.

– Я надеюсь, с отцом ничего не произошло? – спросил Пол, прекратив на миг работать вилкой и ножом.

– Нет, слава Богу, его имени нет в этом страшном списке. Но еще не все кончено, никогда еще этот полк не достигал Джалал-Абада без потерь. Вспомните эти ужасные ущелья, которые мы пересекали по пути сюда.

– Я помню, – проговорил Пол с набитым ртом, – только эту ужасную усталость от бесконечных ущелий. А сейчас я думаю о том, что достаточно долго ждал свой чай.

Мадам Вуази, казалось, ничего не слышала.

– Я узнала также плохие новости о положении в Кабуле, – продолжала она. – Я спрашиваю себя, как господин Александр Бернс со своей семьей решился поселиться в этом городе?

Население столь враждебно расположено к ним! Даже здесь, по правде говоря, я с трудом чувствую себя в безопасности; каждый раз, когда я вижу афганца, я представляю себе, что это переодетый убийца и что вот-вот я замечу острие спрятанного под платьем ножа.

– Один из них выручил меня вчера из беды, – сказал Вилфред, – он выглядел располагающе, и я предпочел бы назвать его другом, а не врагом.

Здесь Пол, чьи интересы не распространялись дальше обеденного стола, снова потребовал чаю, а когда его чашка была наполнена, он, казалось, испытывал самое большое в своей жизни блаженство.

Мадам Вуази ничего не ела, выглядя такой расстроенной, что Вилфред долго колебался, прежде чем спросить у нее, как он сможет отправить в Англию письмо.

– Кому ты хочешь написать?

– Одному господину, пастору, – ответил Вилфред, беспричинно краснея.

– Я предполагаю, из-за отца? – сказала мадам Вуази.

Мальчик смутился. С одной стороны, он действительно собирался написать это письмо из-за отца, но все было не так, как думала мадам. Вилфред не знал, что ответить.

– У меня есть нечто, о чем я очень-очень хочу написать, что-то, о чем я не могу вам сказать, но это не дурно, уверяю вас, только... – Вилфред остановился, не зная, как закончить.

– Ты можешь не продолжать, милый малыш, – сказала мадам Вуази. – Я дам тебе все необходимое, чтобы написать письмо, и обещаю отправить его.

Вилфред горячо поблагодарил свою покровительницу, но до осуществления его желания было еще слишком далеко: мадам Вуази была так занята, что, дав обещание, тут же забыла о нем.

Терпение – это то, что приобретается с таким большим трудом! Ребенку оно показалось особо невыносимым.

Великие испытания похожи на удары молотка, которые наносятся лишь время от времени, а мелкие испытания можно сравнить со скрежетом напильника. И те, и другие являются инструментами в Божьих руках для того, чтобы мы приблизились к Нему. Но если великим испытаниям мы часто противопоставляем всю свою веру и терпение, то мы часто забываем, что эти добродетели тоже необходимы нам, чтобы вынести то, что в народе называют пустяками.

Весь остаток дня был для нашего бедного Вилфреда полон маленьких испытаний. Мадам Вуази задала ему урок, а когда он проявил нечеловеческие усилия, сконцентрировав все свое внимание и выучив его, она не подумала проверить его.

Вилфред выждал момент, когда мадам Вуази по привычке открыла свой бювар и собралась писать; он хотел воспользоваться этим, чтобы напомнить ей о своем обещании.

Но в тот момент, когда она была готова к этому, начались визиты. Каждый посетитель был переполнен все теми же ужасными новостями. А когда Вилфред увидел бедную женщину снова одну, – она сидела, прикрыв ладонями глаза, – то он не решился беспокоить ее своей назойливой просьбой.

Настал час обеда. Обед был долгим, по крайней мере, таким он показался мальчику. Все утро было потеряно, послеобеденное время он обычно посвящал отцу.

– А теперь, дети, – сказала мадам Вуази, снова приближаясь к письменному столу, – вам нужно тихо поиграть.

Сегодня вечером в Англию должны быть отправлены все депеши, а мне нужно еще написать массу писем.

– Вилфред, – сказал Пол, – пойдем поиграем в мяч.

Не обращая ни на кого внимания, наш юный друг осторожно приблизился к письменному столу, над которым с пером в руке уже склонилась мадам Вуази. Небольшая папка с почтовой бумагой была здесь, совсем рядом.

Вилфред смотрел то на тетрадь, то на мадам Вуази.

"Только бы она подняла голову", – думал он.

– Вилфред, иди сейчас же играть со мной, – повторил Пол надменным, раздражительным тоном.

Мадам Вуази подняла глаза, удивленная этим странным заявлением.

– Что ты здесь делаешь? – с досадой обратилась она к Вилфреду.

– Не могли бы вы одолжить мне всего один листок? – отважился произнести Вилфред, которому дорого стоила его назойливость. Но ведь он делал это для своего отца.

– Возьми и оставь меня, наконец, – сказала выведенная из себя мадам. – На другом столе есть перо и чернила.

Вилфред радостно взял листок и направился в другой конец комнаты. Но и здесь он не нашел покоя.

– Я не хочу, чтобы ты писал, я хочу, чтобы ты поиграл со мной, – сказал Пол, беря его за рукав.

– О, Пол, дай мне, пожалуйста, только один час. Я должен сделать нечто, что так беспокоит меня.

– Ты здесь для того, чтобы делать лишь то, что нравится мне, а если ты такой дерзкий, я попрошу маму отправить тебя обратно! – воскликнул ребенок, совершенно не привыкший к тому, чтобы ему в чем-то отказывали.

Вилфред вскипел и собрался было бросить наглого мальчишку на землю. Злые слова чуть не вырвались у него, но как только перед его глазами встал образ слепого и такого терпеливого, доброго отца, мальчик, сделав невероятное усилие, подавил свой гнев и избежал искушения.

– Я благодарен твоей матери, – сказал он, – и с удовольствием отказался бы от своего желания, чтобы сделать тебе приятное. Но то, что я должен сделать – не развлечение, а долг. Я должен выполнить его, и немедленно.

Оставь меня только на несколько минут, а завтра я обещаю сделать все, о чем ты попросишь.

– Ты очень нелюбезен! – воскликнул Пол, никогда не слушавший доводов рассудка.

Мадам Вуази оглянулась, недовольно нахмурив лоб:

– Действительно, Вилфред, сегодня ты совсем не принимаешь во внимание мои желания.

Бедного мальчика очень огорчил этот упрек, несмотря на то, что он был заслуженным. Неужели он должен отказаться от этого письма сегодня, отложив его до следующей почты? Но это повлечет задержку на 15 дней, а 15 дней кажутся такими долгими, когда тебе 10 лет! Его отец ждал уже так долго! А кто может поручиться за последствия из-за отсрочки в несколько дней? Его дедушка может умереть – умереть, так и не простив сына! Подумав об этом, он решился. Наклонившись к Полу, он умоляюще произнес:

– Прошу тебя, предоставь мне час, один только час покоя, а завтра я буду в твоем полном распоряжении.

Пол покачал головой.

– Я отдам тебе на всю неделю свою любимую игрушку, – начал Вилфред, поднимая цену, по мере того как читал на лице ребенка неуверенность. – И потом, все те милые вещицы, которые мне подарят во время нашего пребывания в Кабуле, получишь вместо меня ты.

Столь блестящее предложение не могло не оказать воздействия даже на такого несговорчивого ребенка, как Пол. Он согласился играть в одиночестве и растянулся перед камином среди груды игрушек, которые Вилфред предусмотрительно собрал вокруг него, чтобы не дать ни повода, ни возможности к отступлению. Тут были великолепные наряженные слоны с обезьянками на спинах, коробки с украшениями – разноцветными жемчужными браслетами, которые так восхищают индийских детей.

Наконец Вилфред сел за стол перед листом бумаги и принялся разлиновывать ее. Любому было бы трудно написать подобное письмо даже в абсолютной тишине, а бедный малыш столько раз отвлекался, причем каждый новый повод был еще раздражительнее, чем предыдущий.

Это выводило мальчика из терпения. В то время как он, покусывая кончик пера, думал, с чего бы начать, Пол, лежа все на том же месте у огня – ему даже было лень подняться – воскликнул:

– Вилфред, я сломал рог у моего слона, почини мне его.

Чтобы отделаться, Вилфред поднялся и сделал то, о чем его просили, желая, однако, чтобы этот слон провалился сквозь землю. Но одна просьба повлекла за собой другие. То это была коробка, которую Пол не мог открыть, то узел, который он не мог развязать. Как будто у него не было своих рук, при первой же трудности мальчик звал на помощь Вилфреда.

Закончив письмо, бедный ребенок с облегчением вздохнул. Его терпение истощилось. Простыми и бесхитростными словами он рассказал о смерти матери, об испытаниях отца, об ожидавшей его слепоте, а также о горячем желании получить слово, одно только доброе слово для своего отца.

Это наивное короткое послание носило отпечаток искренности и красноречия сыновней любви. Вилфред был доволен своим произведением, несмотря на злополучные кляксы, причиной которых были неожиданные помехи.

Старательно сложив письмо, он написал адрес, сильно сомневаясь в том, правильно ли он его написал.

Слово "Англия" он вывел большими буквами, испытывая особенное чувство при мысли о том долгом путешествии, которое совершит его письмо. Осталось лишь склеить конверт. В письменном приборе мадам Вуази было достаточно хлеба для заклеивания писем, но мальчик не решался беспокоить ее. Он вспомнил, что немного хлеба осталось у него в спальне – они с Полом получили его на время игры.

Оставив письмо на столе, он быстро поднялся на первый этаж, чтобы найти его. Через три минуты он вернулся, но было уже поздно. Что он увидел, возвратившись в зал? Пол по-прежнему сидел у огня, среди игрушек, но вместо того, чтобы выстраивать солдатиков или любоваться слоном, он рвал бумагу на маленькие кусочки, бросая их один за одним в огонь. Сначала он сжег старые обрывки бумаг, выброшенные матерью, но в тот момент, когда вошел Вилфред, малыш беззаботно, с удовольствием разрезал на куски его письмо, написанное с таким трудом.

– Ах ты, гадкий сорванец! – воскликнул Вилфред, выходя из себя. Приблизившись к Полу, он так грубо встряхнул его, что тот опрокинулся навзничь. Ребенок почти совсем не ушибся, но так испугался, что принялся отчаянно кричать, и тотчас прибежала мадам Вуази, – Любовь моя, что с тобой случилось? – воскликнула она.

– Это он, он ударил меня, он бросил меня на пол, – всхлипывал Пол, весь в слезах, Этого было достаточно, чтобы в сердце мадам Вуази разбушевались материнские чувства. Прижимая к себе заливающегося слезами сына и бросив на Вилфреда возмущенный взгляд, она дрожащим голосом разгневанно произнесла:

– Как ты осмелился дотронуться до моего сына? Ты самый наглый и неблагодарный из детей! Уходи, возвращайся к своему отцу и никогда больше здесь не показывайся! Ты ни одного дня не останешься под этой крышей.

Мой сын больше не будет жертвой твоих грубых выходок.

Мадам Вуази была, конечно, доброй и мягкой, но ее преувеличенная нежность и любовь к сыну сделали возможной такую величайшую несправедливость. Сердце Вилфреда разрывалось от горечи, но он чувствовал только одно: даже если его жизнь будет в опасности, в данный момент он не может произнести ни слова. С пылающими щеками, с глазами, полными слез, он направился к дверям и тотчас покинул дом, в один миг ставший для него чужим.

Глава 6. Месть

Обуреваемый тяжелыми чувствами, Вилфред направился в казарму. Он был разочарован, унижен, оскорблен, а мысль о том, что его благодетельница могла его обвинить в неблагодарности, задела его за живое. Из недавно приобретенного горького опыта он знал, что жизнь, которая ожидает его в казарме, будет почти невыносимой.

Новое доказательство этому не замедлило появиться.

– А ты знаешь, парень, – воскликнул этот преследователь с огромной шевелюрой, едва заметив мальчика, – ты сбежал от меня вчера в то время, как капитан проводил осмотр, но я отыгрался на твоем отце.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул Вилфред.

– Все очень просто, – усмехнулся Товлер, – допустим, кто-то ставит посреди двора ведро с водой, а кто-то другой в этот самый момент спотыкается о ведро и сильно ушибается, – и все совершенно случайно.

– Вы хотите сказать, – гневно прервал его Вилфред, – вы хотите сказать, что, воспользовавшись слепотой отца, вы свалили его с ног, в то время как, еслибы он видел хорошо, вы не решились бы напасть на него, как не осмелились бы войти в клетку с тигром!

– Тигр, Тигр! – насмешливо воскликнул Жак– – Я-то думал, что вы святые, ангелы. У меня есть зуб на твоего отца с того дня, как он осудил меня за то, что я не могу справиться со своим собственным языком.

– Вы трус и грубиян, – проговорил Вилфред сквозь зубы.

– Я должен также свести счеты и с твоим другомафганцем, который так изобретательно помог тебе выбраться из ущелья. Посмотри, я приберег для него эту премилую косточку свиньи. Этот небольшой подарок предназначен для него, ведь маленькие подарки означают дружбу. Эти собаки-мусульмане испытывают ужас перед свиньями, как если бы это был яд. И он будет иметь дело со мной, если донесет Шаху Суджаху.

– Лучше повнимательнее следить за ним, – сказал стоявший рядом солдат, – эти афганцы очень злопамятны.

Вместо ответа Жак принялся громко хохотать, указывая пальцем на дверь, в которой появилась высокая фигура Османа.

– Не оскорбляйте его! – воскликнул Вилфред. – В Кабуле у нас и так достаточно врагов.

– Враги? Да мы всех их уничтожим, как всегда это делали.

Даже я своими барабанными палочками уложил на землю дюжину этих мусульман! – вскричал Жак. – Что вы скажете на то, если я запущу сейчас этим прямо ему в глаз?

И, верный своим словам, барабанщик бросил свой снаряд, который со свистом пронесся в воздухе и попал в бороду Османа. Но ни молодой человек, ни его товарищи не ожидали той молниеносной реакции, которую вызвало у мусульманина грубое оскорбление, жертвой которого он стал. Похожий на тигра, быстрый, как молния, Осман подпрыгнул, и перед изумленными глазами барабанщика сверкнуло лезвие ножа.

– Английская собака, вот чего ты заслужил! – воскликнул он. И Товлер уже лежал в луже крови.

Множество солдат бросилось к Осману, но он ускользнул от них, перепрыгнув, как делал и накануне, через стену во рву, и, оказавшись по другую сторону, бросился бежать в Кабул. В него стреляли, но ни одна пуля не достигла цели. Лишь земля вокруг него была изрешечена пулями. Многие кричали: "Догоните, догоните его!" Но афганец исчез прежде, чем все до конца осознали, что произошло, – Если они пренебрегают нами даже в наших казармах, то плохи наши дела, – проговорил Раттер.

– Товлер ранен серьезно? – спросил Вилфред.

– Всего лишь удар в плечо, но рука, державшая нож, была тверда. Я думаю, в будущем парень поостережется кидаться подобными штуками в адрес афганцев. А теперь, друзья, чтобы отправить раненого в госпиталь, нужна ваша помощь. Необходимо предупредить хирурга.

Когда солдаты унесли окровавленного и стонущего Товлера, Вилфред, взволнованный сценой, свидетелем которой он стал, отправился к отцу, чтобы все ему рассказать.

– Я не перестаю думать, – сказал мальчик, заканчивая рассказ, – что Товлер получил то, что заслужил. Мне жаль, что я не могу пожалеть его, но я и не стану этого делать. А когда он рассказал мне, как из злого умысла расставил для; тебя ловушку, я почувствовал – да, я почувствовал, что ненавижу его так, что способен поступить, как Осман. Возможно, мои мысли так же дурны, как и поступок мусульманина, ведь я хорошо знаю, что говорит Библия: "Ненавидящий брата своего – убийца". И вот я увидел, как моя сокровенная мысль воплощена другим почти в тот самый момент, когда она пришла мне на ум.

Как странно!

– Ты увидел созревший плод рядом с зародышем, который его породил. Часто только обстоятельства мешают зародышу развиться, а мысли – завершиться преступлением, Люди осуждают нас лишь за наши поступки, но Всевышний осудит наши сокровенные мысли.

– А разве месть не считается у мусульман добродетелью?

– спросил Вилфред.

– Да, они следуют закону: "Око за око, зуб за зуб".

– Но, отец, мне кажется, – сказал Вилфред, немного колеблясь, – что этот закон справедлив и разумен; я думаю, что, если человек совершил зло, он должен быть наказан, а если наш ближний ненавидит нас, почему мы не должны испытывать к нему ненависти?

– И ты хочешь испытать этот закон на себе?

– Я еще не знаю, – ответил Вилфред, – но мне кажется, это было бы справедливо.

– Это действительно было бы справедливо, – ответил солдат. – Бог и для Своего народа определил закон, безупречным и мудрым было постановление Всевышнего: "Согрешившая душа умрет". Но, Вилфред, неужели ты никогда не думал о том, как мы будем ущемлены, если этот безжалостный закон будет применен к нам?

– Ты бы меньше боялся, чем большинство других людей, отец.

– Ах, сынок, ты уже забыл ту грустную историю, которую я рассказал тебе? – глубоко вздохнув, начал солдат.

– Но, не говоря уж о таких великих грешниках, как я, разве ты, несмотря на свою молодость, не боишься закона, продиктованного непреклонным правосудием?

– Конечно, я не всегда совершаю добро, – ответил мальчик, – но я не думаю, что был бы таким же дурным человеком, как многие другие. Я не эгоист, .как Пол Вуази, и мне, конечно, далеко до злого Жака-барабанщика.

– Не будем говорить о других, мальчик мой. Не совершил ли ты сегодня такого поступка, за который Бог смог бы тебя справедливо наказать?

Вилфред замолчал, опустив голову. Он вспомнил все: ненависть и гнев, грубые слова и мятежные мысли – и, помолчав, сказал:

– Возможно, я сделал кое-что, что не понравится Богу.

– Ты думаешь, что есть хотя бы один человек, который в течение часа остался верен и не преступил эти великие заповеди: "Возлюби Всевышнего и Бога своего всем своим сердцем, всей душой, мыслями и ближнего своего, как самого себя".

– Я прекрасно знаю, что каждый нарушает эти заповеди, и, тем не менее, все люди не могут погибнуть навеки, не правда ли, отец?

– Слава Богу, нет, – воскликнул слепой, – но знаешь ли ты, Вилфред, на чем покоится наша уверенность в прощении?

Этот вопрос очень важен даже для такого ребенка, как ты. А поскольку ты не так мал, чтобы грешить, то и ты можешь понести наказание за свой грех.

– Скажи, сынок, знаешь ли ты, в чем заключается наша надежда?

– Я думаю, в том, – искренне сказал Вилфред, – что Бог пошлет наказание тем людям, которые заслужили его.

– Но, Вилфред, – начал отец, – где же тогда Божья справедливость, если Он наказывает одних, а не других.

А если Он не накажет никого, то в чем будет Его святость?

Если же Он пообещает наказание, которое никогда не будет исполнено, то где будет Его искренность?

Мы все говорим о милости Бога, но нельзя забывать о том, что справедливость, святость, искренность и милосердие – все это часть Его бесчисленных достоинств.

– Но я не совсем понимаю, как могут они ужиться вместе, – сказал Вилфред в замешательстве. – Если Бог так свят и справедлив. Он не пустит на небо ни одного грешника, а если Он прогонит нас всех, то как же Он проявит Свое милосердие? Это так непонятно.

– Милый мальчик, это, действительно, выше человеческого понимания. Не человек открыл то средство, с помощью которого грех, может быть наказан или прощен.

Только Бог знает это средство.

– Ты хочешь сказать, – с почтением произнес Вилфред, – что за наши грехи Иисус Христос расплатился Своей жизнью?

– Да, Он взял на Себя вину грешника, чтобы тот мог быть оправдан. Он принял человеческий облик, чтобы пострадать и умереть вместо нас. Он понес правосудие Божие и открыл путь на небо тем, кто раскаивается и верит.

Наступила тишина. Оба чувствовали присутствие Того, о Ком они только что беседовали.

– Отец, я боюсь, что сегодня я очень огорчил Бога, но постарайся не огорчаться и выслушай мой рассказ. Я очень разозлился на Пола Вуази, он был действительно невыносим, надоедая мне целый день. Все кончилось тем, что я грубо схватил его за руку, и он упал на пол.

Мадам Вуази была так разгневана, что выгнала меня из дома! Но уверяю тебя, отец, я вовсе не хотел огорчить ее, а поведение Пола было таким вызывающим, что я не сдержался.

Услышав такую новость, солдат был огорчен, и не только потому, что отныне его сын был лишен убежища и материнских забот под этой гостеприимной крышей, но также потому, что чувствовал себя в долгу перед мадам Вуази и очень сожалел, что у нее появился повод упрекнуть Вилфреда в неблагодарности.

– Я огорчен, что все произошло именно так, – сказал Эдгар. – Ты говоришь, что погорячился. Разве ты не выразил тотчас своего сожаления и не попросил прощения за то, что ты сделал?

– О, я никогда не смог бы извиниться перед этим ребенком, этим невыносимым эгоистом! – воскликнул мальчик.

Эдгар дотронулся до его плеча, чтобы остановить сына.

– Разве это важно для других? Твое поведение касается только тебя, так как ты отвечаешь лишь за себя самого.

Разве ты поступал, исходя из любви к сыну твоей благодетельницы?

– Но он вынудил меня! – воскликнул Вилфред. – И все же я признаю, что был неправ и что поступил не как христианин.

Но, папа, если бы ты знал все, что мне пришлось вынести в этом доме!

Эдгар без труда мог представить себе трудности, с которыми его сыну пришлось столкнуться в доме капитана, но отец был совсем не расположен судить его строго.

Между тем он подумал, что первым долгом его сына было выразить сожаление по поводу случившегося, и Эдгар решил проводить его в дом мадам Вуази, чтобы просить о коротком свидании.

Гордость Вилфреда восстала против этого предложения.

– Это будет выглядеть так низко! – воскликнул он. И все насмешки Товлера снова всплыли в его памяти. Эдгар Делафорс, тем не менее, видел лишь такой выход из создавшегося положения. Вилфред, наконец, сдался, испытывая при этом отвращение. Слепой солдат, следуя за сыном, направился к дому мадам Вуази.

Было бы бесполезно описывать последовавшую за этим встречу. Негодование мадам Вуази несколько стихло, и ей было даже приятно видеть, что ее прошлые благодеяния не пропали даром.

Вилфред, между тем больше не вернется к ней. После всего, что произошло, было решено, что так будет лучше.

Все горькие переживания смягчились, и мадам Вуази выразила искренние пожелания о будущем Эдгара и его сына.

– Отец, ты был прав, абсолютно прав, – сказал мальчик, провожая отца в казарму. – Когда я снова услышал голос мадам Вуази и увидел ее добрую улыбку, я был счастлив, что тебе удалось победить мою гордыню, которая противилась возвращению сюда. Кто знает? Может быть, придет время, когда я смогу доказать ей лучше, чем словами, что никогда не забуду ту доброту, которую она оказала мне и моей матери.

Эдгар Делафорс вскоре занялся устройством своего сына. Прежде всего он хотел оградить мальчика, насколько это было возможно, от развращающего влияния, угрожавшего ему. С этой целью он обратился к одному честному сержанту, живущему в противоположном крыле казармы, позволить Вилфреду разделить с ним жилище, за что Вилфред будет готов всегда выполнить любое поручение и все, что только ему вздумается попросить.

"Вот подходящее положение для сына "джентльмена", – подумал Випфред. С того момента, как отец рассказал ему свою историю, взгляды Вилфреда на свое будущее значительно изменились.

"Чистить ботинки, оружие, выполнять различные поручения – это не самое лучшее занятие, оно не предвещает мне скорого избавления. У меня не будет случая узнать что-то новое или развить свой ум. Почему я не воспользовался такой возможностью раньше?" Вилфред со вздохом оглядел комнату сержанта и не смог удержаться от сравнения единственной полки, где рядом с Новым Заветом одиноко стояла книга в холщовом переплете, с богатой библиотекой в доме мадам Вуази, которой ему было разрешено пользоваться. Было так же существенное различие между солдатским рационом и изысканно сервированным офицерским столом, между низкой казарменной кушеткой и той маленькой мягкой кроватью, в которую он мог ложиться каждый вечер.

"Я дорого плачу за свою несдержанность, – говорил себе мальчик. – Но, в конце концов, почему моя участь должна быть лучше, чем у отца? Я не должен жаловаться на лишения, которые он так долго и безропотно выносил."

Глава 7. Разразившаяся буря

Первые лучи солнца едва озарили горизонт, когда слепой солдат, для которого день был равен ночи, уже ощупью направился к крылу казармы, служившему лазаретом.

Там находился несчастный Жак Товлер. Эдгар хотел узнать, как барабанщик провел ночь и не опасна ли его рана. Как только он вошел в палату, поток слов вперемешку с ругательствами достиг его слуха и указал дорогу к кровати больного. Так как голос Товлера явно не был слаб, Эдгар, даже не переговорив с хирургом, перестал беспокоиться о состоянии раненого.

– Вы, к счастью, избежали опасности, – сказал слепой, присаживаясь на кровать Жака.

– Избежал? – возмущенно повторил барабанщик. – Тот афганец, собака, еще счастливо отделался. Почему эти дураки не пригвоздили его к земле? Почему не раскрошили ему голову, когда он взобрался на стену? Но я еще отомщу ему! – воскликнул раненый, процедив сквозь зубы грубое ругательство.

Несколько раз Эдгар начинал разговор о раскаянии, но каждый раз вызывал лишь насмешливую улыбку. Тогда он решил использовать другое средство, говоря себе, что, возможно, в данном случае его слова произведут на Раненого хоть какое-то впечатление. А сознание и память в одинокие часы болезни напомнят ему о них.

– Я вспоминаю смешной анекдот, который прочитал несколько лет назад в "Истории Франции", – начал Эдгар.

Удивленный внезапной переменой разговора, Жак Товлер повернулся, прислушиваясь к тому, что показалось ему началом какой-то истории. Но это движение потревожило его плечо и вызвало тяжелый стон.

Эдгар начал: "Два бравых солдата, состоящих на службе Генриха 4, однажды вечером болтали совсем рядом с королевским шатром. Не думая, что их слышат, два друга говорили о короле, их властелине и, не жалея выражений в его адрес, отзывались о нем очень оскорбительно.

Внезапно занавес шатра распахнулся, и сам монарх возник перед ними".

– Они, должно быть, страшно испугались? – воскликнул Жак, снова выругавшись.

– Господа, вам следовало бы отойти немного подальше, потому что король слышит вас, – сказал Генрих.

– Я думаю, они больше не решились возобновить свою беседу, – сказал барабанщик. – Но меня интересует, какое отношение имеет эта история к тому, о чем мы , только что говорили. | – Наш Господь слышит нас, – серьезно проговорил Эдгар.

– Каждое ругательство достигает слуха Того, о Ком сказано, что Он никогда не будет считать невинным и безгрешным того, кто напрасно произнесет Его имя.

Товлер нахмурил брови, но ничего не ответил. В этот момент странный звук привлек внимание раненого и его раннего посетителя.

– Слышите, – воскликнул Эдгар, – неужели это взрыв?

– Мне кажется, – сказал Жак, – это со стороны города, да... вот еще. Хотел бы я знать, в чью честь весь этот шум в такой ранний час?

– Это не просто артиллерийский салют, – сказал Эдгар, несколько минут вслушивающийся в тишину. – Нет, – проговорил он вполголоса, я думаю скорее, что это буря, готовая разразиться над нашими головами.

Как только он произнес эти слова, в лазарет ворвался Раттер и возбужденно воскликнул:

– Весь город под ружьем, все в Кабуле перевернулось с ног на голову! Говорят, там грабят книжные лавки, казну, улицы переполнены бесчинствующей толпой, которая всей своей массой движется к дому господина Александра Бернса.

– Да поможет ему Бог! – воскликнул Эдгар, стремительно поднимаясь. – Без сомнения, сейчас подойдет помощь.

– Охрана Шаха Суджаха довольно многочисленна, она одна раздавит их всех.

– Капитан Стюарт попросил подкрепления у генерала Зелтона, – сказал Раттер. – Этот Стюарт – мужественный человек. Он, без сомнения, попытается что-нибудь сделать...

Вдали все время слышались звуки выстрелов, которые, казалось, сопровождались глухим рокотом множества голосов.

Новости, часто противоречивые, приходили каждую минуту. Делались различные предположения, обсуждался возможный исход битвы. Можно ли рассчитывать на верность короля? Атакуют ли восставшие дворец Бала Хисара? Предоставит ли свои войска генерал Зелтон? И сможет ли Бернс и его сторонники дать отпор нападающим?

Вот какие вопросы обсуждались до бесконечности.

Возбуждение достигло предела, когда 54-й пехотный полк и два других полка получили приказ быть готовыми к отправлению в Кабул.

Солдаты откликнулись на призыв и тут же, со сверкающим на солнце оружием, начали выстраиваться во дворе казармы в длинные шеренги, ожидая лишь приказа к отправлению.

Эдгар Делафорс молчаливо сидел на камине.

слышался звук трубы, бряцание оружия, отдаленные взрывы.

Он был поглощен больше своими собственными мыслями, чем трагичной обстановкой, и даже не заметил, что Вилфред впервые не навестил его, как обычно.

Пока войска ожидали сигнала к отправлению, был получен противоположный приказ: никто не должен двигаться с места! А между тем тревожные выстрелы слышались со стороны Кабула. Еще час названные полки находились под ружьем, но никакого приказа не последовало.

Наконец отважному Стюарту было дано поручение раздобыть точные сведения о театре действий, и в сопровождении восьми всадников он отправился по направлению к городу.

В ожидании пролетело полчаса. Но вернулся лишь один из восьми всадников. Стюарт был серьезно ранен при подходе к дворцу, нужна была помощь, чтобы доставить его в казарму; все остальные были убиты. Ходили слухи, что господин Александр Бернс убит восставшими, а король Шах Суджах находится в опасности. Он видел, что власть ускользает от него, но не мог рассчитывать ни на одного из своих друзей. Все предвещало исход, который его ожидал. (Шах Суджах через некоторое время был убит. Достопочтенный Могамед, свергнутый англичанами, вновь надел корону).

Он отправил часть своей охраны в город, чтобы попытаться задержать повстанцев. Срочно было необходимо подкрепление, и солдаты, наконец, получили долгожданный приказ: "Вперед!" Эдгар слышал, как они уходили, и когда шум их шагов удалился, у него вырвался тяжелый стон. Но понемногу его мысли приняли другое направление: он начал волноваться из-за отсутствия сына.

"В подобном случае сержант мог бы отпустить Вилфреда ко мне, – подумал он. – Никогда мне не было так необходимо ощущать его присутствие".

Пока он так размышлял, сержант сам приблизился к нему и дружеским тоном произнес:

– Скажите, Эдгар, где все утро был ваш сын?

– Я сам думаю об этом, – неуверенно ответил Эдгар.

– Я с рассвета не видел его, – ответил Броун.

Ужасное сомнение подкралось к сердцу бедного солдата.

Он стремительно поднялся и сильным, звучным голосом, достигавшим каждого уголка казармы, спросил, не видел ли кто-нибудь сегодня его сына. Он получил множество ответов, но все сводились к одному: никто не видел его и не знал, где он находился.

"Он пошел к мадам Вуази", – подумал солдат и направился в ту сторону, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь указал ему путь. Казалось, отцовская тревога освещала ему дорогу. "Зачем мне так волноваться? – успокаивал себя Эдгар. – Конечно же, Вилфред был у своих старых друзей и задержался там". Несмотря на надежду, служившую ему опорой, Эдгар не переставал спрашивать у каждого, встречавшегося ему на пути, не видел ли тот его сына.

При выходе из мест расквартирования войск он повстречал жену солдата, с которым был знаком, и расспросил ее.

– Да, – сказала она, – сегодня утром я видела вашего сына.

В голосе женщины прозвучало нечто, что еще более усилило тревогу бедного отца, и он с возрастающим волнением попросил ее рассказать все, что она знала о его ребенке.

– Я не скажу вам ничего существенного, – начала женщина. – Когда я видела его в последний раз, он как раз собирался навестить вас. Но какой-то офицер, которого он повстречал, остановил его и дал ему поручение.

Больше я мальчика не видела.

– Поручение? Для кого? – воскликнул Эдгар.

Ответ прозвучал тихо и напряженно:

– Для Александра Бернса, в Кабул, – сказала женщина.

Эдгар отшатнулся, будто от удара в грудь. Страх и боль охватили его. Напрасно бедная женщина пыталась утешить его предположениями, в которые она сама не могла до конца поверить. "Возможно, Вилфред направился во дворец Бала Хисара, – говорила она. – Может быть, его приютил в городе кто-нибудь из друзей. И, наконец, кто же будет воевать с ребенком?" Однако в первые минуты отчаяния Эдгар не сомневался, что его сын безнадежно пропал, а отдаленный звук выстрелов приводил отца в ужас. Он поднял сомкнутые руки к небу, и горький крик отчаяния вырвался у него, когда он вспомнил собственные слова, с которыми сегодня утром обратился к Жаку-барабанщику: "Наш Господь слышит нас".

– Покровитель небес и земли, Господин наших судеб прислушается ко мне. Если Он с возмущением выслушал проклятия насмешника, то разве Он не расслышит шепот христианина?

Жестокие сомнения разрывали сердце отца. Мятежная воля стремилась взять верх. Эдгар взывал о помощи, но где она? Его бледные губы сжались, чтобы сдержать готовый вырваться стон, а его первыми словами были; "Господи, на все Твоя воля".

Эти слова подали ему луч надежды. Бог так милосерд, так добр! Разве Он оставит ребенка беззащитным? Эдгар вновь отправился на поиски сына, и даже когда в конце этого ужасного дня его усилия не увенчались успехом, он не позволил себе предаться отчаянию. Он провел в молитве бессонные часы, душа его изнывала, но он искал поддержку в Боге.

Эдгар поднялся еще более смиренный, подавленный, хотя его надежды уменьшались с каждым часом. А волнение вокруг него все возрастало. Били барабанщики, из Кабула возвращались войска, неся раненых и убитых. На каждом лице был написан страх. Говорили, что король парализован страхом и что войска, сражавшиеся с восставшими мятежниками, в беспорядке отступили.

Поговаривали также, хотя и не громко, что казармы подвергнуты опасности и что припасов на их защиту не хватит.

Эдгар слышал все это, но чего ему было опасаться?

Что он будет выслан за пределы родины, что лишится семьи, что останется один без жены, без ребенка, без друзей, слепой, без всяких надежд? Что еще он может потерять?

Проходили дни, недели. Горизонт все омрачался.

Время от времени сквозь тучи пробивался луч надежды, когда частичный успех английских войск вновь заставлял поверить в победу, когда подвозили провизию, и, наконец, все узнали, что генерал Сейл благополучно прибыл в Джалал-Абад.

Но Эдгар ничего не знал о своем сыне. Сообщение с дворцом Бала Хисара было довольно частым, и он, без сомнения, получил бы известия от сына, если бы Вилфред нашел там убежище. В смерти Александра Бернса больше не оставалось сомнений, и каждый думал, что белокурый мальчик разделил с ним участь!

Лишь ночью во сне Эдгар мог созерцать своего любимого сына. Тогда ничто не стояло между отцом и сыном.

Эдгар не был больше слеп. Нежный лучистый взгляд ребенка с любовью останавливался на нем, он слышал его детский голос. Иногда Эдгар внезапно просыпался, думая, что нашел то, что потерял! О, каким горьким было возвращение к действительности! Но он никогда не позволял отчаянию завладеть своей душой. Здесь он научился восхвалять Бога, и никогда для его товарищей не было более яркого света, чем в темные ночные часы, когда Бог раскрывал перед ним источник радости.

Когда его товарищи жаловались на нужду, голод и холод, когда они язвительно обсуждали доводы своих начальников, когда слышались их скорее злобные, чем робкие голоса, предвещавшие разруху, бедствия и, возможно, смерть, Эдгар всегда оставался спокойным и невозмутимым.

– Возможно, он находит себе утешение в религии, – наблюдая за Эдгаром, говорил себе Жак Товлер. – Вот человек, который лишился всего, а держится так стойко.

Сын был для него дороже собственного здоровья, а между тем у него не вырвалось ни одного возмущенного слова.

Кто знает, может быть, когда я стану стар, я тоже подамся в религию. Ясно, что это большое утешение для тех, кто ничего не имеет в этой жизни. Но сейчас нет, пока еще рано. Пусть пройдет молодость, – смеясь, сказал барабанщик. – Надо еще образумить этих мусульман, в противном случае мы уж сумеем проложить через них путь прямо до Джалал-Абада! Передо мной долгая жизнь. Да здравствует веселье и смех! До смерти еще слишком далеко, чтобы быть серьезным и думать о том, что будет после нас!

Глава 8. Материнское бремя

Из всех, знавших бедного Вилфреда, никто, за исключением отца, не воспринял его исчезновение так близко к сердцу, как мадам Вуази.

Молодая женщина, нежная, хрупкая натура, она горько упрекала себя за то, что в минуту гнева выгнала из своего дома ребенка, которого так преждевременно унесла смерть.

Она искренне любила мальчика и, увидев тихого, подавленного отца, чья глубокая, молчаливая боль проявлялась лишь в изменившихся чертах лица, почувствовала, что сердце ее разрывается на части.

Пол, услышав о смерти своего друга, разразился рыданиями.

Чтобы успокоить сына, мать приласкала его.

Конфеты окончательно успокоили его, а маленькая ручная обезьянка, подаренная ему, переключила его мысли на другое. Его щеки были еще влажными от пролитых по своему прежнему другу слез, но он уже смеялся над неловкими движениями своего нового любимца. Пол был неспособен на глубокую привязанность и любовь. Сорные, отвратительные ростки захватили самые сокровенные тайники его сердца, и казалось почти невозможным, что туда проникает доброе семя.

Мальчик был сильно напуган рассказами о сражениях, которые являлись темой любого разговора в салоне его матери. Он начал бояться темноты и заставлял свою мать проводить целые часы у его изголовья, держась за ее руку.

Опасения и страхи этого ужасного ноябрьского месяца основательно расшатали хрупкое здоровье мадам Вуази: ее бросало в дрожь при звуке артиллерийских залпов, а при виде крови она теряла сознание.

Любое известие волновало ее, и она готовилась к худшему. Часто она завидовала невинной беззаботности своего сына и его благодушному неведению опасности. И действительно, Пол, переживший ужас первых дней, возвратился к своим привычкам избалованного эгоиста.

Он разглядывал огромные ружья, толстые стены, плотные ряды солдат. Даже сама мысль, что лагерь может подвергнуться опасности, не приходила ему в голову.

"Афганцы не смогут преодолеть эту стену; как только они приблизятся к ней, их отбросят назад! Мама всегда боится!" – Сказав это, мальчик одним ударом опрокинул выстроенные в ряд кегли, которые он называл афганцами во главе с ужасным Акбар Ханом. (Сын достопочтеннейшего Могаммеда, в это время правитель Афганистана).

Конечно, нельзя было ожидать, что ребенок, которому едва исполнилось 10 лет, сможет заметить изменения, происходящие во внешнем облике матери.

Между тем, Пол обратил внимание на то, что она уже не принимает живого участия в его играх, проводя долгие часы на диване, и часто плачет, а голос ее становится все слабее и приглушеннее. Но все это мало заботило его, тем более, что он чувствовал себя прекрасно, а думая о маме, убеждал себя, что причиной ее грусти и озабоченности была не болезнь, что только волнение обесцветило ее щеки.

– Я не осмеливаюсь сказать ему правду, – тихо сказала она однажды своему другу-христианину: по словам доктора, я не могу надеяться встретить новый год. Мой бедный Пол! У него такое нежное, любящее сердце! Он так привязан ко мне! Мне будет тяжело видеть его горе, когда он узнает, что скоро потеряет свою мать! Оставить его среди стольких опасностей! О, это делает смерть еще горше!

Горячие слезы потекли вдоль ее осунувшихся щек, и рыдания заглушили голос.

– А если бы не это, вы могли бы заснуть счастливой? – мягко спросил друг.

– Я не боюсь самой смерти, – сказала мадам Вуази, приподнимая голову и сжимая руки. – Моя душа уповает на Спасителя, Который так благосклонен ко мне. Но думать, что ребенок, не знающий страданий, мой сын, окруженный любовью, которая защищала его от внешних ударов, думать, что он останется один в этом пекле, не имея никого, кто любил бы его, заботился бы о нем, – на таком расстоянии от отца, один, совсем один...

И снова ее голос осекся, она спрятала лицо в ладонях, – И все же, если вы можете предоставить свою душу Спасителю, разве не можете вы доверить ему также своего сына?

– Но я совсем не такая, как солдат Эдгар. У меня нет его веры, его смирения, я не могу запретить себе заботиться о завтрашнем дне, я не могу всю свою ношу переложить на Бога. – И каждая ее реплика прерывалась рыданиями.

– Однажды, – начал гость, – я прочитал одну еврейскую притчу, особенным образом воздействующую на сердца тех, кто, как и вы, не может переложить все свои заботы на Господа. "Один богач, сидя в телеге, ехал рядом с тяжело нагруженным бедняком, который с трудом шагал вдоль дороги. Богач был добр и полон сочувствия: он пригласил бедняка забраться в повозку и сесть рядом с ним, что тот и сделал с благодарностью. В то время, как телега быстро катила по дороге, показавшейся пешеходу такой тяжелой, богач, бросив на своего спутника доброжелательный взгляд, с удивлением заметил, что тот и не подумал избавиться от своей ноши, а продолжал держать ее на себе. "Переложи свой груз на дно телеги, – посоветовал богач своему спутнику. – Лошадь довезет и нас, и твою ношу, какой бы тяжелой она ни была".

– Я понимаю, – с легкой улыбкой проговорила больная.

– Я полагаюсь на Спасителя в достижении мира и спасения своей души – нужно, чтобы я доверила Ему также и бремя своих страхов и опасений. Он заботится обо мне и возьмет на Себя заботы о моем сыне. Я должна верить, я хочу верить, что если Он лишает его матери, то это значит, что Он Сам хочет стать для него больше, чем мать! Друг мой, помолись за меня, чтобы вера не оставила меня! Помолитесь, чтобы мое бедное сердце сохранило покой и могло сказать: "Твоя воля добра, великодушна и милосердна".

Глава 9. Восстание

Пришло время вернуться к нашему другу Вилфреду и узнать, что же с ним произошло. Для этого нужно перенестись в то злополучное для героев нашего рассказа утро 2 ноября.

Вилфред поднялся рано, намереваясь пойти к отцу и только потом заняться своими делами. Пересекая двор, он встретил кузена мадам Вуази, лейтенанта Шарка, которого он знал, довольно часто встречая его в доме своей покровительницы. Увидев Вилфреда, лейтенант довольно громко произнес: "Это как раз то, что я искал.

Этот ребенок умен, никто и не подумает остановить его по дороге".

Проходя мимо офицера, Вилфред почтительно приподнял шляпу.

– Постой, парень, – сказал Шарк. – Ты знаешь, где находится дом господина Александра Бернса?

– Я часто бывал там с Полом Вуази, – ответил Вилфред.

– Я хорошо его знаю.

– Тогда возьми это письмо и как можно быстрее отнеси его. Но никому не передавай его, а вручи господину Александру Бернсу собственноручно. Это депеша особой важности.

– Я ничего не забуду, – сказал Вилфред, и его глаза разгорелись от удовольствия за оказанное ему доверие.

Мальчик хотел уже отправиться в путь, но офицер задержал его.

– Если ты принесешь ответ через час или, скажем, через два, я дам тебе одну рупию.

Лицо Вилфреда сияло, но не от того, что он получит рупию, а от радости, что на него возложено такое важное поручение. Он положил письмо в свой потайной карман, кивнул офицеру и быстрым шагом направился в Кабул.

Свежий воздух бодрил, земля была холодна и тверда.

Мальчик шел, переполненный радостью и здоровьем.

Насвистывая веселые мелодии, он рассуждал сам с собой: "Я напишу своему дедушке другое письмо. И на этот раз оно будет гораздо лучше, на нем не будет ни одной кляксы. А на свою рупию я смогу купить бумагу, и мне не придется никого просить. Я передумал о тысяче вещей, о которых нужно было рассказать в том злосчастном письме, с таким трудом написанным мною. На этот раз я хочу, чтобы оно было составлено так же хорошо, как деловые письма. И если я получу ответ, если я только получу ответ..." При этой мысли ребенок радостно припрыгнул.

Затем Вилфред пытался представить себе, каким будет этот ответ. Он воображал, как удивится его бедный слепой отец, когда Вилфред прочитает ему это бесценное послание. И достигнув грани будущего, сын даже видел своего счастливого взволнованного отца отдыхающим в доме своего детства в объятиях старца.

Но от своих счастливых грез он был отвлечен непривычным движением, которое в этот утренний час царило на улицах города и обещало выплеснуться за его ворота.

Должно быть, сегодня какой-то большой мусульманский праздник, – сказал себе Вилфред, продолжая свой путь к дому господина Александра Бернса. – Или, может быть, это какая-то большая свадьба, и я скоро увижу кортеж с музыкой, верблюдами и слонами. Мне кажется, это происходит там, за поворотом улицы, весь народ бежит в том направлении. Я должен заглянуть туда хотя бы на минутку!" Вилфред с детским любопытством бросился бежать.

Но нескольких мгновений было достаточно для того, чтобы убедиться, что эта толпа, все прибывающая и загромождающая улицу в нескольких шагах от него, как морской прилив, устремлялась не на праздник и не на свадьбу.

Как ни ничтожно было его знание языка "нухто", он не мог не понять смысла этих диких, переполненных ненавистью и жаждой крови криков, которые он слышал. Он уловил слова: "Смерть ферингеям! Смерть ферингеям!", раздававшиеся со всех сторон.

Он тотчас понял, что все англичане в опасности и что единственное средство спастись – это стремительно броситься бежать.

"Позади меня путь еще свободен, я могу возвратиться по своим следам, и чем быстрее, тем лучше", – такова была его первая мысль. Но он тотчас вспомнил о другом: "Письмо! Мне доверили его! Оно может стоить жизни и смерти; судьба господина Александра Бернса может зависеть от него. Необходимо во что бы то ни стало доставить это письмо тому, кому оно предназначено. Я не буду достойным сыном своего отца, если не выполню свой долг. Но теперь уже невозможно идти прямо. Я должен сделать круг и, опередив мятежников, достичь дверей комиссара. А они обязательно атакуют его дом. Нужно предупредить его об опасности!" Не колеблясь больше ни минуты, Вилфред со всех ног бросился вдоль улицы, все время затыкая уши, чтобы не слышать этих ужасных возгласов, которые, несмотря на все его мужество, внушали мальчику страх.

На первом же повороте улицы, который, казалось, приближал его к мятежникам, он свернул; но скоро почувствовал, что, оставив прямую дорогу, он очутился в незнакомой местности, и испугался, что заблудился.

Время от времени он видел, как из домов, мимо которых он пробегал, с оружием выходили люди в чалмах и догоняли толпу, угрожающие крики которой становились все ужаснее и ближе.

Между тем, исполненный чувством долга, испуганный ребенок продвигался все дальше, как вдруг, неожиданно для себя, очутился прямо перед тем домом, к которому спешил. К несчастью, к нему было почти невозможно подступиться. Подобно стае свирепых волков, афганцы осаждали двери. Бряцание оружия, пистолетные выстрелы, раздававшиеся тут и там, смешивались с шумом людских голосов. Вилфред предчувствовал, что становится свидетелем ужасной расправы. Ему нечего было здесь делать, и тогда, только тогда он решился бежать.

Но побег был уже невозможен. Гневно вопящая толпа окружила бедного мальчика, как свора лающих собак окружает изнуренного оленя. Он подумал, что пришел его последний час, и издал крик, который был просьбой к небесному Владыке. "Смерть ферингеям! Убивайте ферингеев!" – рычала толпа впереди и сзади него. Вооруженный саблей афганец находился лишь в нескольких шагах от мальчика, как внезапно отворилась дверь и оттуда раздался голос: "Сюда!" Вилфред устремился туда, дверь тут же была закрыта на два запора и основательно загорожена, прежде чем мальчик успел опомниться от удивления и дать себе отчет в том, что произошло.

– Они не станут ломать дверь, мой отец – Мюлей, известный и уважаемый в этом городе человек; никто здесь не причинит тебе зла, – произнес тот же голос, который позвал его сюда.

Это был добрый, нежный голос, и хотя Вилфред не понял половину из того, что было сказано, это прозвучало в его ушах, подобно небесной мелодии.

Перед ним стояла афганская девушка, примерно 13-14 лет, почти такая же белолицая, как европейка, с прелестной фигурой и лицом. Ее большие черные глаза с состраданием смотрели на бедного дрожащего мальчика.

Зобеид – так звали девочку – на минуту исчезла за индийской занавеской, отделявшей общую комнату от других помещений, и тотчас возвратилась, держа в руке чашку, полную молока, которую она грациозно преподнесла своему гостю с золотистыми волосами.

Хотя вопли и шум снаружи свидетельствовали, что толпа не убывала, никто не пытался сломать дверь. Но когда через несколько часов с разных сторон послышались артиллерийские выстрелы, лицо Зобеид омрачилось беспокойством. Озабоченная, она ходила взад и вперед, не обращая внимания на того, кто был рядом с ней. Вилфред воспользовался этим, чтобы рассмотреть свою юную спасительницу. Ее грациозные манеры и нежные руки свидетельствовали о том, что она не привыкла к грубой утомительной работе. Она была одета, как все женщины в ее стране: блузка, расшитая шелком, на которую было небрежно накинуто белое покрывало.

Выходя на улицу, его нужно было надевать на голову, чтобы спрятать лицо. Но сейчас оно было откинуто назад, и виднелся розовый, расшитый золотом шелковый чепчик, из-под которого струились густые блестящие черные косы. Зобеид говорила вполголоса, словно из страха, что кто-то сможет услышать. А между тем они с Вилфредом были в комнате совсем одни. Вилфред наблюдал, осматривался, прислушивался, пытаясь отгадать, кто был этот невидимый незнакомец. Наконец, девочка рассказала ему, что ее отец был человек суровый и жестокий, что он до смерти ненавидел ферингеев, так как они убили его единственного сына, сожгли его дом, а отца довели до нищеты.

– Раньше у нас было много лошадей, верблюдов, рабов; путешествовала я только верхом на роскошно запряженных животных, укрытых вышитыми золотом и жемчугами попонами. Теперь у нас нет ни одной лошади, а вчера утром умерла наша последняя рабыня, и у отца осталась только Зобеид, чтобы расстелить его коврик, набить трубку, подать щербет и чай. Мой отец так зол на ферингеев и изменника-короля, которого они водрузили на трон, что закрывает дверь перед собственным братом и не позволяет даже его тени лечь на порог, потому что его брат состоит на службе у короля Шаха Суджаха во дворце Бала Хисар. Сегодня утром Мюлей схватил со стены висевшую там шпагу и поднял руку на своих врагов, но ты можешь ничего не бояться: он не причинит зла юному чужестранцу с загорелой кожей. Никогда афганец не осквернит свое жилище кровью того, кто ищет там прибежища. Пусть все ферингейцы будут побеждены, но крыша, под которой ты находишься, защитит тебя. Законы гостеприимства священны, гостю Мюлея нечего бояться.

Но несмотря на уговоры девочки, ему не стало спокойнее.

Не без страха Вилфред услышал, как возвратился хозяин дома. Он сгорал от нетерпения узнать о результатах сражения, дикие отголоски которого он слышал; он также хотел знать, были ли атакованы казармы.

Вообще-то он не очень опасался этого, принимая во внимание число и храбрость защитников, которые, как он знал, заполнили площадь.

После полудня снаружи раздались тяжелые шаги. Зобеид явно узнала их и бросилась открывать дверь.

Увидев того, кто вошел, Вилфред невольно сделал шаг назад. Это был высокий, дикого вида человек с жесткими заплетенными волосами и косматой бородой. Его глаза, скрытые под густыми черными бровями, бросали мрачные взгляды. Его доха из овечьей шкуры была забрызгана кровью, а поверх ее показалась мускулистая рука, державшая меч, тусклое лезвие которого свидетельствовало о недавнем его использовании.

При виде молодого англичанина у Мюлея вырвался дикий возглас. Сжав губы, Вилфред пытался подавить охватившие его чувства.

Но прежде чем Мюлей смог сделать хотя бы один шаг, Зобеид бросилась к нему и обхватила руками. Ее умоляющий голос позволил мальчику заключить, что она защищает его; смягчившиеся вскоре черты афганца доказали, что ее усилия не были напрасными. Дикий взгляд мало-помалу смягчился. Мюлей еще проявлял свою неприязнь, но нежность и мольбы девочки обезоружили его гнев. Когда Зобеид ослабила свои объятия, меч снова опустился в ножны, и Мюлей принялся рассматривать Вилфреда, который в страхе силился выдержать этот взгляд.

Наконец Мюлей недобро улыбнулся и проворчал в его адрес несколько слов, из которых Вилфред уловил только одно – "раб". Вилфред тотчас понял, на чем остановился мусульманин в своих размышлениях.

Мюлей по-восточному сел на коврик и повелительным жестом приказал мальчику принести ему что-нибудь поесть.

Вилфред в замешательстве взглянул на добрую Зобеид, которая, направляя его скорее взглядом, чем голосом, помогла найти хлеб и чай: из них, в основном, и состоял обед ее отца. Исполняя приказания своего нового хозяина, Вилфред чувствовал себя, как в дурном сне.

Но он не хотел задумываться, пока голод афганца не был утолен и пока тот не растянулся на ковре, чтобы отдохнуть.

Зобеид взяла часть еды, оставленной отцом, и сделала Вилфреду знак забрать все остальное. Затем она исчезла за занавеской, отделявшей ее комнатку.

Глава 10. Попытка к бегству

Накануне Вилфред лишь выпил немного молока и охотно воспользовался предоставленным ему разрешением, чтобы с аппетитом поесть. Когда он закончил, он тотчас же растянулся на полу, но не для того, чтобы, как афганец, поспать, а чтобы немного собраться с мыслями, которые из-за страшных событий этого утра смешались в его голове. Но сначала он поблагодарил Того, Кто так милостиво спас его от ужасной смерти. Затем он помолился за своего отца и, вздохнув, подумал о тех, для которого эта молитва отныне уже бесполезна.

Молитва успокоила его, и он смог более рассудительно обдумать свое странное положение.

"Отец часто говорил мне, – думал Вилфред, – что все события нашей жизни ниспосланы Всевышним и являются для нас благом. Но я хотел бы знать, каким благом обернется для меня то, что я оказался здесь, вдали от своих друзей-христиан, вынужденный слушаться этого страшного тирана, который, насколько я могу судить, обагрил свои руки кровью? Как должен быть несчастен бедный отец, думая, что его сын убит! Как теперь позаботиться о нем, особенно в это опасное, смутное время?

Отец говорил мне, что мы почувствуем любовь Всевышнего в любой ситуации, но здесь мне кажется это невозможным!

Вилфред приподнялся и, опершись на локоть, с чувством неприязни и страха принялся рассматривать фигуру заснувшего Мюлея. "Он не сможет заставить меня долгое время быть рабом, – говорил он себе. – Лучше умереть, чем терпеть подобную участь. Я убегу, и ничто не сможет меня задержать. Но нужно дождаться ночи, и тогда...

Но найду ли я снова дорогу? Даже днем я не смог бы узнать ее. А если я буду углубляться все дальше и дальше в сердце этого темного города и попаду в руки афганцев, не встретив на этот раз девочку, которая вырвет меня из их когтей?

При этой мысли пот выступил на лбу Вилфреда. "Но мой отец, мой бедный отец! Что я только не рискну сделать, чтобы вновь найти его. Разве он не говорил мне, что я был светом его глаз? Разве он недостаточно пережил, чтобы это последнее испытание окончательно разбило его сердце? В этот час он, конечно, думает, что я убит. И какие бы опасности я ни должен был преодолеть, пытаясь убежать, что бы со мной ни случилось, его страдания не могут стать больше. О! Если бы еще раз я смог почувствовать его руку на своей голове, то я никогда, никогда не стал бы жаловаться ни на какую трудность и опасность! Он и я – мы сможем вынести все!" Сон афганца длился около двух часов, а как только он проснулся, до самого вечера один за другим непрестанно приходили посетители. Они с жаром обсуждали кровавые события сегодняшнего утра. Их появление всякий раз стесняло Вилфреда, он чувствовал себя неуютно, так как каждый разглядывал его со смесью любопытства и ненависти.

Один из них, с длинной бородой, на плохом английском языке расспросил Вилфреда о состоянии дел в казармах.

Он хотел заставить его рассказать о количестве людей и оружия, получить сведения о состоянии духа солдат, узнать, есть ли в казармах продукты. Но Вилфред не раскрыл и рта, решив ни одним словом не повредить безопасности гарнизона. Это вовсе не говорит о том, что ему совсем не было страшно, но он, приняв решительный вид, отрицательно качал головой, глядя прямо на своего собеседника. Мусульманин расхохотался и, повернувшись в сторону Мюлея, сказал что-то об этом волчонке, которого бы следовало приручить, и это вызвало всеобщий смех.

С наступлением темноты раздался звук, приглашающий всех мусульман на пятую, последнюю, молитву.

Вилфред тотчас увидел, как прекратилась беседа, все лица повернулись в сторону города, и пока они шептали молитвы, мальчик смущенно подумал, что эти магометане могли бы послужить примером для многих из христиан.

После молитвы начался ужин, на который, со свойственным его народу гостеприимством, Мюлей пригласил своих гостей. Зобеид приготовила еду, но сама за столом не появилась. Она отдала блюда Вилфреду, а тот расставил их в середине ковра, вокруг которого, скрестив ноги, расселись Мюлей и его друзья.

После ужина гости предались играм, которые показались Вилфреду детскими для этих диковатого вида людей с длинными бородами. Мячи, карты, игра, напоминающая "прятки", оживляли вечер, все принимали в них активное участие, не переставая беседовать, курить, рассказывать разные истории. Вилфред чувствовал себя очень уставшим, так как эти развлечения затянулись далеко за полночь, и в то же время, бурное волнение поднималось в нем по мере того, как приближался час, когда он надеялся попытаться бежать.

"Как странно, – говорил он себе, – что эти люди, всего несколько часов назад бывшие свидетелями ужасных событий, могут смеяться, петь и играть, как если бы вокруг них царили спокойствие и веселье!" Но Вилфред забывал, что для этих диких афганцев, с детства привыкших держать меч, события сегодняшнего утра, казавшиеся мальчику настоящей катастрофой, были лишь более или менее интересными эпизодами в их жизни.

Несмотря на то, что было уже поздно, Мюлей принялся рассказывать историю, показавшуюся маленькому пленнику бесконечной. Когда он, наконец, закончил, один из приглашенных прочитал стихи любимого поэта афганцев.

Это было уже слишком: не в силах побороть сон, ребенок уронил голову на грудь, и после того, как он несколько раз то засыпал, то внезапно просыпался, мальчик, наконец, глубоко заснул. Все ужасы этого дня прошли перед ним во сне, и в тот момент, когда он должен был получить удар жестокого афганца, шум, который производили прощавшиеся гости, заставил его открыть глаза.

Вилфред надеялся, что Мюлей отправится в какуюнибудь другую комнату и оставит мальчика одного и что от свободы его будет отделять одна только дверь. Но ничего подобного! Как только его друзья удалились, Мюлей расположился на отдых, растянувшись в той же комнате, где они ели. Его туалет был недолог: подобно солдату, всегда готовому подняться по малейшей тревоге, мусульманин одетый опустился на свое грубое ложе, завернулся в доху из овечьей шкуры, приказал рабу потушить свет и отправляться спать в противоположный угол комнаты. Вилфред подчинился первому приказанию, и все тотчас погрузилось в глубокую темноту.

Мальчик тщательно запомнил расположение двери и место каждого запора, надеясь, что сумеет сориентироваться без помощи света. Но когда наступила полная темнота, его охватило чувство бесконечной неуверенности и тревоги; понадобилась вся его сыновняя любовь, чтобы остаться верным своему решению. К его огромной усталости прибавилось уныние, и мальчик не решался сделать ни малейшего движения, не зная точно, заснул ли его тиран. Через несколько минут неприятного ожидания, во время которого его страхи только возросли, Вилфред услышал мерное спокойное дыхание Мюлея. Наконец-то он спал. Мальчик ощупью стал передвигаться, пересекая комнату; колени его дрожали не столько от холода, сколько от страха.

Без больших усилий Вилфред нашел дверь и опустил руку на первый засов, но прошло еще несколько секунд, прежде чем он решился отодвинуть его. А когда он осмелился на это, раздавшийся скрежет заставил его задрожать.

Он прислушался, но Мюлей дышал все так же мерно.

Тогда мальчик рискнул отодвинуть второй засов, что оказалось гораздо легче. И с бесконечными предосторожностями Вилфред открыл дверь. Тотчас же внутрь проник яркий лунный свет, а вместе с ним струя холодного ночного воздуха. Дрожа от страха и надежды, он уже выскользнул на улицу, как вдруг железная рука схватила его за плечо и, немого от ужаса, втащила внутрь комнаты.

Мальчик был похож на птенца в когтях хищника.

Мюлей так грубо бросил ребенка на пол и со всего размаха ударил его так, что мальчик остался лежать на полу без движения.

Между тем ребенок не произнес ни одной жалобы. В присутствии своего мучителя он не хотел проявлять никакой слабости.

Мюлей зажег свет, который тотчас был потушен порывом ветра. Тогда он закрыл дверь, снова зажег свет и начал что-то искать в углу комнаты, где лежали беспорядочно сваленные в кучу всевозможные вещи. Наконец он нашел обрывок цепи, на обоих концах которого находилось что-то вроде ошейника для собак. Вилфред спрашивал себя, для чего это могло служить. Но он тотчас понял, чем это будет служить отныне. Мюлей наклонился и закрепил эти оковы на его лодыжках. Цепь была довольно длинной и позволяла мальчику передвигаться, сильно затрудняя его походку. Ее бряцание выдаст теперь каждое его движение. Удовлетворенный изобретенным способом пресечь в будущем всякую попытку маленького раба сбежать, Мюлей снова запер дверь, погасил свет и лег спать.

Что касается Вилфреда, то он не смог сомкнуть глаз: все его тело ныло. Но каковы были его душевные переживания!

"О, это хуже, чем смерть, я не могу отсюда вырваться, – говорил он себе. – Я больше не увижу своего отца! И возможно, никогда не встречу дружеского лица!

Да, но почему я жалуюсь на свою счастливую участь?

Почему я довольствуюсь благополучием, которым должен наслаждаться? А гордыня заставляет меня считать тяжелыми те легкие услуги, которые я должен оказывать.

Я всего лишь перехожу от одних к другим. Сначала слуга у сержанта, затем раб у афганца, и, наконец, как это ни ужасно, я посажен на цепь, избитый, как собака! Почему Бог посылает мне такие удары?" Вилфред был юным христианином. До этого момента он мало знал о своей собственной слабости и не ведал о том, что представляет собой "сила", воплощенная в немощи.

Удаленный от своего земного отца, внезапно погруженный в несчастье, мальчик почувствовал бесконечную необходимость в Отце небесном, в Его присутствии и любви. Он знал, где нужно искать успокоение, переживая тяжелые испытания, откуда ждать помощь, испытывая неуверенность, так как жизненные бури приблизили его к Тому, Кто предоставляет убежище страждущим, защиту искушаемым. Осязая стягивающие его цепи, он утешал себя, думая, что Иисус тоже был стянут веревками и подвергся ударам.

Маленький паломник следовал по пути, на котором Господь оставил отпечатки Своих ног. При этой мысли ему стало легче, спокойствие и надежда вернулись в сердце ребенка.

Глава 11. Конец дня

Год подходил к концу, а положение англичан в Афганистане становилось все более критическим. За два дня до Рождества посол Вильям Макнотен и один офицер были убиты во время переговоров с Акбар Ханом. Трудности становились настолько непреодолимыми, что серьезно обсуждалась возможность выдать афганцам, в качестве заложников, всех офицеров с их семьями. Несколькими неделями раньше мадам Вуази была бы сражена этой вестью, но теперь любое огорчение и волнение больная воспринимала со спокойствием и безмятежностью, удивлявшими всякого, кто знал ее. Она чувствовала, что скоро окажется там, где никакие беды и страдания ее не достанут, она решилась доверить своего ребенка Тому, Кто может защитить его и спасти.

– Мама, – обратился Пол к матери, которая в изнеможении чертила карандашом какие-то линии, – мама, когда мы покинем эту ужасную страну? Все лица такие грустные, никто не поет, не смеется, как в прошлом году в Дели.

Мама, разве мы не скоро отправимся туда?

– Я скоро уйду, милый мальчик, – слабо проговорила мадам Вуази.

– Ты не увезешь меня с собой, мама?

– Пол, нужно, чтобы ты остался и утешил своего отца...

Вспоминайте иногда обо мне.

Пол поднял голову и взглянул прямо на мать; внезапно он понял, что все услышанное имеет прямое отношение к такой разлуке, о которой он не решался подумать.

Он прижался к бледной, исхудавшей руке, ласкавшей его волосы.

– Мама, ты не можешь уйти, ты не уйдешь! – взволнованно воскликнул он. – Кто тогда позаботится обо мне, если ты покинешь меня?

– Твой кузен Шарк, мой мальчик, до того момента, когда отец...

– Кузен Шарк? – гневно воскликнул он. – Я не люблю его, я не могу его выносить! Он так груб и неприятен! Ты знаешь, что он сказал мне вчера? Пока я спокойно ел то, что мне дают каждый день и ничего больше, он сказал, что стыдно есть столько вкусных блюд, когда другие лишены даже верблюжьего мяса и счастливы, когда оно им достается! Нет, я никогда не пойду к своему кузену Шарку.

Мама, скажи, ведь ты не оставишь своего бедного маленького Пола.

И мальчик разрыдался, прижавшись к материнской груди.

Мадам Вуази не могла сдержать слез, они смешивались со слезами ребенка. Но это переживание стало для бедной матери роковым: она почувствовала, что у нее нет больше сил.

– Пол, принеси мою атласную шкатулку, – сказала она наконец мальчику, слезы которого текли, не переставая.

Эти слова доставили ему удовольствие. Одним из развлечений Пола было разглядывать украшения матери.

Быстро вытерев глаза, он кинулся искать коробку с поспешностью, которая свидетельствовала о том, как поверхностно было его горе. Мадам Вуази открыла шкатулку, вынула из нее золотой медальон и протянула его Полу. Мальчик тотчас открыл его и увидел прелестное изображение матери.

– Я дарю тебе это, думай обо мне, глядя на него.

Пол принялся разглядывать свое новое сокровище, тогда как мать, не слыша его веселой болтовни, долго рассматривала свои украшения, каждое из которых говорило о счастливых днях ее молодости или о друзьях, которых она уже никогда не увидит. На каждую вещь умирающая женщина прикрепила маленький листок с именем далеких подруг, которым они предназначались. Прежде чем закрыть шкатулку, мадам Вуази положила в нее лист бумаги, на котором можно было увидеть описание этого дня. В нескольких строках были излиты печали и вера молодой женщины.

На следующее утро подавленная грустная прислуга разбудила Пола. Пока мальчик спал, сон, еще более тихий и глубокий, закрыл, наконец, омытые слезами материнские глаза. Без борьбы и страданий душа молодой матери обрела вечный покой.

Глава 12. Юная мусульманка

Все это время Вилфред Делафорс оставался рабом афганца Мюлея, который обращался с ним с суровостью, граничащей с жестокостью и несправедливостью. Но мальчик не позволял себя сломить. Он согнулся под этим гнетом, но не был подавлен: его взгляд с доверием и надеждой устремлялся в будущее, к тому часу, когда его цепи падут и он станет свободным.

Единственное, что ему не хватало, была Библия. Чего он только бы не отдал, чтобы иметь ее рядом с собой!

Каждая запомнившаяся строка была для него сокровищем в этом плену.

– О, если бы я только выучил целые главы, – говорил он себе. – Как помогли бы они мне сейчас!

Горячее желание мальчика получать известия о своих товарищах заставило его приложить все свои способности, чтобы освоить местное наречие.

Его учителем была Зобеид, удивлявшаяся быстрым успехам своего ученика. Самыми лучшими для Вилфреда были часы, которые он проводил рядом с юной афганкой в отсутствие Мюлея. Он привязался к Зобеид, которая, со своей стороны, проявляла к нему братские чувства.

"Какая жалость, – говорила себе юная мусульманка, – что этот милый ребенок "неверный" и что двери рая никогда не смогут открыться перед ним! Но подождем: он молод и, возможно, однажды решится принять магометанство".

Эта мысль часто приходила в голову Зобеид. Однажды утром, когда она раньше обычного вошла в общую комнату, она увидела Вилфреда, стоящего на коленях: он никогда не забывал об утренней и вечерней молитвах.

Зобеид несколько минут молча разглядывала его:

– Слава Аллаху! – радостно воскликнула она. – Скоро ты станешь верным последователем нашего святого пророка – Магомеда. Ведь ты учишься молиться!

– И ты думаешь, – воскликнул возмущенный послышавшимся ему упреком Вилфред, – ты думаешь, что христианин не обращается к своему Богу!

– Я ничего не знаю о "неверных", – начала Зобеид, – мне известно лишь то, что они собираются в начале недели, чтобы послушать молитвы, повторяя некоторые из них.

– Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что в этом заключается вся их религия, – ответил Вилфред, – мы не молимся, стоя у края улиц, мы не повторяем, как вы, отдельные молитвы, одну за другой. Каждый истинный христианин молится тайно, под Божьим взором. Часто, в трудные моменты жизни и во время тяжелого труда он обращается с тихой молитвой к Тому, Кто один чувствует его сердечные переживания. Я знаю, мой отец охотнее отказался бы от еды, чем от возможности молиться Богу.

– Я слышала об Иисусе, – сказала Зобеид, – говорят, Он был святым.

– Это Сын Бога, – с благоговением произнес Вилфред, испытывая чувство торжества и стремясь засвидетельствовать свою верность в присутствии идолопоклонников. – Он был Добрый Пастырь, пришедший с неба, чтобы найти и спасти заблудшую овцу.

Зобеид заинтересовалась.

– Ты расскажешь мне о Его жизни и делах, – сказала она, – а я, в свою очередь, расскажу тебе все, что истинные верующие знают о нашем пророке. Я научилась читать, ведь афганцы не лишают женщин этого ключа к знаниям, как, я слышала, делают индусы. Я осмелилась даже взглянуть на священные страницы нашего бессмертного Корана, и в моей памяти запечатлелись некоторые слова из этой священной книги. Часто я повторяю их себе, когда работаю, оставшись совсем одна.

– О, – воскликнул Вилфред, – если бы только у меня была Библия!

Зобеид поднесла руку ко лбу.

– Мне кажется, – сказала она, – из вещей, захваченных у фиренгеев, отец принес какую-то книгу.

– Я надеюсь, он не уничтожил ее! – воскликнул Вилфред.

– Знаешь ли ты, что мусульмане почитают книги, что ни один из них не решится ступить ногой даже на обрывок бумаги, опасаясь, что на нем может быть написано святое имя Бога!

Вилфред мог только восхищаться тому поклонению, о котором свидетельствовали слова Зобеид и от которого так далеки многие христиане, когда речь заходит о самом Слове Божьем. Он попросил Зобеид найти эту книгу: он был бы счастлив увидеть любую книгу на английском языке. Девочка вышла из комнаты, с радостью выполняя его желание. Оставшись один, Вилфред был поражен внезапной мыслью: эта милая Зобеид, одаренная такими достоинствами, не ведает о Спасителе и не принадлежит к Его народу! Сложив руки, он произнес одну из молитв, в которой рассказал о юной мусульманке. Он умолял Всевышнего открыться этой погруженной во мрак душе, привлечь ее к Себе, явив ей всю Свою любовь.

Мальчик упрекал себя в том, что не сделал этого раньше. Ведь это было единственное, что он мог сделать для той, которая спасла его жизнь, кто своей нежной дружбой уменьшил тяжесть его оков. Итак, он пообещал себе, что имя Зобеид займет свое место в каждой его молитве.

В этот момент с книгой в руках показалась девочка.

Это была старая книга, позолота на ее краях стерлась, страницы потрепались, но Вилфред с первого взгляда узнал Библию. Крик радости вырвался у него. В его одиночестве эта книга показалась ему небесным даром. Он взял ее из рук Зобеид и, открыв, начал разглядывать страницы, словно на них были изображены лица друзей.

Но разве они не говорили ему о надежде, свободе, радостях его родины? С этого дня Вилфред не разлучался со своей Библией. Часто Зобеид, занятая шитьем, усаживалась рядом с мальчиком, чтобы послушать короткие отрывки, которые он старался хоть как-то перевести ей.

Девочка, в свою очередь, читала ему выдержки из Корана, пересказывая приключения Магомеда или несчастья его наследников.

Зобеид особенно гордилась победами последователей пророка Эгира.

– Наша религия, – говорила она, – распространилась далеко, преодолевая идолопоклонство.

– А наша религия распространялась по-разному. Эта книга, – и он положил руку на Библию, – отец часто говорил мне, что эта книга – Слово Божье. Она учит нас прощать, как прощал наш Спаситель.

– И во имя этой веры вы пересекли наши горные ущелья!

– воскликнула девушка, а ее черные глаза выражали негодование.

Вилфред не знал, что и ответить на это. Эти упреки были справедливы. Яснее, чем когда-либо, он почувствовал, что у веры нет более опасных врагов, чем те, кто лживо называет себя христианами. Как много тех, кто слушает Слово, но не претворяет его в жизнь. Естественно, язычники заключают из этого, что христианство – не что иное, как источенное червями презренное сооружение.

"О, если бы Зобеид видела моего отца! – говорил себе Вилфред. – Тогда она увидела бы истинного христианина.

Я всего лишь ребенок и не могу ни просветить ее, ни объяснить. Между тем, я должен жить жизнью настоящего христианина, мне нужно постараться всем своим поведением показать Зобеид то, что я не могу объяснить словами, то есть то, что вера в Иисуса делает нас кроткими и смиренными".

Глава 13. Сирота

Во всем мире не было человека несчастнее, чем Пол Вуази. У него не было ни веры, которая помогла бы ему вынести испытания, ни присутствия духа, которое бы уменьшило его боль. Смерть матери стала для него тяжелым ударом. Оставшись один в комнате лейтенанта Шарка, он плакал до тех пор, пока не почувствовал себя разбитым. Ему казалось, что голова его расколется от боли. Но никто не обращал на него внимания, рядом уже не было этой нежной ладони, которая охладила бы его пылающий лоб. Его служанка была уволена, "Потому что, – смеясь говорил его кузен-лейтенант, – парень уже давно вышел из пеленок, чтобы нуждаться в няньках".

Этот избалованный ребенок страдал от образа жизни своего покровителя. А между тем слезы ненадолго задерживались на его детских щеках. Горько сожалея о смерти матери, Пол, тем не менее, вскоре почувствовал большое желание развлечься.

– Я ненавижу эту унылую комнату, здесь нет ни звонка, ни слуг, – воскликнул Пол, бросая вокруг себя недовольные взгляды. – Огонь погас, и я замерзаю, я даже немного отморозил себе руки. О! Как бы я хотел быть далеко от этой ужасной страны, вернуться в Индию, где так тепло. Но почему же не приходят слуги? Почему мне не несут все необходимое?

Глядя на пепел угасшего очага, он встал, приоткрыл дверь и несколько раз позвал, чтобы кто-нибудь снова развел огонь.

Прошло более четверти часа, пока, наконец, появился Каттер – ординарец лейтенанта, неся немного хвороста, чтобы снова развести огонь.

– Как вы осмелились заставить меня так долго ждать?

– воскликнул Пол, с детства привыкший изводить своих ближних.

– Вы обязаны ждать, – коротко ответил солдат. В другой обстановке Пол был бы ужасно разгневан, но в этот раз он сдержался. Этот избалованный ребенок подумал, что было бы глупо потерять расположение единственного человека, заботившегося о нем. И тогда, решив принять более мрачный вид, чем обычно, мальчик спросил, где его обезьянка, попугай и игрушки.

– Лейтенант сказал, что не хочет иметь в доме никакого беспорядка, – ответил солдат.

– Но это не принадлежит ему! Это мое! Они должны быть у меня! Я хочу их иметь!

– "Я хочу" и "надо" – это слишком громкие слова, молодой человек, – холодно ответил Каттер, снимая заслонку у огня, который он собирался разжечь. – Это, без сомнения, громкие слова, – повторил он, – но в противовес им есть еще "я не могу" и "я не хочу". Обезьяна и попугай мертвы. Мы не можем позволить себе содержать и кормить эти живые игрушки в то время, когда голод начинает хватать нас за горло.

– О, моя обезьяна, мой попугай! – завопил Пол, падая на пол.

– Его мать больше не увидит его фокусов, – пожав плечами, пробормотал Каттер и вышел из комнаты.

Эти слова задели его за живое. Горькие мысли ребенка приняли совсем другое направление, мальчик зарыдал при воспоминании о той, кого он потерял. Он плакал до тех пор, пока не устал от своих рыданий. Бедный ребенок чувствовал себя более несчастным, чем Вилфред в плену.

Эти грустные размышления прервал Каттер, принесший ему еду. Аппетит Пола Вуази был очень разборчив, может быть, из-за слабого здоровья или вследствие преувеличенной снисходительности, с которой всегда следовали его вкусам. И когда солдат разложил перед ним эту грубую пищу, мальчик с отвращением посмотрел на нее.

– Я не могу это есть! – воскликнул он, вонзая вилку в мясо. – Оно жесткое, как камень, и пригодно только для собак.

– Между тем оно лучше, чем рацион тех, кто вынужден сражаться целый день и бодрствовать всю ночь, – сквозь зубы проговорил Каттер.

– Я не притронусь к мясу, которое нужно вышвырнуть собакам! – топнув ногой, воскликнул Пол и, схватив тарелку, бросился к окну, чтобы выбросить все во двор.

Индус высокой касты никогда не стал бы есть пищу, до которой дотронулся европеец, считая ее нечистой. Но нищий индус из низшей касты, называемой "шудра", который следовал за лагерем англичан и в данный момент сидел у стены, увидев пищу, неожиданно выброшенную разгневанным ребенком, испустил радостный крик, схватил ее и проглотил с жадностью голодного волка. Этот бедный мальчик, родившийся в более теплой стране, едва одетый, умирал от голода и холода под суровым небом Афганистана.

Нехватка продуктов, которая стала ощущаться в лагере англичан, задела, в первую очередь, бедных индусов, которые никому не принадлежали и о которых никто не заботился. Исхудавшие конечности бедного индуса, его жалкий вид впервые в жизни пробудили в сердце Пола чувство сострадания. Он испытал нечто, похожее на радость, когда увидел, с каким аппетитом был проглочен не понравившийся ему обед. Может быть, эти совершенно новые чувства были вызваны его собственными горестями.

Он дрожал, сидя у огня. Но что должен испытывать бедный индус на улице в этот пронизывающий холод?

Здесь перед Полом лежало зеленое одеяло, одно из многих, специально приготовленных матерью, чтобы защитить сына от холода. Мальчик почувствовал желание отдать это одеяло, ведь у него их было много. Имелось лишь одно препятствие: страх впустить в комнату этот холодный воздух с улицы. Между тем он в первый раз почувствовал удовлетворение от того, что хотел совершить добрый поступок, и это придало ему сил побороть себя. Пол открыл окно, находившееся невысоко над землей, и протянул теплое мягкое одеяло. Индус взял его с таким удивленным, растроганным лицом, что мальчик был полностью вознагражден. Индус закутался в одеяло и, скрестив руки, выразил в адрес Пола поток благодарностей, что вызвало у мальчика неизвестное ему до сего дня ощущение счастья.

Но чувство одиночества тотчас охватило его с новой силой, и бедный мальчик испытал непреодолимое желание увидеть кого-нибудь, кто ободрил бы его или предложил бы какое-нибудь развлечение, потому что время шло медленно и скучно. Кроме того, он был голоден, чего с ним не случалось никогда в жизни! Мальчик начал уже жалеть о пище, которой он пренебрег, и желать возвращения Шарка, чтобы пожаловаться ему. Но ждать пришлось еще долго. Наконец он услышал в прихожей тяжелые глухие шаги, и в комнату вошел озабоченный, хмурый Шарк. Он сел за свой стол и, несмотря на то, что не видел мальчика целый день, находясь с раннего утра на службе, не сказал ему ни слова и даже не обратил на него никакого внимания. Поэтому Пол отчаянно старался противостоять этим угрожающим взглядам, под которыми он в ужасе замирал.

Собрав все свое мужество, мальчик чуть слышно прошептал: "Я голоден". Офицер, казалось, не расслышал его. Через минуту Пол повторил свою просьбу более отчетливо.

– Разве Каттер не принес тебе поесть? – спросил офицер, ничуть не беспокоясь и даже не поднимая глаз.

– Да, – ответил мальчик, – но все было так невкусно, что я ничего не смог съесть.

– Значит, ты не будешь сегодня вечером таким несносным, – удовлетворительно ответил лейтенант.

Пол, чувствуя, как заволакиваются его глаза, ничего не осмелился добавить. Через несколько минут кузен попросил мальчика принести Устав, который находился где-то в библиотеке. Ребенок поднялся, медленно пересек комнату, все время спрашивая себя, как он разыщет необходимую книгу среди такого количества других. Не сумев разобрать заголовки, написанные на корешках книг, Пол схватил наугад первую попавшуюся и отнес ее офицеру.

– Этот мальчишка к тому же еще и глупец! – недовольно воскликнул лейтенант. – Разве ты не можешь прочитать заголовок, когда его позолоченные буквы так и бросаются в глаза.

– Нет, – прошептал Пол, испытывая в этот раз стыд за свое невежество.

– О, – проворчал лейтенант. – Я забываю, что мать сделала из него плаксу и бездельника. Никогда из этого ребенка не выйдет ничего хорошего.

Пол уловил эти слова, которые, вероятно, не были для него предназначены. Его сердце сжалось, и, с большим трудом сдерживая рыдания, мальчик снова занял свое место у огня, в то время как лейтенант сам подошел к полкам, чтобы взять необходимую книгу. Этот удар по памяти матери проник прямо в сердце осиротевшего ребенка.

Зачем так сердиться на недостатки той, единственной ошибкой которой была чрезмерная любовь к сыну?

О, как бы он расплакался, если бы рядом не было этого непреклонного стража! Он едва решался шевельнуться из страха вызвать новый взгляд презрения. Но между тем как он чувствовал себя таким несчастным, покинутым, пристыженным, слабое утешение проникло в его сердце. "Все же сегодня я не был абсолютным ничтожеством, – сказал он себе. – Бедный индус не умрет этой ночью от холода и голода". И Пол задумался над тем, как это ужасно – умереть от холода и голода!

Несмотря на удручающее одиночество, Пол почувствовал большое облегчение, когда его кузен встал и вышел.

Его присутствие, казалось, усиливало холод.

Мальчик уже так долго смотрел на огонь, что захотел изменить местоположение и снова подойти к окну, откуда ему, по крайней мере, могло посчастливиться увидеть живые существа.

Через некоторое время он увидел Эдгара с траурной повязкой на рукаве. При помощи шпаги тот искал дорогу, медленно, с задумчивым видом продвигаясь вперед, повернув лицо к небу, видеть красоту которого он уже не мог.

Слепой солдат пришел справиться о сыне своей благодетельницы.

Пол посмотрел на него со смешанным чувством радости и стыда. Каждый раз, когда он видел этого бедного отца, он не мог не думать о своем собственном поведении по отношению к Вилфреду и не упрекать себя в этом. Между тем чувство одиночества и потребность в человеческом общении взяли верх, и он обрадовался при виде этого друга, который был знаком с его матерью. Мальчик снова распахнул окно, и так как Эдгар был уже совсем рядом, воскликнул:

– Входите, Эдгар, побудьте со мной. Я совсем один.

Нужно только отодвинуть задвижку у дверей – это очень легко.

Делафорс узнал голос ребенка, хотя в нем отсутствовали привычные повелительные нотки. Зная, какая пропасть отделяет солдата от сына офицера, он повоенному поприветствовал мальчика и ответил: | – Я никогда не был у лейтенанта Шарка; мне трудно | будет найти дверь, если меня не проводят. | – Подождите минуту, я помогу вам, – воскликнул Пол, быстро закрыв окно и побежав к выходу.

Главной целью Пола, когда он вел за собой слепого, было желание развеять свое одиночество. Но самое приятное чувство возникло тогда, когда, попросив его приблизиться к камину, Пол развел веселый огонь.

В течение нескольких минут Эдгар молчал, так как пожатие этой маленькой руки непроизвольно напомнило ему ту, которая так часто сопровождала его.

– О Эдгар, – воскликнул Пол, – я так несчастен, мне кажется, я скоро умру от горя.

Не будем повторять слова, которыми Эдгар Делафорс пытался утешить сироту. Исходя из положения английских войск, он считал, что их дни, дни его товарищей по оружию, сочтены. Было решено, что войска, вместе с женщинами, больными и ранеными, предпримут отчаянное усилие добраться до Джалал-Абада, до этой крепости, удаленной приблизительно на 100 миль, где храбрый Гавелок дал отпор врагам.

Это долгое и опасное путешествие будет совершено в середине суровой зимы, когда земля покроется толстым слоем снега и горные переходы будут полны врагов. Эдгар был убежден, что никто из этих несчастных не достигнет Джалал-Абада живым. Он не часто делился своими мыслями, опасаясь того отчаяния, которое охватило уже самых смелых. Но сам Эдгар испытывал предчувствие человека, который услышал приговор, произнесенный неумолимой смертью. Его слепота, казалось, отняла у него любую попытку к спасению. Но смерть для Эдгара Делафорса потеряла свой ужас. Он не раз видел ее на поле битвы, на зыбких волнах океана, а теперь он чувствовал приближение ее медленных, но уверенных шагов, ожидая ее со спокойствием и терпением христианина.

Если бы Вилфред был рядом с ним, Эдгар, конечно, не смог бы избавиться от бесконечной тревоги о будущем сына, но он думал, что тот уже нашел свой вечный покой. Солдату ничего не оставалось, как выполнить свой долг и умереть, но это был не обычный солдатский долг, так как, будучи слепым, он не мог больше сражаться, но он оставался слугой Христа, чтобы защищать веру.

Эдгар проявил живой интерес к маленькому Вуази, особенно в память о его матери. Бедный ребенок! Без всяких сомнений, скорая жестокая смерть ждет его в самом начале жизни! Слепой солдат, воспользовавшись тем немногим временем, которым он располагал, серьезно и ласково обратился к сердцу мальчика, словно смерть уже стояла у дверей. Пол часто слышал, как мать жаловалась на свою участь, но ее слова не трогали его.

Поглощенный только своими удовольствиями, своим благополучием, он никогда не думал о бессмертии своей души. Беззаботно влекомый спокойным течением, он думал лишь о наслаждениях жизни; понадобилась настоящая буря, чтобы потревожить волну, которая заставила бы его почувствовать, как содрогается несущий его челн, чтобы он услышал о том отдаленном береге и о Лоцмане, вызвавшемся проводить нас на небеса.

– Возвращайтесь скорее! – воскликнул Пол, когда солдат поднялся, чтобы уйти. – Я бы хотел, чтобы вы всегда были рядом со мной. Когда я снова увижу папу и мы отправимся в Америку, вы поедете с нами. Вы больше не покинете нас, и у всех нас будет один тихий дом.

– Тихий дом! Да, я надеюсь, – с грустной улыбкой сказал Эдгар. – Но этот дом, возможно, ждет нас не на земле и не по ту сторону океана.

Глава 14. Побег

Афганец Мюлей отсутствовал дома всю ночь с 5 на 6 января, но Зобеид совсем не волновалась, так как знала, что готовится крупное событие. Англичане собирались покинуть свое убежище и попытаться вырваться на свободу, проложив себе дорогу до Джалал-Абада. Девушка хотела скрыть от Вилфреда опасности, угрожавшие его соотечественникам, но он всегда был в курсе того, что говорили по этому поводу. Мысль о том, что им предстоит долгое, утомительное путешествие через эту враждебную страну, приводила его в ужас. Как избежит неприятностей его бедный отец в суете отъезда? Кто будет его проводником в пути, кто поможет ему преодолеть опасные каменистые горные переходы? В самом слове "отступление" мальчику слышался голос смерти. Вилфред видел вдали снег, все покрывший своим белым саваном, и задрожал при мысли о нежной, привыкшей к удобствам мадам Вуази, которой предстояло это опасное путешествие в такое суровое время года.

Утром 6 января, когда первые лучи солнца только окрасили горизонт, Мюлей с горящими глазами и торжествующим видом стремительно вошел в дом и снял свой ятаган, долгое время висевший без дела.

– Аллах послал нам добычу! – воскликнул он. – Враг в наших руках! Лиса покинула свое логово, свора собак преследует ее. Ференгеи всем скопом выходят из окружения через бреши в крепостных стенах! Я видел их. Я видел их своими глазами! Они движутся – одни на лошадях, другие – пешком, третьи – волоча фургоны, доверху наполненные добром, награбленным у нас. Нас ждет добыча, великолепная добыча! Зобеид, девочка моя, у тебя будут кашемировая шаль и жемчужные украшения, яркая, вышитая золотом куртка, а наш дом украсят те богатства, которые мы вырвем у неверных.

При появлении Мюлея Вилфред приподнялся с полу, затаив дыхание, чтобы лучше расслышать важные известия, принесенные хозяином.

– Так, значит, английские войска отправились в путь? – воскликнул он.

– Ну да, – ответил Мюлей, – они уже в пути, но они никогда не доберутся до Джалал-Абада, никогда! На берегу реки, в темных ущельях, на заснеженных горах – повсюду они встретят нас; вверху, внизу – месть афганцев везде найдет их!

– О, освободите меня, освободите меня! – воскликнул Вилфред, топая по земле закованными в цепь ногами. – Отпустите меня туда, где сейчас мои соотечественники, я хочу умереть там, где погибнут они.

Жестокая улыбка – это было все, чего он добился.

Мюлей уже выходил из дома. Бедный, отчаявшийся раб, сомкнув руки, повернулся к Зобеид.

– О Зобеид, я сойду с ума! – воскликнул он. – Разбей эти цепи, ведь ты сочувствуешь мне! Подари мне свободу, позволь мне увидеть моего бедного отца!

– Брат мой, я не могу сделать то, что ты просишь, – ответила она со слезами на глазах. – Я благодарю Аллаха за то, что твоя жизнь будет в безопасности.

– Я испытываю ужас от такой безопасности! – воскликнул Вилфред, заламывая руки. – О Зобеид, если бы твой отец был слеп и подвергался таким опасностям, разве пожелала бы ты ему такой безопасности? Разве не стремилась бы ты всеми силами твоей души разделить его судьбу, прийти ему на помощь?

И, не сумев сдержать своего отчаяния, мальчик с воплем бросился на пол. Зобеид склонилась над ним, положив руку ему на плечо.

– Брат мой, когда Аллах посылает горе в дом мусульманина, тот говорит: "Это судьба". Он скорбит, но не ропщет. Разве в твоей святой книге нет ничего, что успокоило бы тебя? Когда мусульманин говорит: "Бог добр", разве он предается отчаянию?

Вилфред почувствовал легкий упрек и тотчас поднялся, вытерев горячие слезы, слепившие его глаза. Взяв Библию, он начал листать ее, чтобы найти так необходимое ему утешение. Но сердце мальчика было настолько поглощено единственной, тягостной мыслью, что его глаза хотя и не отрывались от книги, не видели ничего, кроме длинного печального каравана беглецов, который тяжело продвигался вперед по заснеженной дороге. То, что он читал, не имело никакого смысла. Мальчик не мог сосредоточиться.

– Читай вслух, брат мой, – сказала Зобеид.

Но так как Вилфред нерешительно перелистывал страницы святой книги, не зная, какой отрывок выбрать, девочка добавила:

– Прочитай о страданиях Того, Кого вы – христиане, называете своим Спасителем.

Если бы даже молодая мусульманка была чадом Божиим, она не могла бы лучше утешить Вилфреда. Трудности, возникающие у него при переводе на почти незнакомый язык того, что он читал, волнующие слова, торжественное чувство того, что он является для этой молодой девушки вестником вечной истины – все это успокоило мальчика. Зобеид слушала с большим вниманием. Ее забытая работа лежала на коленях. Когда Вилфред закрыл священную книгу, она вздохнула и сказала:

– Когда я слышу такие слова, то ловлю себя на мысли, что хотела бы родиться христианкой.

– Ты станешь, непременно станешь христианкой, Зобеид!

– воскликнул Вилфред. – Я много молился за тебя.

Зобеид подняла на него черные, полные наивного удивления глаза.

– Ты не можешь знать этой молитвы, – сказала она.

– Благодаря Богу я выучил ее! – воскликнул Вилфред.

– Мы, христиане, не повторяем одни и те же слова в надежде быть услышанными. Мы обращаемся прямо к Богу и просим Его о том, что нам необходимо, чего мы желаем.

А я! Я очень хочу, чтобы ты узнала Всевышнего, ты, ставшая моей сестрой!

Зобеид не успела ответить, как дверь отворилась и вошел стройный высокий афганец.

– Дядя! – воскликнула Зобеид, тогда как Вилфред, приятно удивленный, узнал в нем своего друга Османа.

– Где твой отец? – спросил мусульманин, казалось, не заметив присутствия мальчика.

– Он преследует англичан, – ответила Зобеид. – Если бы он был здесь, разве осмелился бы слуга бывшего короля Шаха Суджаха...

– Я больше не слуга короля! – гневно воскликнул Осман.

– Он поверил клевете своих врагов и усомнился в моей верности. Он выгнал меня, на преданность которого он мог бы рассчитывать до конца своих дней. Но дело сделано! У меня больше нет короля, некого больше защищать.

Я отправляюсь в темные долины, где пасутся дикие стада. Мое жилище отныне будет в безлюдных горах.

Я пришел попрощаться с братом и в знак мира в последний раз пожать ему руку, прежде чем навсегда покинуть этот город.

"Осман, – с горячностью воскликнул Вилфред, – сделайте еще кое-что, прежде чем навсегда покинете этот город. Мой отец спас вам жизнь, вы сами говорили об этом. Освободите же его сына! Разбейте эти ужасные цепи, которые держат меня здесь, когда все мое сердце с теми, кто сражается".

Осман с головы до ног осмотрел маленького раба. Он колебался, Зобеид молчала, испытывая к мальчику чувство сострадания, она боялась потерять того, кого называла своим братом. Вилфред заметил неуверенность Османа и, схватив его за руку, умоляюще продолжал:

– Осман, вы, который так любит свободу, разве вы оставите меня в этих цепях? Разве свобода не дороже жизни? Вы любите свою страну и хотите оставить меня здесь, в то время как все, кто говорит на моем родном языке, вернутся на свою родину? О, если у вас когданибудь был отец, которого вы любили, подумайте о моем слепом и беззащитном отце! Разве я не нужен ему, разве он не хочет видеть меня рядом с собой? Осман, разве справедливо, когда разделяют сына и отца?

Мольбы мальчика не были напрасны. Осман вытащил из-за пояса кожаный футляр, в котором находилось множество полезных вещей, достал одну из них и одну за другой разорвал путы, стягивающие ноги Вилфреда. На все это понадобилось меньше времени, чем нам на то, чтобы все это описать. Почувствовав свободу, мальчик запрыгал от радости и тотчас бросился к двери. Но прежде чем он достиг ее, голос Зобеид остановил мальчика:

– Как, Вилфред, ни слова прощания?

Вилфред быстро вернулся, и дети по-братски обнялись.

– Я буду молиться за тебя, – добавил он, прежде чем уйти, – Сюда! – сказал Осман, когда он со своим юным другом сделал несколько шагов. – Мы пойдем по этой пустынной окольной улице. Кабул полон опасностей, угрожающих мне, потому что еще вчера я служил Шаху Суджаху, но еще больше тебе, так как эта белая кожа выдает твое происхождение.

Справедливость этих слов была очевидна. Едва они сделали несколько шагов, как какая-то морщинистая старуха, сидевшая у дверей, начала кричать: Держите его, держите! Раб убежал от своего хозяина!" И тут же эхом отозвались женские возгласы, смешанные с криками детей.

Со всех сторон слышалось: "Ловите его, ловите!

Убейте англичанина! Убейте изменника, который перешел к врагам!" Осман и Вилфред поспешили, преследуемые глухим, угрожающим гулом и топотом шагов. К счастью беглецов, в Кабуле в этот день оставалось мало мужчин, да и те не были настроены воинственно. Между тем, опасность была велика, и Осман, выбирая дорогу, повернул за угол и направился к сводчатому переходу, который, повидимому, вел к развалинам. Вилфред следовал рядом с ним. Через несколько шагов они остановились перед закрытой дверью, которую Осман заставил открыться сильным ударом кулака, и оба беглеца очутились в узкой темной комнате, где сырой запах плесени напоминал о мрачном погребальном склепе. Осман взял мальчика за руку, установилась полная тишина. Они легли на землю в самом затемненном уголке, и в этой угрожающей тишине Вилфреду показалось, что он слышит биение своего сердца. Крики преследователей становились все слабее, пока совсем не затихли и не установилась глубокая тишина.

– Почему же они не стали преследовать нас здесь? – облегченно вздохнув, прошептал Вилфред.

– Может быть потому, что не решились напасть на тигра в его логове из страха перед его когтями, – сказал Осман, дотронувшись до прикрепленного к поясу кинжала.

– Но, – продолжал он, обращаясь к Вилфреду, – нам не следует появляться на улицах днем. Когда сядет солнце и ночь укроет нас своим защитным покрывалом, тогда мы сможем отправиться в путь. А пока отдохнем: нас ждет долгий и утомительный путь.

Сказав это, афганец разделил с дрожащим от холода Вилфредом свою доху, и оба в молчании принялись ждать часа отправления.

Глава 15. Отступление

– Ты умеешь садиться на лошадь? – спросил лейтенант Шарк у Пола, подрагивающего от морозного утреннего воздуха. Вокруг них, взад и вперед около артиллерийских орудий, лошадей, багажа ходило множество людей, занятых последними приготовлениями к отъезду.

– Нет, – робко ответил Пол. Упав с первой же лошади, на которую он попытался взобраться, мальчик заявил, что он еще мал и не приспособлен к таким упражнениям.

– И конечно, ты не можешь шагать? – насмешливо сказал лейтенант. – Что за глупость – везти сюда такого ребенка? – процедил он сквозь зубы. – Что мне с ним теперь делать? – И морщины, бороздившие его лоб, стали еще глубже, чем обычно. Внезапно его осенила мысль.

– Здесь, в фургоне, мы освободим для тебя немного места, от этого экипаж не станет тяжелее, хотя, по правде говоря, бедные животные, которым предстоит его тащить, сами едва могут сдвинуться с места.

Мальчик начал устраиваться на указанном ему месте, хотя это было довольно трудно, так как его неуклюжие ноги не слушались от страха и холода. Ребенок чувствовал себя всеми забытым, ведь каждый был очень занят.

Вскоре караван медленно тронулся в путь вдоль заснеженной равнины. Беспорядочно следовали солдаты в красной форме с блестящими на солнце ружьями, дамы, закутанные в шали и меха, некоторые на лошадях, другие – в повозках; за ними следовали нагруженные слуги, так как полумертвых животных едва хватало, чтобы везти багаж.

Пол смотрел на эту сутолоку и чувствовал себя бесконечно одиноким, находясь в гуще людей. И все же он отдавал себе отчет в тех опасностях, которые ему предстояли.

Он насчитал тысячи вооруженных бойцов и, видя их силу, предполагал непременный успех, забывая при этом, что зима – враг более страшный, чем сабля, и что неорганизованная масса людей часто становится легкой добычей неприятеля.

Прежде чем фургон Пола тронулся в путь, мальчик в последний раз оглянулся, чтобы узнать, нет ли рядом знакомого лица. На некотором расстоянии он заметил слепого Эдгара.

– Эдгар, – крикнул мальчик.

Солдат повернул голову.

– Идите сюда. Вы не сможете шагать в строю, подойдите ко мне.

Эдгар не просил большего, но нужно было суметь пробраться через множество препятствий: лошадей, ружей, ящиков и коробок, других предметов, преградивших дорогу к мальчику. Пол вскоре и сам заметил, что слепой не сможет пробраться. Несколько мгновений он колебался и, озираясь по сторонам, ждал, не избавит ли его ктонибудь из этого затруднительного положения. Но каждый был занят своими делами. Ограниченный в своих возможностях, Пол неловко спустился с фургона и предпринял попытку пробраться через толпу к Эдгару, что показалось ему настоящим подвигом. И действительно: то его толкали здоровые парни в военной форме, то носильщик, нагруженный огромной коробкой, чуть не опрокинул его, в завершение всего мальчику пришлось низко наклониться, чтобы пройти рядом с лошадью, которая могла его укусить.

В первый раз в жизни мальчик пытался действовать самостоятельно, победив свою робость и природную нерешительность, и это было для него настоящим приключением.

Поэтому, оказавшись рядом с Эдгаром, он чувствовал себя победителем.

– Я покажу вам дорогу, – сказал он, гордясь возможностью предложить свою помощь. – Я провожу вас к своему фургону. Но, по правде, вы в нем не поместитесь, там есть место только для меня. Зато вы сможете держаться за тележку и так без труда добраться до Джалал-Абада.

– Благослови вас Бог за ваши добрые мысли и дела, – сказал Делафорс, горячо сжимая протянутую к нему маленькую руку.

Пол испытал чувство удовлетворения, несмотря на то, что он только из милосердия приблизился к Эдгару.

– Я способен на добрые поступки, – снова подумал он.

– Если бы бедный Вилфред был жив, он не смог бы сделать для своего слепого отца больше, чем я. Оказывается, приятно быть добрым по отношению к кому-либо.

Пол едва успел забраться в свою тележку, как сильный удар хлыста заставил несчастных животных тронуться с места.

Делафорс без всякого труда следовал за ним пешком: фургон продвигался медленно, поскольку колеса увязали глубоко в снегу. Лошади, измученные еще до отъезда, останавливались каждую минуту, чтобы передохнуть. Их худые бока дымились на морозном утреннем воздухе.

Пол, счастливый, что избежал одиночества, все время болтал с Эдгаром. Он сказал ему, что очень рад возможности снова увидеть отца. Но, возможно, здесь было гораздо меньше сыновней привязанности, чем желания избежать надзора сурового лейтенанта.

Он с радостью покидал Кабул. В сущности, мальчик был бы рад любому приключению, способному изменить его жизнь. Он не переставал говорить, то расспрашивая о чем-то своего спутника, то делясь с ним своими детскими впечатлениями о том, что происходило вокруг.

– Вон толпа афганцев смотрит, как мы отъезжаем! Я не люблю взгляды этих людей! Вон тот показывает свои белые зубы, держась за рукоятку сабли! Если бы они только осмелились, то напали бы на нас. Но нас слишком много. Они наблюдают за вооруженными солдатами и лошадьми, везущими тяжелые пушки... О, какой холодный ветер, он дует вам прямо в лицо! Надеюсь, в Джалал-Абаде нам будет хорошо и тепло! Вчера из остатков сломанного стула мы развели слабый огонь! Мне кажется, прежде чем мы доберемся до города, мы все замерзнем!

Мне сказали, осталось еще 100 миль, а этот фургон движется, как черепаха. Интересно, где нам предстоит ночевать сегодня и завтра? Нам нужно найти какоенибудь пристанище, не так ли?

– Мы, конечно же, найдем его, – сказал Эдгар низким уверенным голосом, не думая о земном убежище.

Прошло много времени. Едва караван преодолел полмили, как возникло первое препятствие: нужно было пересечь реку. Так как она была не глубока, многие, в том числе и женщины, пересекли ее вброд, рискуя лишь замочить свою одежду, которая вместо того, чтобы высохнуть, замерзала на них.

На некотором расстоянии находился маленький дощатый мост. Оставшиеся люди направились в ту сторону.

Человек, правивший фургоном Пола, знал, что бедные животные никогда не смогут пересечь этот поток и поэтому сразу направился к мосту. Пока бедные животные изо всех сил пытались взобраться на мост, одна из лошадей опрокинула в воду проходившего мимо молодого человека. По грубым ругательствам Эдгар тотчас узнал Жака-барабанщика.

– О, хотя бы ради сегодняшнего дня не бранитесь, Товлер, – серьезно сказал слепой солдат. – Возможно, что, не дождавшись рассвета, мы будем вынуждены дать свой последний отчет. Для большинства из тех, кто сегодня покинул Кабул, смерть гораздо ближе, чем ДжалалАбад.

А пока есть время, давайте найдем более надежное убежище, чем его стены.

На этот раз Жак ничего не ответил. Он молча продолжал свой путь. Что касается Пола, напуганного этими суровыми словами, то он воскликнул:

– Разве вы считаете, что враг может напасть на нас?

Разве у нас есть основания бояться?

– Бояться? – тихо повторил Эдгар и, не отвечая на вопрос прямо, сказал: "Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться?" (Пс. 26,1).

Пол не решился переспросить его. Спокойное, бледное лицо солдата говорило, что ему больше не на что надеяться на земле. Мальчик поудобнее расположился в фургоне, дрожа при мысли о том, какой приговор вынесет завтрашний день этому каравану.

Он долго молчал, не решаясь заговорить.

– Как беспорядочно идут солдаты, – сказал он, наконец.

– Они все разбрелись по полю. Все это так отличается от парада! Тогда, выстроенные в длинные шеренги, они одновременно начинали шаг и все слаженно маневрировали.

Посмотрите туда, – воскликнул мальчик, забыв, что его спутник слеп, – они выгружают свой багаж, весь снег усеян оставленными вещами. Что мы будем делать? – с тоской продолжал Пол. – Все это захватят афганцы: наши кровати, продукты. А нам еще предстоит такой длинный опасный путь! К счастью, – сказал он себе вполголоса, – у меня в кармане есть несколько сухарей, чтобы перекусить.

Сейчас я съем несколько из них.

И, выполняя свое желание, Пол начал грызть сухари.

Утолив разыгравшийся на свежем воздухе аппетит, мальчик остановил взгляд на слепом солдате, уже несколько часов шагавшем за фургоном, на каждом шагу по колено проваливаясь в снег. Пол прекрасно знал, что ему вряд ли сегодня удалось поесть. Совесть и пробуждающееся сострадание нашептывали ему: "Поделись с ним едой", в то время как эгоизм твердил: "Этого не хватит на двоих, путешествие еще только началось". Некоторое время Пол колебался. Он съел сначала один, потом два сухаря, прежде чем решиться, и, наконец, третий протянул солдату. Эдгар взял его с благодарностью, и мальчик снова испытал чувство удовлетворения, которое однажды уже растрогало его.

Читатель, возможно, подумает, что этот благородный поступок вряд ли достоин внимания; но забыть себя ради другого – это было еще неведомо Полу. Еда, отданная индусу, пришлась ему не по душе; одеяло было лишним, он не испытывал в этом недостатка, но сухарь мальчик отдал прежде, чем утолил свой аппетит; он был предпоследним, и Пол уже начал предвидеть возможные лишения: голод, а может быть, и смерть.

С наступлением ночи одна из лошадей, тянувших фургон, в изнурении опустилась на землю. Погонщик тщетно прилагал усилия, чтобы заставить ее подняться. Фургон двигался так медленно, что большинство всадников и тех, кто шел позади пешком, обогнали его. Испытывая ужас от возможности остаться в этой враждебной стране и попасть в руки афганцев, которые, наверняка, где-то поблизости высматривают ослабевших и отставших, проводник бесшумно распряг другую лошадь и, прежде чем Пол и Эдгар заметили его, оседлал ее и последовал за караваном. Звук копыт лошади, удаляющейся так быстро, как только позволяли ее последние силы, дал Эдгару и мальчику понять, что товарищ оставил их на верную смерть.

– Что с нами будет? Что с нами будет? – в отчаянии воскликнул Пол. – Мы не сможем догнать караван. Нам остается только лечь в снег и умереть!

– Мужайся, мальчик мой, – сказал Эдгар, поднимая на руки полумертвого от холода и страха ребенка. У меня крепкие ноги, а ты прекрасно видишь. Я понесу тебя, а ты будешь моим проводником. Бог придет нам обоим на помощь.

Пол прижался в своему покровителю, который был для него не только источником тепла, но и средством передвижения.

Эдгар чувствовал на своей щеке дыхание ребенка и думал о своем Вилфреде, в душе благодаря Бога за то, что Он избавил его сына от таких страданий.

В этот тяжелый час Эдгар вспоминал отеческую крышу, дом своего детства и горячо молил Бога за всех тех, кого он покинул таким молодым и кого он уже никогда не уви196 дит.

Вскоре наступила полная темнота. Пол совсем ничего не видел в темноте, и Эдгару пришлось устроить ночлег.

– Что же мы будем делать? – всхлипывал Пол.

– Помолимся и обратим наши души к Богу, – сказал слепой солдат.

Оба опустились на колени прямо в снег и начали читать полную преданности и веры молитву, обращаясь к Тому, Кто единственный в их одиночестве мог прийти к ним на помощь. Казалось, он говорил Богу: "Вот кто меня убивает, я надеюсь на него". Пол сосредоточенно слушал.

Ему казалось, что солдат разговаривает с Богом, находящимся здесь, совсем рядом с ними. И хотя голос Эдгара раздавался далеко в пустынной тишине, она казалась мальчику менее отчаянной и пустынной.

Поднявшись, Делафорс начал разгребать снег руками, чтобы освободить место для себя и ребенка, которого Бог доверил ему. Пол смотрел на него при слабом свете луны. Сердце мальчика навсегда привязалось к этому единственному человеческому существу, которое еще заботилось о нем. Ребенок держал в руке свой последний сухарь, который был крошечной частью тех обильных обедов, к которым он так привык и без которых нужно было сегодня обойтись.

Если бы Делафорс мог только подумать, что сухарь был последним, он, конечно, не притронулся бы к нему.

Но, не зная этого, он охотно взял его. Затем, сжав мальчика в своих объятиях, Эдгар изо всех сил пытался защитить его от холодного ночного ветра, а мальчик, закрыв усталые глаза, думал, что засыпает на отцовской груди.

Глава 16. Неожиданность

Уже час слепой солдат и ребенок отдыхали под звездным небосводом, как вдруг раздался выстрел, за которым последовали крики англичанина.

Эдгар тотчас проснулся. Через секунду он был уже на ногах и, несмотря на слепоту, бросился к тому месту, откуда прозвучал выстрел. Он не мог оставаться безучастным, слыша отчаянный крик, хотя сам был бессилен оказать помощь. Пол, сонный, с трудом осознавая то, что делает, следовал за своим спутником из страха хотя бы на минуту остаться одному.

Но Эдгар пришел слишком поздно, чтобы предотвратить смертельный выстрел, настигший его соотечественника.

Пол увидел на окровавленном снегу две неподвижные человеческие фигуры в последней схватке их жестокой борьбы. Один был в английской форме, другой – мусульманин.

– Эдгар, он убит! – в ужасе воскликнул Пол. – Это барабанщик, который бранился вчера утром на мосту.

– А Мюлей отомстил за своего сына, – на последнем издыхании прошептал афганец.

Пораженный страхом, Пол умолял Эдгара уйти с этого места. Ему казалось, что афганец сейчас поднимется и будут новые жертвы. Но Эдгар, склонившись над безжизненным телом барабанщика, хотел убедиться, не осталось ли каких-либо признаков жизни. Он позвал его, но не получил никакого ответа. Все было кончено. Губы, всегда готовые произнести ругательство, сомкнулись навсегда.

Человек, откладывавший свое покаяние на более долгий срок, был мертв.

Внезапно Пол схватил Эдгара за руку и с трудом сдерживая отчаянный крик, прошептал:

– Сюда идут! Я уже различаю в темноте тюрбаны! Они убьют нас!

– Наши души возьмет Бог, – сказал Эдгар. Он думал, что наступил его последний час, но несмотря на это, голос солдата остался спокойным и мужественным. Ему ответил радостный крик, и две детские руки нежно обняли его.

– Это мой отец, мой любимый отец! Я узнал бы его голос из тысячи! – воскликнул Вилфред.

Это было слишком! Найти сына в миг ожидания смерти, услышать его милый голос, исчезнувший, казалось, навсегда; прижать мальчика к своему сердцу, которое столько выстрадало! Волнение превысило силы отца, и мужчина зарыдал, как ребенок. Этого не может быть! Он заблуждается! Чувства обманывают его! Его Вилфред рядом? Это его руки обнимают отца так крепко? Да, во время изнурительного путешествия Эдгар благодарил Бога за то, что Он избавил ребенка от таких опасностей и тревог, забрав его в лучший мир. Но теперь он видел сына живым рядом с собой, и его сердце переполняла благодарность к Тому, Кто, так больно ранив отца, наконец исцелил его.

Вилфред так наслаждался счастьем снова видеть отца, что прошло некоторое время, прежде чем он увидел Пола. Но как только он заметил его, то, забыв прежние обиды, по-братски пожал его руку. Сын благодетельницы стал его товарищем по несчастью.

Все это время Осман долго и неподвижно созерцал тело своего брата. Скорбь гордого афганца не могла быть выражена сильнее, чем в этом молчании. Он стоял рядом – угрюмый и мрачный. Если бы убийца Мюлея был жив, он бы убил его, отомстив за своего брата. Таков был закон крови, но ничего нельзя было сделать: этот закон соблюден.

Между тем, холод напомнил Эдгару и его спутникам, что время и место не позволяют дольше изливать ни радость, ни отчаяние. Вилфред, чья находчивость ярко проявлялась в сложных ситуациях, заметил на некотором расстоянии лежавший на снегу бочонок, оставленный кем-то из каравана. Осман открыл его ножом, и все были приятно удивлены, найдя в нем копченое мясо.

– Это послал нам Бог! Здесь есть чем перекусить и из чего разжечь огонь.

Оживленный и радостный, как если бы готовился пир во дворце, Вилфред, с помощью Османа, разломил бочонок, разложил еду на земле, предварительно расчистив снег, а затем с помощью огнива разжег огонь, и вскоре его красные отблески осветили ночь. Еда была уничтожена с жадностью, свидетельствовавшей о том, как проголодались наши бедные путешественники.

И хотя пища была довольно скромной, никогда Пол не ел ничего вкуснее. Это было странное зрелище: костер посреди белой равнины. Пламя высвечивало бледные тени беглецов и суровые черты лица афганца в живописном костюме. Но вскоре от костра остался один только пепел, и Эдгар и Осман принялись обсуждать, как им лучше всего поступить. Англичанин хотел догнать караван, но афганец убеждал его, что даже в случае успеха они подвергнутся неминуемой гибели.

– Ни один англичанин не выберется живым из ущелья Джукдулук. Наши воины заняли все высоты и ожидают там англичан: от них не останется ничего, кроме груды трупов. Пойдемте со мной в горы, где я жил, пока не началась война и пока я по глупости не променял свое тихое жилище на мнимые удовольствия лживого двора. Вы устали, но для ваших усталых ног будет вреден этот предательский сон, который не только не выведет вас из оцепенения, но еще и погубит вас. Поднимайтесь, и мы отправимся в путь, огонь уже погас и только движение согреет нас.

Последовав совету Османа, маленькая группа из четырех человек отправилась под его руководством в путь.

Но прежде чем покинуть это место, Осман совершил обряд погребения так, как это позволяли условия. Он забросал тела Мюлея и барабанщика снегом. Затем, прочитав отрывок из Корана, он удалился от пригорка, обозначавшего место, где покоились два трупа.

– Мюлей умер как герой, со шпагой в руке, повернувшись лицом к своему врагу, – проговорил афганец с покорностью, свойственной магометанам.

– Но Зобеид, бедная Зобеид! – прошептал Вилфред, перед которым возник образ отчаявшейся девочки. И, погруженный в свою радость, он вздохнул при мысли о ней.

Маленький караван медленно приближался к горам.

Полу, не сделавшему за сегодняшний день ни шагу, было стыдно жаловаться на свою усталость, когда он видел, как быстро шел его юный спутник несмотря на то, что прошагал весь день.

Вилфред решительно отказался от помощи отца. Он слишком счастлив, – объяснил мальчик, – чтобы чувствовать усталость. И так они продвигались по снегу все время вперед: Осман шел впереди, ориентируясь по звездам, рассыпанным по небосводу. Наконец, они подошли к такому крутому подъему, что Вилфред испугался за своего отца. А обессилевший, испуганный Пол уселся на камень у края дороги и расплакался.

– Плачут только женщины, отчаиваются лишь безумцы, – пренебрежительно обратился к нему Осман. – Если ты останешься здесь, ты погибнешь. Нужда – самый лучший помощник. Она любого заставит подняться.

Пол с усилием поднялся, его ноги болели, а между тем, надо было либо идти вперед, либо умереть. И в этот момент он подумал о своей матери. Он представил себе ее страдания. Если бы она видела его в таком положении!

И тогда, может быть, впервые в жизни, он почувствовал цену привязанности и любви. Но мальчик не мог и предположить, что в этот момент он проходил суровую школу дисциплины, которая должна была изгнать из его сердца эгоизм, укоренившийся там в первые годы его счастливой и беззаботной жизни.

Разве Эдгар и Вилфред устали меньше, чем молодой Вуази? Они утомились еще больше, но были мужественны и черпали силы из того источника, у которого Пол знал только название. Для слепого Эдгара дорога была еще труднее и мучительнее. Каждую минуту, несмотря на осторожность и заботы сына, он натыкался на непредвиденные препятствия, ушибался, рисковал упасть из-за ухабов.

Большим облегчением для четверки людей, с таким трудом поднимавшихся по горе, было увидеть на повороте тропинки человеческое жилье.

Эдгар и дети, изнуренные, не способные произнести ни слова, едва войдя в дом, растянулись на голом полу, чтобы вкусить отдых. Через несколько минут все спали глубоким тяжелым сном. Природа взяла свое.

Тотчас в хижине воцарилась полная тишина, в то время как снаружи ветер ломал ветки оголенных деревьев и гнал тяжелые тучи. Вскоре повалил снег.

Глава 17. Новые усилия

На следующее утро Пол Вуази проснулся самым первым; солнце стояло уже высоко над горизонтом, когда он открыл глаза. Он огляделся вокруг, не в состоянии понять, где он находится и какая причина привела его сюда.

Но его больные ноги тотчас напомнили ему о страданиях и усталости, пережитых накануне. Хижина, в которой он находился, была одноэтажным каменным сооружением.

Крыша, выступающая наружу, опиралась на деревянные столбы и образовывала перед домом что-то вроде веранды.

Комната, где спали путешественники, с трудом отвечала тем представлениям об удобствах, к которым привык Пол. Она была пустая, за исключением наполовину заржавевшей железной решетки, где Осман разжигал огонь. Но там виднелась лишь горстка дымящегося пепла.

Рядом стоял вещевой мешок барабанщика, в котором было немного еды. Его принес афганец. Вид этого мешка бесконечно обрадовал мальчика, первым желанием которого было удовлетворить свой аппетит. Но будучи слишком усталым, чтобы подняться, мальчик снова растянулся на земле в том углу, где еще спал Эдгар со своим сыном.

Когда Пол, опершись на локоть, смотрел на спящего солдата, в голову ему пришла мысль: сон напоминал ему смерть. Лицо слепого солдата было таким же бледным, как и у матери Пола, когда он запечатлел на ее холодном лбу свой последний поцелуй. Щеки Вилфреда, напротив, горели, его черты не были так неподвижны, как у отца; внутреннее волнение выражалось внешне, его пальцы беспорядочно двигались.

Внезапно мальчик открыл свои голубые глаза и отчаянно закричал:

– Снимите с меня эти цепи! Освободите меня! Разве вы не видите, что я должен отправиться на помощь отцу?

Голос любимого сына пробудил отца.

– Милый мальчик, я здесь! – воскликнул он. Но разум Вилфреда помутился. У мальчика был жар, он продолжал бредить. То он видел себя в руках своих преследователей, то погребенным под снегом. Затем все вчерашние приключения были забыты, и он, воображая, что все еще находится у Мюлея, звал Зобеид, умоляя ее освободить его от цепей. Наконец, мальчик узнал отца, прижался к нему, заклиная никогда больше не покидать его из страха, что они больше никогда не увидятся. Бедный ребенок мужественно переносил усталость. Но, не выдержав последнего усилия, организм его сдал.

– Что можно сделать для него? Что я могу сделать? – воскликнул Пол, опасаясь за здоровье своего спутника.

Щеки Вилфреда горели, но ноги и руки были холодны, как лед.

– Прежде всего нужно разжечь огонь, – сказал Эдгар, растирая маленькие отмороженные ноги, напрасно пытаясь их отогреть.

– Но огонь погас и совсем нет дров, – печально проговорил Пол.

– Так разыщи их, иначе мой сын умрет от холода! – воскликнул солдат.

– Я отдал бы все на свете, чтобы Эдгар прозрел и смог ходить сам, – подумал Пол, тяжело поднимаясь с земли. – А, я знаю, что делать! Я найду этого афганца, которого Вилфред называл Осман, и он сделает все, что нужно. Или, может быть, здесь есть слуга? – Пол вышел и пробежал несколько комнат, громко призывая Османа, но не получил никакого ответа и не заметил в доме признаков жизни. Осман исчез.

– Разве ты не несешь дров? – сказал Эдгар мальчику, возвратившемуся с пустыми руками.

– Я не нашел ничего во всем доме, – ответил Пол.

– Тогда поищи снаружи, – воскликнул Эдгар, чьи усилия вернуть тепло отмороженным ногам ребенка оказались напрасными.

Мысль оказаться на холоде, в снегу, показалась Полу Вуази невозможной. Но необходимость и сострадание заставили его открыть дверь. Внезапный порыв холодного ветра заставил его отступить. Но, собрав все свое мужество, он вышел и закрыл за собой дверь.

Перед глазами мальчика предстало великолепное зрелище, которое вчера скрывала темнота. Холмы и скалы в своих белых одеждах непорочно сияли на солнце.

Только несколько обнаженных деревьев да вечнозеленые ели нарушали это строгое однообразие. Не было никаких следов, свидетельствовавших о присутствии в этих местах человека: снег, выпавший ночью, замел следы наших путешественников. Торжественная красота царила в этом уединенном месте, залитом алмазным сиянием, щедро излучаемым солнцем. Но мальчик не умел восхищаться творением Бога. Это широкое пространство казалось ему мрачным и полным опасностей, и он испытывал желание повернуть назад.

– Как страшно очутиться здесь совсем одному, – подумал он. – А если я потеряюсь в снегу? Если я встречу какого-нибудь ужасного афганца, который убьет меня, как барабанщика? И потом, где же я найду дров?

Словно в ответ на его вопрос, с ближайшего дерева в этот момент упало несколько сухих веток. Они были совсем маленькими, но это происшествие придало мальчику смелости.

– Может быть, их много там, где столько деревьев? – говорил он себе. – Но решусь ли я отправиться так далеко?

Если бы Вилфред не был так болен! Ах, бедный Вилфред! Он никогда не щадит себя и не боится никаких трудностей! Как он, должно быть, страдал вчера вечером!

И все-таки не поддался усталости! Нет, он не умрет от холода, я помогу ему!

И Пол смело отправился вперед.

– Разве Эдгар не говорил мне, что Бог заботится о Своих ближних? Разве Он не защитит меня в моем добром деле? Я поделился вчера едой с Эдгаром, а Бог снова послал мне поесть. И теперь я рад, что поделился тогда своим сухарем. Мне кажется, помогая ближнему, мы никогда не будем чувствовать себя плохо. Бог воздаст нам за все, что мы потеряем. И при этом, отдавая, мы испытываем настоящее чувство удовлетворения.

Итак, в своей вере в провидение Бога Пол преодолел свой эгоизм и направился к небольшому лесу на склоне горы. Часто, услышав какой-нибудь подозрительный шум, мальчик останавливался, прислушивался или оборачивался.

В голову ему пришли рассказы о волках.

"Волки, – думал он, – переполняют леса, может быть, и здесь они тоже есть?" Он не раз вздрагивал, думая, что слышит рычание хищника. Дважды он чуть не вернулся назад, но переборол себя, а когда он оказался на опушке леса, ему уже некогда было думать о своих воображаемых страхах. Мальчик принялся собирать ветки, устилавшие землю. Он быстро собрал большую охапку хвороста, взгромоздил ее на плечо и быстрым шагом отправился к жилищу Османа. Запыхавшийся, он удовлетворенно положил ее у широкой железной решетки. Он думал, что совершил настоящий подвиг.

Но внезапно возникло новое препятствие: хворост не разгорался, а спичек в доме не было. Как развести огонь? С какой легкостью накануне Вилфред разжег огонь от одной искры! Но никогда еще в своей жизни маленький Вуази не делал ничего подобного. Огниво было здесь, но как им воспользоваться? Несколько раз мальчик бросал его на землю, но не добился ничего, а только поцарапал себе руки.

– Я не могу! Это бесполезно! – воскликнул он.

– Но это необходимо, не отчаивайся! – ответил Эдгар.

И снова заговорила необходимость. Бедный Вилфред дрожал на руках отца. Пол снова принялся за дело, и, благодаря настойчивым усилиям, а также указаниям Эдгара, ему удалось, наконец, разжечь огонь. Искра, упавшая на сухой лист, пробудила огонь. Радостный крик вырвался из его груди, когда он увидел, как разгорается, потрескивает пламя, а по комнате распространяется тепло.

– Что бы мы делали без тебя? – сказал Эдгар, поднося своего бедного сына к огню.

– Как я счастлив, – думал Пол. – Теперь про меня больше не скажут, что я ничтожество. Но мне придется туго, если весь хворост, который я собрал, сгорит в этом огне. Эта охапка поглощается с ужасающей скоростью", Однако Пол, хотя и не имел ни малейшего желания снова подвергать себя испытанию, которое так победно выдержал, решил сделать сегодня еще два похода в лес.

Еще давала о себе знать усталость прошедшего дня и боль в ногах, что делало эту работу довольно тягостной.

Благодаря движению у него разыгрался хороший аппетит, а похвала его отзывчивости вызвала неизвестное ему чувство удовлетворения от помощи другим.

Весь день Вилфред находился в состоянии оцепенения, и отец не отходил от него ни на минуту.

К вечеру вся дневная работа была закончена, и Пол сел рядом со своими товарищами. "Как Эдгар любит своего сына! Весь день, без устали, он держал его на руках, ни минуты не думая о себе, о своих собственных страданиях, А между тем ему было на что жаловаться: он слеп, его ноги покрыты синяками. Я не понимаю, как он может выносить все это. Да, он нежно любит своего сына, и когда я думаю об этом, мне кажется, что моя бедная мать любила меня точно так же". При этом воспоминании глаза Пола наполнились слезами. А я, я не заслуживал такой любви. Вилфред всегда думал о своем отце, он старался сделать для него приятное, никогда не заставлял его повторять одно и то же два раза, тотчас и с радостью выполнял его просьбы! Я никогда не был для своей матери таким сыном!" И горькие воспоминания поглотили мальчика: потерянная навсегда возможность доказать свою любовь, бесконечные проявления нежности, которые были оплачены мрачным безразличием или неблагодарностью и даже гневом. Он вспомнил, сколько горя причинил матери, как утомлял несчастную больную даже в ее последние дни.

Это были единственные мысли Пола, всю горечь которых он почувствовал. Возвращение к самому себе заставило его быть серьезным.

Но слишком поздно было вспоминать прошлое, нужно было смотреть в будущее. "О, если только Бог поможет мне найти моего дорогого отца, – говорил себе Пол. – Я буду для него таким же сыном, как Вилфред. Я постараюсь сделать своего отца счастливым, какой должна была быть моя бедная мать. Все это время я был злым, неуклюжим эгоистом, но теперь я знаю: счастье – в помощи другим людям, а не в любовании собой, в работе, а не в праздных играх".

Разве не было в этих размышлениях наедине с собой отклика Всемогущего на молитву умирающей матери?

Все, чего она так боялась для сына: одиночества, опасности – разве не стали они в руке Бога благословением юной души? Бог посчитал самым лучшим заставить ребенка пройти этот трудный, тернистый путь, который поможет ему ободриться и познать Спасителя.

Глава 18. Тучи сгущаются

В последующие дни отвага и энергия Пола подверглись довольно суровому испытанию. Жар Вилфреда спал, но мальчик был так слаб, что не мог передвигаться и выполнять какую то ни было работу. Необходимость собирать хворост была полностью возложена на Пола.

Но это была нелегкая задача, особенно теперь, когда нужно было не просто собирать упавшие ветки, а отламывать их, взбираясь на деревья. Ему нужно было также набирать снег, чтобы растопить его у огня, который он разжигал каждое утро, и выполнять множество других работ, незначительных, но очень утомительных для ребенка, привыкшего ко всевозможным удобствам и до сего дня думавшего только о развлечениях.

Между тем не работа больше всего удручала Пола Вуази. Был другой повод. Копченого мяса становилось все меньше, и после каждого обеда мальчик с ужасом замечал, что скоро от принесенных Османом продуктов ничего не останется. Что тогда делать? Где найти новые средства к существованию? Что можно найти на этих заснеженных вершинах? Дичь? Но Пол не умел охотиться.

Во всей округе не было никаких признаков человеческого жилья, никого, к кому можно было бы обратиться за помощью.

Осман, как мы уже видели, исчез. Что с ним стало?

Почему он спас своих спутников и тут же исчез? Эти мрачные размышления не переставали тревожить мальчика.

Все три дня после исчезновения Османа Вилфред спал. Его голова покоилась на мешке барабанщика. Наконец он слабо приподнялся и подозвал Пола к себе.

Они были одни в комнате, Эдгар вышел на веранду, чтобы разломать длинные ветки, принесенные маленьким Вуази.

– Пол, ты чем-то озабочен? – вполголоса проговорил больной.

– На это есть причина, – ответил мальчик.

– Мне кажется, я догадываюсь, – продолжал Вилфред, оглядываясь на дверь, чтобы удостовериться, не слышит ли его отец. – У нас кончаются продукты, не правда ли?

– Их едва ли хватит на сегодня, – вздохнул Пол. – Это жестоко со стороны Османа завести нас сюда, чтобы оставить умереть от голода.

– Я уверен, что он вернется. Я полностью доверяю ему, – сказал Вилфред.

– А вдруг он убит по дороге? – возразил Пол.

Вилфред был серьезен и задумчив. Не в первый раз эта мысль приходила ему в голову: опасности, которых они с Османом избежали в Кабуле, невозможно было так быстро забыть. Он увидел, как много у Османа врагов, и поэтому его жизнь не может находиться в безопасности.

Вилфред понимал всю сложность их положения так же ясно, как и его юный спутник. Но несмотря на свою слабость, он попытался развеять его страхи и опасения.

– Очевидно, нам придется растянуть продукты насколько это возможно. Ты распределишь пищу, – сказал Вилфред.

Пол вздохнул, думая о той доле, которую часто приберегал для себя. Но Вилфред не заметил этот вздох.

– Итак, сегодня вечером, – продолжал он, – ты дашь мне только маленький кусочек, величиной с два пальца.

Но я тебя умоляю, – и голос его задрожал, – не говори об этом ни слова моему отцу. Если он только узнает об этом, то умрет от голода, чтобы спасти нас.

Но эти предосторожности были напрасны. Делафорс уже давно волновался по поводу длительного отсутствия Османа и стремился найти новый источник, чтобы восполнить продукты, подходившие к концу. Но не зная, сколько их еще осталось, он вошел в дом и расспросил Пола, которому, к большому огорчению Вилфреда, ничего не оставалось, как рассказать всю правду.

– Нам нужно быть осторожными в настоящем и с надеждой смотреть в будущее, – сказал Эдгар. – Мы будем неблагодарны, если начнем сомневаться в любви Того, Кто так неожиданно спас нас. Возложим наши заботы и нужды к Его стопам и будем уверены, что Он ответит нам по Своей мудрости и милосердию. В ожидании этого нам нужно беречь свои запасы, – сказал солдат с улыбкой, обнадежившей мальчиков. – Я буду присматривать за оставшимися продуктами. Тот, кто будет работать больше всех, будет больше получать. Но, я думаю, лучше всего, если мы все придержим свой аппетит, так как, сэкономив сегодня, мы оставим кое-что на завтрашний день.

Эти доводы были так справедливы, что Пол без жалоб подчинился им. Он полагал, что скудный обед не так уж плох. Эдгар, думая, что оживленная беседа заставит забыть о скромной еде, раскрыл перед своими юными друзьями свои богатые познания и воспоминания. Слушая эти истории о прошлом, Пол забывал о своем ненасытившемся желудке, а глаза Вилфреда непривычно сияли.

"Интересно, – говорил Пол, – откуда Эдгар черпает свои знания? История Рима и Греции знакомы ему, как будто он ничем другим не занимался. Он слишком образован для простого солдата. Стыдно, что я не умею даже читать! Если о человеке судят по его знаниям, то я представляю из себя жалкую картину. Я, сын офицера, почему не научился, когда имел такую возможность? Я даже не знаю имен этих великих героев, о которых рассказывали сегодня вечером. Я способен лишь разжигать огонь. И хорошо, что я еще это умею делать".

Веселье, которым Эдгар пытался поднять дух своих юных спутников, стоило ему больших усилий. Его беспокоила судьба своих соотечественников, находившихся в этот час в мрачных горных ущельях. Что же касалось его самого и детей, то в сердце Эдгара разгорелась борьба между опасениями и верой, борьба, о которой его юные спутники даже не подозревали. А дети, переложив на слепого солдата слишком тягостные для них заботы, снова набрались мужества и полностью доверились его мудрости и предупредительности. А поскольку его лицо не выражало терзавшей его тревоги, дети чувствовали себя в безопасности.

Лишь оставаясь в одиночестве, Эдгар погружался в свои мрачные мысли. Он опускался на колени, так как находил утешение только рядом со своим небесным Отцом.

Он молил Бога за детей, которых в этот час опасностей и тревог называл своими, и умолял Всевышнего пощадить их.

Эдгар молился, когда раздался радостный крик. Это был голос Пола, прозвучавший на некотором расстоянии от хижины. В тот день Вилфред, передвигавшийся еще с трудом, в первый раз после болезни вышел на улицу и грелся под теплыми солнечными лучами. Он тоже услышал радостный возглас и повернулся в ту сторону, откуда он донесся. На небольшом расстоянии, на склоне, который путешественники пересекли, чтобы добраться до хижины, можно было видеть Пола, подбрасывающего вверх свою шапку, а немного подальше – тяжело нагруженную лошадь. Ее вел под узды афганец, в котором Вилфред сразу узнал своего друга Османа. Несколько шагов поодаль за ним следовала другая лошадь с девушкой, укутанной с головы до ног. На эту закутанную фигуру и было обращено все внимание Вилфреда, именно к ней он поспешил так, как только позволяли его ослабевшие ноги. Пока Пол помогал Осману разгружать лошадь, Вилфред радостно встретил ту, которая была его покровительницей и другом в плену.

Это действительно была та бедная афганская девушка.

Она очень изменилась за те несколько дней, пока Вилфред не видел ее. Когда она подняла свое покрывало, мальчик увидел, что эти когда-то сиявшие огромные черные глаза были полны слез. Они снова полились, когда девочка, увидев своего юного друга, прошептала:

– Аллах вернул тебе отца, Вилфред, но забрал моего.

– Мой отец станет твоим отцом! – воскликнул Вилфред; ему очень хотелось добавить: "Мой Бог будет твоим Богом, моя сестра!" Зобеид спустилась с лошади и в сопровождении Вилфреда вошла в жилище своего дяди, которое отныне станет ее домом. Она вздрогнула, увидев человека в английской военной форме, и быстро опустила покрывало.

Затем, вспомнив, что солдат слепой, девочка тихо обратилась к Вилфред у на местном наречии:

– Я забыла, что Аллах обездолил твоего отца, что все вокруг окутано для него мраком.

– Напротив, все для него – свет, по крайней мере, для его души.

Зобеид достала хорошо известную книгу.

– Какое счастье: ты принесла мою Библию!

– Глаза моей души слепы, – сказала Зобеид, возвращая книгу своему юному другу, – и эти страницы для меня то же самое, что сияющее солнце, небеса и заснеженная гора для твоего слепого отца. Я не могу понять красоту этих страниц, но сохранила эту книгу в память о тебе. Я говорила себе в одиночестве: "Мой брат любил эту книгу, она была для него источником, из которого он черпал утешение и покой, а мне этот источник неведом.

А сейчас, когда мы снова вместе, ты опять расскажешь мне о чудесах этой книги". Жизнь Зобеид разбита, буря разразилась над ее головой. Она хотела бы лучше познать Того, Кого вы, христиане, называете Богом, Нескольких слов было достаточно, чтобы объяснить длительное отсутствие Османа. Смерть Мюлея заставила его позаботиться о Зобеид, которая одна, без всякой защиты осталась в Кабуле. Опасности, ожидавшие его по возвращении в город, не остановили смелого афганца.

Он отправился в путь, нашел девочку в доме ее отца, привез ее с собой, избежав при этом многих опасностей.

Зобеид взяла с собой несколько необходимых вещей и последовала за своим единственным родственником – дядей, который одиночество в горах предпочитал опасностям жизни в городе. С помощью преданных друзей Осман достал две лошади и на золото, заработанное у Шаха Суджаха, купил провизию. Он прихватил также боеприпасы, так как рассчитывал поохотиться, чтобы подкрепить своих гостей, пока они останутся с ним в горах.

Зобеид вскоре удалилась, чтобы отдохнуть от утомительного путешествия, а бедный изнуренный волнениями Вилфред заснул здоровым сном.

Глава 19. Жизнь в горах

Мы не будем подробно останавливаться на приключениях, которые в течение девяти месяцев нарушали привычное течение жизни наших беглецов в их уединенной хижине. Вилфред, восстановив свои силы, часто ходил вместе с Османом на охоту. Вскоре он стал великолепным охотником и почти всегда возвращался с добычей.

Пол, благодаря живительному горному воздуху, ежедневным заботам и простой пище, выглядел здоровым и радовал своих друзей. Те, кто видел его раньше таким изнеженным, хилым, тщедушным, апатичным, с трудом узнали бы его теперь. Его характер тоже основательно изменился. Эгоизм – его основной недостаток – еще проявлялся время от времени, но мальчик прилагал невероятные усилия, чтобы с Божьей помощью избавиться от него.

Как это ни странно, но крестьянская жизнь не вызывала у маленького Вуази никакого отвращения. Ему нравилась дикая горная свобода, а тяжелые работы, которые он выполнял, укрепляли его мускулы и поддерживали хорошее настроение. На охоте Пол не был так удачлив, как Вилфред, и ему редко давали ружье. Но он наловчился ловить дичь капканом и, возвратившись из леса, тоже мог поделиться рассказами о своих подвигах и приключениях.

Эдгар не оставался без дела, несмотря на свою слепоту, которая серьезно мешала ему заниматься домашним хозяйством. Солдат не терял надежды, что дети увидят свою родину. Думая об этом, он стремился восполнить их образование, так как полагал, что по возвращении на родину это может быть поздно.

По утрам мальчики охотились или рубили в лесу деревья, но вечер посвящали учебе. Эдгар преподавал им арифметику, историю и географию в той мере, в какой ее можно было изучать без карт. Им очень не хватало учебников, и Библия была единственной книгой, которая находилась в распоряжении колонистов, и по ее священным страницам Вилфред учил грамоте своего юного друга.

Пол стыдился своего невежества и прилагал все свои старания и волю к тому, чтобы выучиться. Он с трепетом ожидал приближения вечера и, рассказав без ошибок таблицу умножения, гордился так же, как в тот день, когда в лесной чаще убил змею.

Осман, как мы знаем, плохо знал английский язык, но был не менее внимательным на занятиях у Эдгара. Когда он слушал рассказы о возникновении земли, о великолепии звездного неба, когда узнал, что земля, которую он топчет ногами, представляет собой вращающуюся круглую массу, афганец, поглаживая свою бороду, с восторгом восклицал: "Аллах велик!" Он считал Эдгара величайшим философом и объявил, что даже в Бухаре – центре магометанства – не найдется такого образованного человека, как он.

Осман присутствовал также и в то утро, когда Вилфред читал вслух отрывки из Святого Писания, которые его отец потом просто и доходчиво объяснял. Мусульманин очень интересовался религиозными вопросами, и его замечания часто вызывали дискуссии о различиях между христианской верой и религией мусульман. И тогда Вилфред и Пол восхищались тем спокойствием, с которым слепой солдат отражал нападки афганца. Он остерегался оскорбить его чувства и ограничивался тем, что просто излагал ему основы христианской веры.

Скромность Зобеид, незнание английского языка сначала отдалили ее от маленького кружка, который собирал Эдгар. Вилфред был единственным из трех европейцев, с кем она могла свободно общаться. И даже когда она немного привыкла и начала принимать участие в вечерних сборах (афганские женщины пользуются большей свободой, чем женщины-индуски), она решалась обращаться к своему названному брату с просьбами о том, чтобы тот объяснил ей непонятное, но говорила она так тихо, что только Вилфред мог ее услышать.

Самыми счастливыми были для Вилфреда часы, которые он проводил с Зобеид на крыше дома, выступающей над верандой. Здесь он учил ее английским словам, которые девочка произносила с милым акцентом, или переводил на ее родной язык отрывки из Святого Писания.

Никогда в вечерней и утренней молитве Вилфред не забывал о своей названной сестре. Юная мусульманка, казалось, начала познавать истину.

Мальчики были слишком заняты, чтобы скучать, и дни пролетали быстро. Но в те долгие часы, когда они отсутствовали, слепого солдата часто посещали грустные мысли. По вечерам он казался веселым и оживленным, но каждое утро было для него мрачным и грустным.

Время от времени Осман предпринимал более длительные, чем обычно, путешествия, и по возвращении приносил новые известия об отступлении англичан.

Эдгар вскипел, узнав о кровавой битве в ущелье Джугдулук и полном поражении у Гундамука. Он задрожал, когда узнал, что женщины и все, оставшиеся в живых, оказались во власти афганцев, и лишь один чудом уцелевший всадник принес в Джалал-Абад это страшное известие. При этих рассказах сердце Эдгара обливалось кровью, и он благодарил Бога, оградившего его и его ближних от этого испытания; он скорбел о своих храбрых соотечественниках, погибших в этой страшной битве.

Тем не менее, через некоторое время положение английской армии, казалось, снова укрепилось. Знаменитый гарнизон из Джалал-Абада никогда не уступал врагу, из Индии прибыло подкрепление под руководством Нота и Фолока. Эдгар с нетерпением ждал новостей.

Прекрасным сентябрьским вечером Вилфред, как обычно, сидел с Зобеид на крыше дома. Он в тишине любовался великолепным пейзажем, открывшимся перед взором, и не сомневался, что он в последний раз видит эту красивую гору, освещенную великолепными лучами заходящего солнца. Деревья вновь покрылись своей богатой листвой. На этой возвышенности привычные растения смешивались с тропическими: тамариновое, фисташковое и тутовое деревья росли рядом с березой, дубом и орешником. Просвет между листвой позволял увидеть прелестный маленький ручеек, сверкающий на солнце, а вдали – заснеженные горные вершины сияли в лазури чистого неба.

Вилфред читал Зобеид, пока она вышивала, затем он закрыл Святую книгу, но девочка, казалось, еще слушала.

Ее игла лежала без дела на рукоделии, а взгляд, казалось, устремлялся к горизонту. Наконец она сказала, вздохнув:

– Как бы я хотела жить в то время, когда Иисус жил еще на земле!

– Почему? – спросил Вилфред.

– Потому что я бы разыскала Его, – сказала девочка взволнованным и серьезным голосом. – Какой бы долгой ни была дорога к Нему, как бы ни устали мои ноги, я бы шла вперед! И, наконец, достигла бы цели! Даже если бы толпа окружила Его, я проложила бы себе путь к Его ногам...

Зобеид замолчала: ее чувства были так сильны, что их невозможно было выразить словами.

Вилфред не хотел тревожить девочку. Хотя он долго и настойчиво просил Бога привлечь к Себе юную магометанку, его удивление превзошло радость, когда мальчик увидел, что его просьба исполнена.

Зобеид первой прервала молчание:

– Ты не думаешь, что Он, святой и праведный, пренебрег бы мной?

– Нет, Зобеид, никогда бедный грешник не будет отвергнут Иисусом. Он еще и теперь принимает всех. Ты можешь даже сейчас идти к Спасителю.

– Как это сделать? – грустно сказала Зобеид. – Я вижу горы, но Его там нет, созерцаю долины, но там нет и следа Его ног! Я поднимаю глаза к освещенным небесам и даже там не нахожу Спасителя!

– Он повсюду, – торжественно произнес Вилфред. – В этот час Он слушает нас, Он читает наши сердечные помыслы.

– И все-таки я не понимаю, как мне удастся добраться до Него, – повторила Зобеид.

– Посредством веры, – сказал мальчик.

Затем он остановился. Чувствуя, что не сможет объяснить это простое слово, он хотел обратиться за помощью к отцу, но Вилфред знал, что присутствие отца стеснит девочку и не заставит ее раскрыть рта. Никогда она не расскажет солдату о тех чувствах, которые в первый раз раскрыла своему названному брату.

– Что значит вера?

– Я думаю, это значит верить в то, чего мы не видим, – сказал Вилфред. Затем в голову ему пришла одна мысль, и он продолжал:

– Мой отец не может видеть ни эту гору, ни водопад, ни это великолепное небо, а между тем он твердо верит, что они существуют. Итак, мы верим, что Всевышний рядом с нами, а это, Зобеид, и есть вера. Когда отец пересекал вчера мост из поленьев, которые мы набросали прямо в воду, он крепко держался за мою руку, и хотя любой неверный шаг мог стоить ему жизни, отец не боялся, так как твердо знал, что я заботливо уберегу его от опасности. И тогда, когда мы опираемся на Всевышнего в своих испытаниях, когда доверяемся Его милосердию, верим, что Он спасет нас, потому что Он умер за нас – это и называется вера.

– Я верю в Иисуса, – сказала Зобеид. – Но как я узнаю, что Он хочет познать меня?

– У нас есть для этого Священная книга, – воскликнул Вилфред, кладя руку на Библию. – Разве Он не сказал: "Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную"?

Зобеид задумалась. Ее взгляд снова остановился на обширном окружающем их пейзаже. Но мысли ее, казалось, были далеки от него. Внезапно радостная улыбка осветила ее лицо, а рукой девочка указывала на водопад.

– Ты замечаешь, как сверкает вода? – воскликнула она.

– Да, – сказал Вилфред, удивленный внезапной переменой разговора.

– Разве волны сверкали бы так, если бы их не освещало солнце? И разве смогла бы я почувствовать любовь ко Всевышнему, если бы Он первый не обратил ко мне Свою любовь?

– Мы любим Его, потому что Он первым возлюбил нас, – сказал Вилфред, не отдавая себе отчет в том, что повторяет слова из Святого Писания.

– О, замечательная вера, – воскликнула Зобеид, – вера, расцветающая в надежду и приносящая плоды любви!

Да здравствует солнце, которое наполняет не только небеса славой, но также землю радостью и красотой!

Прощай навсегда темная, холодная религия Корана, где царит жестокий меч закона! Я покидаю тебя, чтобы обратиться к Спасителю, Который прощает грешников и успокаивает страждущих.

Глава 20. Большое событие

Хорошее известие! Хорошее известие! – кричал на всю округу Пол, опережая Османа, с которым они сегодня отправились на охоту. Слепой солдат, услышав эти радостные сердцу слова, ощупью вышел из хижины. Вилфред кубарем скатился с крыши, а Зобеид чуть медленнее последовала за ним.

– Англичане совсем близко, армия быстро продвигается в нашу сторону, – запыхавшись проговорил Пол. Мы были почти рядом с ними и видели стальной блеск их ружей, мне даже показалось, что я узнал некоторые полковые знамена.

Вилфред подпрыгнул от радости. Взволнованный и счастливый Эдгар Делафорс соединил руки и поблагодарил Бога: наконец пришло освобождение.

Но афганец не разделял радости своих друзейангличан.

Тень омрачила его лицо, а Зобеид, только что переполненная надеждой и радостью, стала похожа на весенний цветок, загубленный первым порывом зимнего ветра.

– Пойдемте сейчас же! – воскликнул Вилфред. – Какое счастье снова увидеть своих соотечественников!

– Ну что же, отправляйтесь! – мрачно проговорил Осман, опершись рукой на саблю и устремив взгляд своих черных глаз в землю. – Покидайте эту гостеприимную крышу, защитившую вас, покидайте друзей, раскрывших перед вами свои сердца, уходите, как уходит лето, укорачивая дни, как желтеют и опадают листья. Но, – начал он с воодушевлением, свойственным жителям востока, – разве я сказал: лето? Нужно было сказать: самум, этот обжигающий ветер, оставляющий после себя лишь опустошение и бесплодие. Кем был Осман, прежде чем ферингеи ступили на его родную землю? Богатым человеком, у которого были друзья, семья, брат, чье сердце было слито с сердцем Османа. Но пришла война, и все изменилось.

Братья разделились: один теперь спит в холодной могиле, а другой считает, что дни на земле – это лишь ожидание смерти. Соотечественники ненавидят и презирают Османа. Возвратившись в город своих отцов, он страшится тех рук, которые еще недавно протягивались к нему для рукопожатия. Разве этого еще недостаточно?

Нужно ли еще страдать? Да, было время, когда Осман читал Пророка и молился, испытывая при этом душевное спокойствие; было время, когда после смерти он надеялся вкусить все прелести рая.

Но ферингеи забрали у меня все, даже веру. Я не могу больше почитать то, что почитают мои братья, служить тому, кому они служат. И вот, когда слабый свет забрезжил перед моими глазами, вы вновь заставляете меня погрузиться во тьму.

– Не дай Бог! – воскликнул Эдгар. – Благородный, великодушный Осман, пойдемте с нами! Позвольте нам хотя бы в некоторой степени выплатить долг признательности, которым мы обязаны вам. Вы спасли жизнь сыну офицера, а поэтому среди офицеров вы встретите признательность и уважение. Пойдемте с нами.

Афганец колебался, он смотрел на племянницу.

– Если бы не она... – начал он.

– Позвольте мне пойти, я тоже хочу идти! – воскликнула Зобеид. Я не могу жить среди мусульман, ведь христианский Бог стал теперь моим Спасителем.

Иногда кажется странным, как внезапно наша жизнь меняет свое направление. В течение нескольких лет наше существование было таким однообразным и тихим, что мы привыкли к нему. Внезапно все меняется, мы вдруг оказываемся там, где все внове, где ничто не напоминает о нашей прошлой жизни. Так произошло и с нашими путешественниками. Еще накануне ничто не нарушало их мирных занятий, и вечер они провели как обычно. Строили планы на будущую зиму, спорили о лучших средствах защиты от холода; было решено, что нужно начать заготавливать дрова; Зобеид принялась шить теплую одежду из шкур животных, убитых на охоте.

Бесполезные планы! Напрасные разговоры! В конце следующего дня маленькая группа наших путешественников достигла английской армии, расположившейся недалеко от горы.

Появление новых людей вызвало у англичан интерес и любопытство. Их встретили, как братьев, а Эдгара и его сына забросали бесчисленными вопросами. Каждый хотел услышать историю их приключений. Повсюду вокруг них звучал родной язык, их окружали знакомые лица старых товарищей, оставшихся в Дели. Но кроме того, Пол нашел там своего отца. Невозможно выразить всю радость этой встречи! Невозможно описать все, что испытал отец, прижимая к груди своего сына, которого он уже давно считал мертвым.

Не стоит говорить, что с Османом капитан обращался так, как он того заслуживал.

Но пока в долине веселились, глубокая тишина окутала одинокую хижину на горе. Вскоре лисы поселились там, где наши беглецы часто вместе обедали и молились.

А там, где Зобеид заплетала свои черные длинные косы, вскоре свила гнездо птица. Но никогда не забудется эта скромная крыша, укрывшая скитальцев от беды.

Глава 21. Терпение вознаграждается

Как ни велика была радость Эдгара и мальчиков снова оказаться среди своих соотечественников, было бы лучше, чтобы они не стали сопровождать войска в их новых сражениях. Зобеид, несмотря на то, что была закутана с головы до ног, чувствовала себя неловко среди чужестранцев.

Сердце Османа сжималось, когда он видел английские войска, которые во второй раз принесут его несчастной стране столько бедствий. Слепота Эдгара мешала ему встать в ряды солдат, а капитан Вуази погрузился в заботы о своем сыне, так неожиданно возвратившемся к нему. При первом же удобном случае путешественники под охраной были отправлены в Индию, до Лодианы. Эдгар и его друзья отправились в путь и без больших приключений добрались до места назначения.

Как неистово билось сердце солдата! Уже давно лелеял он сокровенную мечту, которая могла обернуться для него бесконечной радостью или горьким разочарованием.

Окончательна ли тьма, обволакивающая его глаза, или искусная рука хирурга с Божьего благословения возвратит его глазам свет?

Вилфред не знал, с каким огромным волнением отец ждал приговора, который должен был провозгласить хирург из Лодианы; сколько веры понадобилось бедному слепому, чтобы заранее подчиниться Божьей воле.

Одно желание, одна надежда заставляли сердце солдата биться еще сильнее: желание увидеть своего отца и получить прощение.

Хирург внимательно осмотрел глаза Эдгара. Вилфред, поглощенный ожиданием, не дыша стоял совсем рядом.

Невозможно передать радость, осветившую лицо Эдгара, когда он услышал слова хирурга:

– Это не катаракта, – сказал он. – У меня есть все основания полагать, что, если вы согласитесь на операцию, зрение вновь вернется к вам.

Операция! Эдгар согласился бы на все опасности, чтобы осуществить эту слабую надежду – вновь увидеть окружающий мир и это великолепное солнце, милые черты своего сына! Этот мрак, так долго отделявший его от активной жизни, исчезнет! Что только не вытерпит Эдгар, чтобы испытать это счастье!

Через несколько дней был назначен час операции, и большую часть этого времени слепой солдат молился.

Осман и Зобеид тоже не были забыты. Капитан Вуази позаботился о их безопасности так же, как и о безопасности своего сына. Все трое поселились в доме пожилого миссионера, который совсем недавно обосновался в Лодиане; его дочь с материнской нежностью встретила Зобеид.

Вилфред лишь изредка видел Османа и его племянницу: все его мысли и время занимал отец. Он думал только о предстоящей операции, страшился ее и торопил тот миг, который решит судьбу его отца.

Наконец, наступил этот торжественный час! Эдгар выглядел гораздо спокойнее своего сына.

Через несколько минут ожидания, показавшихся Вилфреду вечностью, хирург разложил инструменты, с помощью которых он должен был исцелить глаза его любимого отца.

– Я думаю, теперь все будет хорошо, – сказал он, накладывая повязку. – Но чтобы узнать окончательный результат, необходимо время: никаких движений и волнений.

Больному необходим полный покой, душевный и физический. Постепенно, очень постепенно мы разрешим ему снять повязку.

Полный душевный и физический покой! Сколько раз повторял себе Вилфред эти слова! С какой заботой он следовал им! Мальчик решался ходить по комнате только на цыпочках; если кто-то внезапно открывал дверь или громко разговаривал, Вилфред запрещал это делать. Он избегал в разговорах всего, что могло бы потревожить больного, старался отвлечь его, когда видел, что Эдгар поглощен мыслями о своем отце, о возможности возвращения к родным – это больше всего волновало больного.

Вилфреда никогда еще не покидало желание написать своему дедушке, а теперь эта мысль завладела им еще сильнее. С большими усилиями, сидя возле больного, Вилфред начал составлять новое послание. Это был такой трогательный рассказ о страданиях солдата, что даже самый строгий отец не мог бы устоять перед ним. Эдгар неподвижно лежал с завязанными глазами, не подозревая, какую трудную работу из любви к отцу выполняет его дорогой Вилфред. А ребенок тем более не знал, что первым поступком отца, как только к нему вернется зрение, будет решение самому написать письмо о прощении.

Делафорс не мог решиться кому-либо продиктовать письмо в том виде, в каком оно должно быть послано.

Только сам Эдгар мог выразить чувства, переполнявшие его сердце, и, кроме того, никто не должен был знать человека, которому предназначалось это письмо.

Вилфред закончил письмо, и снова встал вопрос: как отправить его? После долгих раздумий мальчик решил открыться священнику, который оказался человеком, достойным доверия и наиболее подходящим для выполнения этой важной миссии. Он начал ждать случая, чтобы один на один поговорить со священником.

– Сынок, – сказал Эдгар, сидя на следующий после операции день с завязанными глазами в темной комнате, предназначенной для него и Вилфреда, – сидячий образ жизни, который ты ведешь, вреден для твоего здоровья.

Я не могу позволить тебе полностью отказаться от свежего воздуха и других занятий, чтобы ты целые дни проводил рядом со мной.

– Но, папа, у меня, действительно, нет никакого желания уходить отсюда. Мне хорошо здесь, рядом с тобой, я буду читать тебе. Какое удовольствие открывать новые книги!

– Мальчик мой, так же, как душе необходимы мысли, так и организм нуждается в движении. Я хочу предложить тебе прогулку, которая порадует тебя. Навести своих друзей Османа и Зобеид. Не нужно, чтобы они думали, что мы забыли о них, что они нам больше не нужны.

– О, как ужасно, если они так подумали! Мне тоже хочется увидеть Пола. Как он изменился со времени нашего приезда в Кабул! И все-таки, – добавил он, – не могу ли отложить свое посещение до того момента, когда я могу сообщить им радостное известие, что ты выздоровел?

– Отправляйся сегодня же утром, мой мальчик, – сказал Эдгар, догадываясь, почему сын не хочет уходить. – Я должен много обдумать, помолиться. В твое отсутствие я не останусь один.

Вилфред послушался, хотя его охватило чувство, похожее на то, которое испытывает часовой, покидая свой пост. Кроме того, мальчик боялся упустить случай увидеться со священником, которого ждал с минуты на минуту.

Но, не теряя времени, он положил свое письмо в карман и отправился в путь по направлению к деревне, населенной туземцами, которая располагалась на небольшом расстоянии от Лодианы и где обосновался старый миссионер.

Мальчик слишком много выстрадал из-за своего первого неудачного письма, чтобы подвергнуть такому риску и второе.

Воздух был чистый и свежий. Было изумительное время года, которое считалось в Индии холодным, но оно не было похоже на зиму, свойственную нашему здоровому климату. Оно несло долгожданный ветер, который освежил все, что выжгло своими лучами палящее солнце.

Его ждали так же, как наши соотечественники ожидают первые весенние цветы после зимней стужи. Вилфред обрадовался, приближаясь к деревне, ибо мечтал снова увидеть Зобеид, ее дядю, и удивлялся, что смог столько дней провести без своих друзей.

Дом миссионера располагался в окрестностях Лодианы, и мальчик легко нашел к нему дорогу. Он был поражен тем, как сильно отличались туземцы от гордых, высоких афганцев– Мальчик не увидел ни одного крестьянина, которого бы можно было сравнить с Османом, а женщины, встретившиеся ему по пути, мало походили на Зобеид.

Вилфред нашел Османа одного на веранде. Он сидел на ковре и, казалось, был полностью поглощен книгой, раскрытой перед ним. Но подняв голову и увидев Вилфреда, его лицо осветилось радостью. Товарищи по несчастью и одиночеству быстро обменялись новостями, а пока Осман с живым интересом слушал, как мальчик рассказывал о здоровье отца, на веранде послышался легкий звук шагов: это была Зобеид.

Она с таким же интересом, как Осман, выслушала принесенные Вилфредом новости. Ее любящее сердце откликалось на радости и огорчения других людей.

– Да, – сказал Осман, когда Вилфред кончил свой рассказ, – понемногу, лучик за лучиком, свет проникнет в глаза твоего отца. Сначала полная темнота. Затем проблеск света, потом свет, поначалу очень слабый, будет все больше расти, пока не превратится в полдень. Так было всегда, – добавил Осман, положив руку на книгу, которую читал.

Глаза его души были слепы, но он этого не знал; он спотыкался и не знал, почему. Но невидимая рука протянулась к нему, чтобы указать путь. Затем наступило отчаяние, которое жестоко и глубоко ранило его сердце. Но мало-помалу, лучик за лучиком, свет проникал в его бессмертную душу.

Зобеид посмотрела своими сияющими глазами на Вилфреда и сказала вполголоса:

– Брат мой, ты первый показал мне источник спасения.

Сердце Вилфреда затрепетало от радости. Что значат все его страдания – одиночество, рабство, побои – по сравнению с невыразимым счастьем привести хотя бы одну душу к Спасителю?

Зобеид спасла ему жизнь, а он показал ей путь в вечную жизнь, которая станет для Зобеид отрадой и венцом, когда они оба в день смерти отправятся на небо к самому Спасителю. Вилфред не мог выразить словами свое счастье. Юная афганская девушка стала для него сестрой.

Узы, сильнее кровных, связали их друг с другом, их не могло разорвать ничего, даже смерть.

Разговор принял другое направление: Вилфред осведомился о своем старом друге Поле.

– Я сам отвечу, – раздался поблизости радостный голос, и Пол Вуази, появившись на веранде, тепло пожал руку Вилфреда. Его сопровождал почтенный старец с седыми волосами и спокойным, умиротворенным лицом.

Именно таким Вилфред и представлял себе пророков былых времен. Увидев миссионера, все с уважением поднялись.

– Вот, – сказал себе Вилфред, рассматривая это благообразное лицо, которое глубокие печали избороздили сильнее, чем года, – вот тот, кому я хотел бы доверить свое письмо, кто смог бы отправить его по назначению.

Это будет лучше, чем ждать встречи со священником.

Какое счастье, что я принес его с собой. Нескольких слов было достаточно, чтобы Пол объяснил, кто такой Вилфред, и старец тепло обратился к мальчику:

– Итак, – сказал он, – ты тот самый друг, о котором Зобеид мне столько рассказывала? Ты тот самый Вилфред, который переводил отрывки из Святого Писания?

Вилфред покраснел и ничего не ответил. Тогда ответила Зобеид:

– Да, это мой названный брат.

– Да благословит тебя Бог, мой мальчик, за те добрые дела, которые Он позволил тебе совершить, – сказал миссионер, положив руку на вьющиеся волосы Вилфреда.

– Считай меня отныне не посторонним человеком, но другом, – добавил он. – Будь уверен, мне ничто не доставит большего удовольствия, чем возможность помочь в будущем.

Вилфред решил воспользоваться этой сердечной откровенностью и достал из кармана письмо. Робко, но чистосердечно, он объяснил миссионеру свою просьбу.

Старец, одобрительно улыбаясь, взял письмо и посмотрел на адрес. При виде его улыбка на лице миссионера сменилась удивлением. Он вопросительно взглянул на Вилфреда, а затем, ко всеобщему удивлению разорвал конверт и начал читать письмо.

"Это поступок скорее невоспитанного человека", – подумал возмущенно мальчик и уже собирался воспротивиться этому, но вдруг остановился, заметив, каким мертвенно-бледным стало лицо миссионера и как задрожали его губы. Сомкнув руки, старец воскликнул изменившимся голосом:

– Бог мой! Наконец Ты услышал меня!

С заметным волнением он прижал Вилфреда к своей груди.

– Господину Делафорсу плохо! – закричал Пол.

Вилфреда озарила мысль, услышав это имя, он в одну минуту понял, что сам вручил письмо в руки дедушки.

– Оставьте нас, оставьте нас одних, – проговорил миссионер, сопроводив свои слова жестом, которому все повиновались. Он взял в свои руки голову мальчика и пристально вгляделся в это детское лицо, будто хотел прочитать любимую, но затерявшуюся страницу из книги, описывающей его личную жизнь. Затем он снова прижал мальчика к своей груди, моля Бога ниспослать на эту голову благословение.

– Господи, – робко проговорил Вилфред, – если вы действительно мой, действительно мой... отец моего отца, не хотите ли вы увидеть его? Полюбить его, как прежде?

– Я никогда не переставал любить его! – в глубоком волнении воскликнул миссионер.

– Но тогда почему вы не отвечали на его письма? – спросил мальчик.

– На письма? Я никогда не получал писем от своего сына, – тотчас ответил Делафорс.

– Они, должно быть, потерялись, – сказал Вилфред.

– Они, должно быть, потерялись, – задумчиво повторил старец. Затем, подняв голову, оживленно добавил:

– Но проводи же меня к своему дорогому отцу, мой мальчик.

Вилфред взял старца за руку:

– О, господин Делафорс, не сейчас, вы не можете его увидеть сейчас же! Доктор категорически запретил ему волноваться, а сама мысль оказаться рядом с вами сведет его от радости с ума!

– Ты прав, мой мальчик, – сказал миссионер, – я молился и ждал столько лет! Вера и терпение не должны изменить мне в час, когда на меня снизошло благословение и Бог внял моей молитве.

В этот момент улыбка старца живо напомнила Вилфреду лицо отца, и он удивился, как не заметил этого сходства раньше.

С радостным сердцем вошел Вилфред в этот дом, а с какими чувствами он покинул его? Едва ли он мог не напевать по дороге домой. Его юная душа была переполнена счастьем, казалось, там совсем не осталось места для каких-либо забот и желаний.

Несколько дополнительных слов объяснят читателю присутствие миссионера в Индии.

Господин Делафорс так и не смог полностью оправиться от потрясения, вызванного неожиданным исчезновением его сына – сына, на которого возлагались такие надежды. Были использованы все возможности для того, чтобы разыскать его, но они были напрасны– А вскоре поступили неожиданные, изобличающие поведение Эдгара сведения, которые причинили отцу столько горя, что его здоровье пошатнулось...

Тяжелая ноша, обременяющая сердце солдата все время, пока он считал, что его любимый сын – Вилфред – мертв, была лишь слабым отражением той, которую он, согрешив, сам возложил на сердце своего бедного отца.

Между тем это испытание не коснулось его веры в Бога, а напротив, укрепило ее, усилило его рвение.

Не имея возможности вытащить сына из пропасти, в которую он добровольно бросился, Делафорс удвоил усилия, чтобы спасти из скорби и греха другие души. Его слова стали более весомы, а добрые дела следовали одно за другим. Наконец, спустя 10 лет после исчезновения сына, Делафорс решил поменять место пастора в Англии на более трудную и опасную должность миссионера в Индии.

Проповедовать Евангелие среди темных язычников – такую цель он ставил перед собой в старости.

Две его дочери вышли замуж. Третья, посвятившая свою жизнь людям, с радостью отправилась с отцом в Индию.

Первое письмо Эдгара пришло в Англию, как только старый пастор покинул эту страну. Служащий, получивший это письмо, собирался отправить его со следующей почтой.

Но он забыл об этом, пока не пришло второе послание от солдата. Оба письма были отправлены в Индию, но корабль, доставлявший их на место назначения, потерпел крушение. Итак, первые сведения о своем потерянном сыне Делафорс получил из письма внука, о существовании которого даже не подозревал.

Глава 22. Мир

Вилфреду было трудно хранить свою тайну, так как по привычке он рассказывал отцу все, что с ним происходило.

В его присутствии мальчика охватывало необъяснимое чувство радости, которое он с трудом сдерживал.

Тогда он начинал рассказывать о Зобеид и Османе.

А солдат и не подозревал, что отец находился рядом с ним, в то время как миссионер и его дочь тайком оказывали больному знаки внимания: то это была мягкая подушка для головы, то теплое одеяло или изысканные блюда, вызывающие аппетит: ничто не было забыто. Напрасно Эдгар искал таинственную руку, проявляющую столько забот.

– Я чувствую себя почти дома, – говорил он. – Как великодушен Бог, пославший мне столько щедрых друзей в этой стране, где так много незнакомых мне людей. – Вилфред улыбался, отец еще не мог заметить эту улыбку.

Его отец и сестра, которые каждый день приходили в госпиталь и справлялись о здоровье больного, угадывали каждое его желание – это и были те незнакомцы!

Утром и вечером, насколько это позволяла его должность, миссионер приходил в госпиталь, беззвучно приближался к комнате сына и слушал дорогой голос; иногда, когда сын спал, отец решался войти в комнату и взглянуть на него. Наконец настал день, когда врач в первый раз разрешил осветить комнату, а больному снять повязку. Господин Делафорс услышал радостный возглас, вырвавшийся у Эдгара, когда он увидел своего ребенка. Осторожность не требовала больше сохранения тайны: семья, разлученная на долгое время, наконец-то Божьей милостью воссоединится.

Однажды тихим вечером Эдгар лежал, растянувшись на кровати. Он не спал. Слабо светила луна. У окна, думая о странных перипетиях своей судьбы, молчаливо сидел Вилфред. Эдгар тоже задумался, хотя сын считал, что отец спит. Он вспоминал то последнее утро, которое провел в отцовском доме: тогда Эдгар не думал, что оно будет последним. Он представлял себе свою комнату, ее мебель, обои, милые безделушки, заслонку у огня, материнский портрет, висевший на стене, стол с книгами и начатыми работами, окно, за которым виднелся дуб, украшавший зимний сад, на его ветвях переливались кристаллы льда. Эдгар снова видел своих сестер – все три были заняты братом: чинили его белье, раскладывали книги, переписывали в альбом его любимые стихи. И наконец, он вспоминал этот большой дубовый стул, доставшийся в наследство от предыдущих поколений, бабушка украсила его вышивкой, которая теперь уже поблекла.

Кто теперь сидит на нем?

Это его отец, а перед ним раскрытая Библия, но он больше не смотрит на священные страницы: его взгляд остановился на Эдгаре – единственном сыне, который должен уехать. Солдат вздохнул и, чтобы отогнать эту вызванную угрызениями совести мучительную картину, открыл глаза. И тотчас задрожал: что он увидел?

Это было то благородное лицо, которое он только что вспоминал, лицо его постаревшего отца. Он появился на сером фоне стены, прямо перед ним, всего в нескольких шагах... Этого не может быть!

Эдгар был так убежден, так твердо верил, что этот мираж через несколько мгновений испарится, что даже не подумал о существовании зеркала, висящего напротив его кровати.

Зеркало отражало свет ночника, который скрывал от Эдгара занавес над кроватью. Огарок свечи слабо освещал лицо господина Делафорса, который, думая, что сын спит, бесшумно вошел и несколько мгновений смотрел на него, стоя у изголовья постели за занавеской.

Эдгар, опасаясь малейшего движения, способного потревожить образ отца, сдерживая дыхание, пристально вглядывался в его отражение. Наконец он в волнении воскликнул:

– Отец, я согрешил, но Бог милосерден, он простил меня, разве ты не примешь обратно своего блудного сына?

Занавеска отодвинулась, а зеркало отразило волнение старика. Через минуту Эдгар был у ног своего отца.

Я не буду пытаться описать все, что последовало за этим. Какие слова способны передать чувства, переполнявшие сердце отца при виде своего возвратившегося к жизни ребенка, которого он считал мертвым, при виде своего сына, которого он потерял и вновь нашел? А кто опишет все, что происходит в сердце раскаявшегося грешника, который знает, что он прощен, а прошлое его забыто?

Вечером, в тот день, когда Осман и Зобеид в присутствии Пола, Эдгара и его сына приняли обряд крещения, Вилфред, сидя рядом со своей названной сестрой, рассказал ей о волнующем событии в ту памятную ночь, о которой мы только что говорили.

Зобеид с интересом выслушала этот рассказ и добавила:

– У меня, как, возможно, у многих других, та же самая история. Пока я была слепа, я не знала, что Отец заботится обо мне, а Его любовь дарит мне те блага, которыми я пользуюсь. Но вот зеркало истины возникло перед моими глазами. И тогда мне показалось, что я вижу неопределенный образ, слабый свет, я увидела отблеск Божьей любви, направленной на меня – грешницу. Что же произойдет, когда больше ничто не сможет возникнуть между нашей душой и Всевышним! Какое счастье, что мы будем тогда рядом, узнаем, что мы признаны, и с другими прощенными и спасенными душами будем петь: "Бог есть любовь!"

Маяк на скале

Сборник христианских рассказов

Оглавление