"По следам веры". Книга 2
Наш YouTube - Библия в видеоформате и другие материалы.
Христианская страничка
Лента обновлений сайта
Медиатека Blagovestnik.Org
в Telegram -
t.me/BlagovestnikOrg
Видеобиблия online

Русская Аудиобиблия online
Писание (обзоры)
Хроники последнего времени
Українська Аудіобіблія
Украинская Аудиобиблия
Ukrainian
Audio-Bible
Видео-книги
Музыкальные
видео-альбомы
Книги (А-Г)
Книги (Д-Л)
Книги (М-О)
Книги (П-Р)
Книги (С-С)
Книги (Т-Я)
Новые книги (А-Я)
Фонограммы-аранжировки
(*.mid и *.mp3),
Караоке
(*.kar и *.divx)
Юность Иисусу
Песнь Благовестника
старый раздел
Бесплатно скачать mp3
Нотный архив
Модули
для "Цитаты"
Брошюры для ищущих Бога
Воскресная школа,
материалы
для малышей,
занимательные материалы
Список ресурсов
служения Blagovestnik.Org
Архивы:
Рассылки (1)
Рассылки (2)
Проповеди (1)
Проповеди (2)
Сперджен (1)
Сперджен (2)
Сперджен (3)
Сперджен (4)
Карта сайта:
Чтения
Толкование
Литература
Стихотворения
Скачать mp3
Видео-онлайн
Архивы
Все остальное
Контактная информация
Поддержать сайт
FAQ


Наш основной Telegram-канал.
Наша группа ВК: "Христианская медиатека".
Наши новости в группе в WhatsApp.

Серия книг "По следам веры". Книга 2

Под могучим дубом

Оглавление

1. В селе Лужищи
2. Маленькая Надя
3. Детские молитвы Нади
4. "Старая коза"
5. В Мошногорском Вознесенском монастыре
6. Во святой обители
7. За бортом разбитого корабля
Эпилог

1. На собрании штундистов
2. Василь узнал: как и где можно найти Иисуса
3. Помощь Иисуса
4. Беседа со священником
5. Изгнание из дома
6. Новый приют
7. Молитва услышана

Под могучим дубом

Автор Б. Букин

1. В селе Лужищи

Тихо притаившись под ветвями могучего дуба, росшего на крутом берегу Днепра, стояла старая изба. Словно, чего то боясь, она тесно прижалась к самому стволу векового дерева. Недалеко от оврага, по отлогому холму того же берега находилось довольно значительное село Лужищи. Посреди села была высокая каменная церковь с двумя тяжелыми куполами. Церковь эта называлась "Покров Пресвятыя Богородицы". Над западными дверями церкви была нарисована большая икона "Покрова". Богоматерь на иконе смотрела на дорогу, где за вербами находился сельский шинок. На северной стороне церкви, утопая в зелени прекрасного сада, стоял большой деревянный дом батюшки.
Каждое воскресенье утром люди приходили в церковь помолиться Богу, кое о чем потолковать, а после обеда шумными толпами собирались под вербами около шинка, и, разумеется, проводили день, как | большинство формальных христиан. В остальные дни недели церковь была заперта и около шинка валялись только старики; молодежь же занималась своей работой и лишь по вечерам собиралась к шинку "прополоскать" горло да поговорить о делах. Еврей Хаим, открывший шинок в Лужищах, хорошо поправил свое состояние и возле шинка устроил еще чернобакалейную лавку. В лавке продавались все предметы первой необходимости для крестьян. Одним словом, шинкарь заботился о благе народа.
Отец Митрофан, сельский батюшка, сидя под яблоней у себя в саду, не раз говорил: "Надо бы непременно построить школу; вон там, на пригорке, в липках".
Добрый батюшка, возможно, построил бы школу, ведь он очень заботился о своих прихожанах, но все как-то не хватало у него времени. Один раз мужики, собравшись к батюшке, спросили его о школе, но он ответил, что давно уже решил это благое дело, да все не хочется ему беспокоить святейший Синод и просить разрешения. Так вопрос о школе был отложен в долгий ящик.
Лужищи было большое и богатое село. В избушке под могучим дубом жил сельский пастух - сухорукий, с козлиной бородой, Семен. Он рано просыпался и, выйдя из хаты, поднимал голову кверху и любовался густо навитыми воробьиными гнездами в ветвях старого дуба. Многих воробьев Семен запри метил и по перьям узнавал, из какого гнезда этот житель.
Налюбовавшись вдоволь, он по узенькой тропинке через овраг направлялся в село. Как только он поднимался на горку за оврагом, становился на самом возвышенном месте и начинал трубить в козий рог:
Выгоняйте-ка скотину На широкую долину, На широкую долину, На попову десятину...
Услышав звук трубы, все село во мгновение ока оказывалось на ногах. Женщины и дети гнали скот в стадо, мужики и подростки ехали в поле пахать, девчата торопились полоть огороды, и только один батюшка мог спокойно еще всхрапнуть на зорьке. Хотя отец Митрофан и оставался в кровати, но всё же резкие звуки рожка часто будили его, так что oн за много лет также выучился Семеновой песенке и нередко приводил примеры в своих проповедях из жизни этого скромного пастуха. Отец Митрофан был человек строгих правил, высокого духа; он не позволял наступать себе на ногу. Крестьяне, подходя к нему, должны были уже издали снимать шапку. Только дети и не считались с этим правилом: завидят батюшку на улице, закричат: "поп!" и все кто куда, врассыпную.
Батюшка также поправил свое состояние: купил тридцать десятин хорошего чернозема за селом, две десятины усадьбы недалеко от церкви, да десятину левады с лозой там же. К тому же, он выстроил каменный дом с восемнадцатью комнатами на купленной усадьбе. Словом, Господь благословил отца Митрофана куда лучше, чем Хаима.
Семен нанялся пастухом одновременно с назначением отца Митрофана в Лужищи, в тот самый год, когда Хаим открыл там свой шинок. Пастух был веселый человек. Идет, бывало, по селу, а дети как заметят его, так и пристанут:
- Дядя Семен, спой песню! Дядя Семен, расскажи сказочки!
И он всегда пел им песни и рассказывал сказки, какие только знал, а дети его за это очень любили. Многие из них сами научились пастуховым сказкам и рассказывали друг другу, прибавляя при этом:
"Это дядя Семен меня научил!" Разумеется, Семенову сказочку и песенку нельзя было равнять со сказочкой и песенкой Хаима, как и стадо Семеново не было так щедро, как стадо отца Митрофана. Поэтому пастух ничего не смог приобрести себе в Лужищах. Что заработает за лето, то за зиму проест с женой и двумя детьми. Хаиму мужики носили деньгами и куриными яйцами, а попу платили за разные требы деньгами, кроме церковной земли и луга. И только осенью, когда поедет отец Митрофан по селу, так мужики несут ему кто ржи, кто пшенички мерочку, а кто гречушки, словом, кто чем богат. Добрый батюшка всему этому был рад. Семену же за его труды платили только зерновым хлебом:
большей частью рожью, как самой дешевой. Бедный сухорукий старик половину зимы носил к себе домой на плечах свою плату из села.
Много лет прошло спокойно. Был доволен своим приходом отец Митрофан, был доволен Хаим и был доволен Семен. Но надо же было случиться беде. В одну весеннюю ночь отцу Митрофану не спалось. До зари батюшка просидел на балконе своего дома, слушая пение соловьев, которые в большом количестве водились в поповской леваде. На рассвете он услышал какую-то песню. Это пастух заиграл на своем рожке 22-й Псалом. Батюшка пришел в недоумение. Неужели это пастух играет Псалом? Это что-то неладное в селе творится! Возле шинка почему-то не так трется народ, как бывало прежде, а пастух так даже научился играть Псалмы!
Свежий аромат весенних цветов проникал в батюшкину душу. Соловьи с большим старанием выводили свои удивительные трели, стараясь перепеть один другого, точно чтобы получить батюшкину похвалу. На вербе начала куковать кукушка, и иволга тоже затянула свою убогую арию. Батюшке становилось досадно, что дивное пение соловьев заглушают эти грубые птицы, а тут в это мгновение над головою отца Митрофана, будто нарочно, раздался крик черного ворона: "Кар-р... кар-р..."
- Издохни ты! - сердито проворчал огорченный батюшка.
Вдруг опять раздался звук рожка и пение пастуха. Напрягая слух, батюшка различил слова 22-го Псалма: "Господь - Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться..."
- Так я и думал, - прошептал батюшка растерянно, - с селом что-то неладное творится.
Что же случилось? В Лужищи приехал какой-то сапожник-"штунда" Терентий и, ничего не сказав отцу Митрофану, начал проповедовать мужикам слово Божие. Батюшка скоро заметил, что в шинке стало меньше посетителей, но спросить Хаима о причине этого постеснялся. Поразмыслив о положении, он пригласил станового пристава, собрал в сельскую сборню мужиков и там начал переписывать тех, кто перешел в "штунды". Вместе с большинством селян и пастух тоже оказался "штундой" и даже научился читать. За два года прибывший сапожник привлек к слову Божьему большую часть селян. Многие из них научились читать и купили себе Новые Заветы. Становой пристав тут же сильно избил сапожника и отправил его в уездную тюрьму, а отец Митрофан начал ежедневно увещевать крестьян, в чем ему помогали урядник и стражники и избивали увещаемых - кого кулаками до потери сознания, а кого кнутом. Однако, несмотря на это, верующие усиливались с каждым днем. Отцу Митрофану ничего не оставалось, как просить помощи у своего начальства, что он и сделал.
Подошла зима. Снег прекратил выгон скота в поле, и сухорукий пастух занялся сбором заработка. Воробьи тоже разлетелись по теплым крышам, и никто, кроме Семена с семейством, не выходил к могучему дубу.
Проснувшись рано утром, Семен вышел на двор. Все было завалено снегом. Открывши наружную дверь сеней, старик полез на сугроб и оттуда, взглянув на огромное дерево, сказал:
- Благодарю Тебя, Господи, за этот дуб. Если бы не он, то избенку бы в овраг снесло! Чудеса, право! С вечера было все тихо и ясно, а к утру вот что!
- Катерина! - крикнул он своей жене в избу. - Надя сегодня не пойдет на село, все снегом занесло. Мы с ней дома почитаем.
Из сарая донеслось мычание коровы.
- Погоди, родная, - ответил ей Семен, - сперва дверь твою надо откопать; вишь как ее завалило.
Взяв лопату в левую руку и, подперев конец ручки ее правым плечом, Семен начал откапывать снег. Из избы в это время вышла его жена Катерина co словами:
- Погоди, родимый, дай-ка мне лопату; куда тебе тут с одной рукой управиться! - И, взяв лопату из рук мужа, она большими глыбами начала отбрасывать в сторону мягкий снег. Спустя короткое время, корова с аппетитом жевала пахучее сено, а Катерина, присев возле нее, доила молоко в деревянное ведро.
Пастух Семен и его худенькая 13-летняя дочка Надя, сев за стол, начали по складам читать Евангелие, так как на село к верующему брату Терентию, который в своей хате учил ребят читать и писать, пройти было совсем невозможно. Катерина наварила картофель и поставила на стол. Все семейство стало вокруг стола. Семен громко помолился, прося у Господа благословения на пищу. После этого принялись за еду, во время которой Катерина рассказала свой сон.
- Видела я, - начала она, - на нашем дубе гнездо лесной горлицы, а в нем двое птенцов.
- Вот, как у нас с тобою, - сказал Семен, указывая на детей.
- Нет, Семен, ты не шути, тут важный сон, - перебила его жена. - И вот, откуда ни возьмись три ястреба, а клювы и когти у ястребов были в крови. Вдруг вижу, ястребы направились на гнездо, и одна из старых горлиц упала на землю мертвой, а другая исчезла неизвестно куда. Ястребы же схватили птенцов и улетели. Тут я проснулась и дальше ничего не видала. Этот сон вещий. Ведь и в Писании сказано, что старцы сновидениями вразумляемы будут. В каком это месте, я не помню, а только знаю, что в Деянии Святых Апостолов.
Прошло несколько дней, и вдруг в избу Семена пожаловали незваные гости: батюшка Митрофан, становой пристав и урядник. Эта почтенная власть получила свыше приказ отобрать детей от штунд.
- Видишь ли, мой милый, - начал тихим голосом батюшка, обращаясь к пастуху, - когда ты соблазнился на этот "баптизм английский", то святым Синодом был издан указ - отобрать деток твоих и воспитать их в монастырях, чтобы они были детьми святой православной церкви.
Урядник, взяв Семеновых детей за руки, повел их из избы. Бедная мать упала на колени и, подняв обе руки кверху, только крикнула: "Господи, защити!" и в обмороке повалилась на пол.
Урядник вывел детей во двор и усадил их в сани; поп и становой пристав вышли из избы, спокойно разговаривая между собою, как будто ничего особенного не случилось. Семен молча стоял посреди избы с широко открытыми глазами и только неистово тряслась его козлиная бородка. Когда Катерина пришла в себя, то увидела, что в избе кроме нее был только один Семен, лежавший без дыхания на полу; больше никого не было. Бедный пастух получил разрыв сердца и умер.
Катерина побежала в село к братьям, но почти везде застала то же самое; везде у "штунды" отбирали детей, а кто противился этому, тех пристав тут же арестовывал и препровождал в уездную тюрьму. Одни кричали, другие плакали, а многие от тяжелых переживаний заболели.
Через несколько дней в Лужищах все утихло. Некоторые из заподозренных в "штунде" поспешили назад в православие и, получив своих деток обратно, в радостях пошли к Хаиму и хорошенько наклюкались. Нашлись и такие, кто после этого пошли по | улицам с площадной бранью на верующих; но зато и некоторые православные, видя гонение за слово Божие, уверовали, присоединились к гонимым и тоже потом лишились своих детей.
Когда миновала зима и на горке опять зазеленела трава, Семена уже не было и никто больше не играл Псалмов Давида на козьем рожке. Новый пастух играть не умел. Он становился на той же горке, где стоял когда-то Семен, но вместо игры кричал только: "Выгоняйте!"
Хаим торговал теперь плохо и всегда жаловался, что мошенник-штунда сапожник испортил ему дела. Он говорил:
- Если бы не чернобакалейная лавка, то... хоть вешайся.
Отец Митрофан стал очень злым и сварливым, потому что боялся, чтобы не опечатали его церковь, так как "штунды" сильно развивались на селе. Семенова жена, оставив свою избу, перешла к одному из "штунд". И лишь осиротевший могучий дуб, свидетель беззаконий, одиноко стоял на горе и по временам, точно злобясь на несправедливость людскую, начинал сильно шуметь ветвями; да воробьи целыми днями неумолчно щебетали в его ветвях, как бы отпевая своего любимца-Семена пастуха.

2. Маленькая Надя

После разгрома "штундов-баптистов" в селении Лужищи взятая полицией у сельского пастуха Семена дочь Надя скиталась сначала по разным арестантским и другим Учреждениям, пока, наконец, не была определена "на воспитание" в один из Киевских женских монастырей. Там ее поручили старой монахине, матушке Гликерии. Неописуемая радость была у матери Гликерии, когда ей привели "прислугу". Матушка была старая 60-летняя монахиня, очень тяжелого телосложения. Давно она просила настоятельницу монастыря дать ей служанку, так как не в силах была ухаживать за собой. Хотя прислуги и давались старым монахиням, но это были свободные девицы: захочет - поможет, не захочет - целый день ее не найдешь. А тут счастье - пленницу привезли. Ведь она - рабыня, и не смеет шагу сделать без распоряжения госпожи.
Надя была очень скромная и тихая девочка, так что матушка Гликерия была до глубины души рада неожиданно свалившемуся на нее счастью. Надя не только оказывала всю необходимую помощь, но и была терпелива и могла выслушивать бесконечные рассказы из прошлого своей госпожи. Долгие годы в своем одиночестве монахиня только думала, рассказывать же было некому, потому что никто не интересовался ее прошлым. У каждого есть свои тайны, а тем более у монахинь, которые посвятили свою жизнь "одиночеству". Монастырь окружала высокая стена, но она не мешала мыслям молодых его обитательниц перелетать через нее в город и подолгу задерживаться на веселых пирушках молодежи или же целыми вечерами смотреть в окно туда, где на свободе жил "он". Злые языки поговаривали, что нередко этот "он" перебирался через высокую монастырскую ограду. Правда это или нет - Бог Судия, но факты подтвержают, что не все монахини находятся в монастырях только из-за духовных побуждений. К последним принадлежала и матушка Гликерия.
Обрадованная такой находкой как "сектантка" Надя, с которой она могла делать все, что хотела, так как та была отдана в полное ее распоряжение "на воспитание", матушка Гликерия с первого же дня начала самым откровенным образом рассказывать ей все свое грязное прошлое. Вернее, она даже не рассказывала, так как мнение Нади ее не интересовало: та ведь была только рабыня; ей просто был нужен кто-нибудь, кому она могла вслух высказать все то, что до сих пор жило только в ее мыслях. Говорила она очень подробно, точно с расчетом, чтобы хватило надолго.
Она была родом из Казани. В молодости вышла замуж за старого артиллериста-полковника, но уже через три года он отпустил ее на все четыре стороны за слишком легкомысленное поведение с офицерами. Недолго думая, она поехала навестить свою подругу в монастырь. Та ей посоветовала поступить туда же.
- Да ведь я же жить хочу! - воскликнула она. - Вот потому-то и поступай! - многозначительно повторила подруга.
Гликерия поняла мысль своей подруги и осталась. Теперь, после долгих лет жизни в монастыре, она делилась со своей прислугой о таких проделках, что Надя с ужасом слушала, и если и не противилась этому и не возражала, то только потому, что родители научили ее повиноваться старшим.
Однажды матушка Гликерия особенно разошлась, рассказала не только про себя, но и про своих подруг. Наде было очень тяжело на душе. Очевидно, сказанного оказалось слишком много и для самой Гликерии, так как она в конце воскликнула:
- Ох, милая, если бы вправду был Бог, то давным-давно провалились бы эти монастыри! Уже во время рассказа у Нади на глазах появились слезы, а при последних словах матушки Гликерии они полились так обильно, что залили ее щеки.
Монахиня посмотрела на нее и удивилась:
- В чем дело, дитя мое? - спросила она. - Чего ты плачешь?
Что-то как бы стукнуло в ее сердце и сильно заговорило при взгляде на маленькую плачущую слушательницу.
- Мне очень тяжело слушать ваш рассказ, - ответила девочка, - вы прожили всю свою жизнь и еще не знаете Бога! О, если бы вы поговорили с дядей Терентием, который в Лужищах, он бы рассказал вам о спасении через святую кровь Иисуса Христа!
Кроткие слова девочки поразили монахиню так, что она замолчала и с тех пор никогда больше не рассказывала о своих похождениях. Слова Нади "если бы вы поговорили с дядей Терентием" все снова и снова вспоминались ей и не уходили из памяти даже тогда, когда она всеми силами старалась забыть их. И не только это, но с этого времени старую монахиню стало мучить ее прошлое, сначала только по разу, а затем и по много раз в день.
Совесть проснулась, и как бы желая наверстать прошлое, заговорила так громко и настойчиво, что Гликерия иногда и спать не могла. Считая Надю причиной своего расстройства, она с гневом поглядывала на нее, а иногда приходила в такое бешенство, что выгоняла ее вон. Внутреннее ее беспокойство все возрастало. Иногда она не спала целыми ночами, невольно внимая укорам своей совести. Она купила себе Евангелие, но так как истинного значения его не знала, то заставляла себя насильно читать. Раздражительность продолжала увеличиваться. Все чаще и чаще Гликерия высылала Надю из кельи, но как только не видела ее долгое время, начинала тосковать, ей становилось так тяжко, что она принималась плакать. Прошлое черной стеной стояло перед ней и начинало приводить в отчаяние..
Однажды, в порыве злобы опять выгнав Надю, она уже через несколько минут вышла за нею в сени. Вышла и остановилась в удавлении - там она увидела свою маленькую пленницу на коленях, горячо молившуюся Богу. Девочка молилась с закрытыми глазами и не видела своей госпожи, а разбитая монахиня тихо вернулась в келью. Всю ночь она не могла уснуть после этого. Не она уже теперь рассказывала свою жизнь кому-то, а ей самой, и притом же все с самого раннего детства, ярко и осуждающе представлял тот строгий судия, который заговорил у нее в душе и которого мы можем поистине назвать нашим лучшим другом, так как он всегда говорит правду, ничего не утаивая.
Гликерия увидела свое детство в обстановке купеческой семьи, где над всеми мыслями и поступками царствовал лишь один идеал - нажива. Отец днем обманывал своих покупателей, а ночью играл в карты. Мать интересовалась всем чем угодно, только не воспитанием своей дочери. Затем вспомнился Гликерии легкомысленный выход замуж за полковника, жизнь которого состояла из честолюбия и насилия. Когда воспоминания ее дошли до монастыря, где под прикрытием отшельнической власяницы творились дела позорные, она громко позвала Надю.
- Что прикажете, матушка? - тихо спросила девочка.
- Ты молишься, дитя мое? - со слезами на глазах спросила монахиня. Не дождавшись ответа, она сказала: - Где живет этот дядя Терентий, про которого ты мне говорила? Дай мне его адрес.
Утром Надя снесла и опустила в почтовый ящик письмо, адресованное лужищинскому Терентию.
Монахиня была очень слаба и все время лежала в кровати. Худенькая пленница усердно ей прислуживала. Никакая помощь не могла восстановить правильной работы ее старческого сердца. Оно с каждым днем билось все слабее и слабее. Начинали отекать конечности, и монахиня каждый час ожидала наступления смерти. Ей представлялось уже, как ее оденут в черную расу, повяжут голову и положат бумажный венчик на лоб; в ее мертвые руки дадут отпускную молитву, в которой будет написано:
"Раба Божия Гликерия".
- А я была рабою греха! Какая ложь! - воскликнула она.
Стоявшая у кровати больной сестра Досифея спросила:
- Что с вами, мать?
- Ничего, родная, я занята своими мыслями, - ответила больная.
"Но как же долго не идет Терентий, - продолжала думать Гликерия. - Он непременно должен указать мне выход из моего положения, больше некому!" В последнее время монахиня много раз видела во сне у своей постели человека, который строго глядел ей в глаза и, указывая вверх пальцем, говорил: "Он все знает, покайся! Он простит!"
Терентий все не шел, больная уже теряла надежду увидеть его. "Хоть бы Надя молилась за меня, она чистая перед Господом! - думала она дальше. - Но так мне и надо, распутнице! Почему не остановилась в свое время? Иди же, проклятая, в огонь вечный!" При последних словах она вздохнула всем телом и горько заплакала, закрыв лицо руками.
- Мать Гликерия, - тихо сказала вошедшая послушница, - там какой-то человек говорит, что вы хотели его видеть.
- А как его имя? - спросила монахиня.
- А я не знаю, мать, - равнодушно ответила послушница.
Монахиня взглянула на Надю, тихо притаившуюся в уголке кельи. Та поняла взгляд своей госпожи, и через несколько минут в келью монахини вошел простой смиренный баптистский наставник из села Лужищи. Мать Гликерия взглянула на вошедшего и ей представилось, что она видит ангела небесного. Все ее тело затряслось, слезы крупными каплями покатились по щекам на подушку, губы судорожно задергались, и она начала тихо шептать: "Господи, я недостойная грешница. Я хуже разбойника, я прелюбодейка..." Грех за грехом исповедывала она устами. Слыша покаяние и, не зная, что предпринять, Терентий опустился на колени около постели больной и начал вслух молить Господа о прощении кающейся грешницы. Кончив молитву, он услыхал сзади себя детский голосок Нади. Она благодарила Господа, что Он услышал ее молитву и прислал дядю Терентия к больной грешнице. Когда Надя кончила, мать Гликерия, лежа на кровати, громко на всю келью воскликнула:
- Благодарю Тебя, владыко Господи, за этого ангела, через которого Ты послал спасение Твоей заблудшей овце!
Слезы и вздохи прервали ее речь, и она не могла уже произнести ни одного слова. Радость непонятная и мир духовный наполнили ее сердце. Но гроза уже надвигалась...
На беду кто-то заинтересовался приходом незнакомого человека. На больную Гликерию уже мало кто обращал внимания и не только на ее духовное состояние, но и на ее близкую смерть; мало ли что бывает - одни уходят, другие приходят. Вообще было бы естественно никому не обратить внимания на посещение кем-то больной, так как можно было предположить, что это просто какой-нибудь родственник пришел; но в скучной однообразной монастырской жизни всякая мелочь занимает. Так случилось и теперь.
Покаяние Гликерии перед простым человеком, его молитва, а также необычная молитва девочки " сектантки" - все это было подслушано у дверей кельи и до того всех возмутило, что об этом было тотчас сообщено монастырскому начальству. Оно собралось в келью больной, а затем вскоре появилась и полиция. Дерзкого баптиста Терентия отправили из кельи прямо в тюрьму. Грешницу- монахиню Гликерию, нашедшую прощение у Господа, признали сумасшедшей, так как она очень радовалась и немолчно славила Господа за помилование. Надю же из монастыря отправили в детскую исправительную колонию.

3. Детские молитвы Нади

На дворе за высокою каменною стеною вокруг большого белого дома были слышны детские голоса. Большие железные ворота всегда были закрыты. Над воротами была огромная вывеска со словами "Исправительная колония". Огромный двор, занимавший полторы квадратных версты, был разделен на две отдельные половины. Дом стоял как раз посредине. Внутренняя стена, разделявшая двор, была не каменная, а просто решетка из толстых железных прутьев.
Южную часть двора занимали девочки, а северную мальчики. Все дети, которые находились в этой колонии, были осуждены властью, кто за воровство, кто за драку на разные сроки - на год, два или три. Девочек было мало, да и то больше тех, которые не имели родителей, а таковых можно было найти множество во всех больших городах России. Мальчики ручными орудиями обрабатывали землю; одни лопатой копали, другие железными граблями боронили. Для девочек тоже было довольно много различных занятий. Все эти юные арестанты работали с 6-ти часов утра до 12-ти часов дня, с перерывом в полчаса на завтрак. Обед с отдыхом продолжался два часа. После обеда приходили учителя и учили детей читать и писать.
Тихоныч, старый надзиратель колонии, попеременно появлялся то на дворе девочек, то на дворе мальчиков с кнутом в руках и беспрестанной площадной бранью ругал как детей, так и помогавших ему младших надзирателей. Каждый день отправлял он по несколько детей в карцер, одних только под простой арест, а других и под строгий. Карцер был один и тот же, но разница заключалась в том, что при простом аресте дети не получали ни одеяла, ни постели, а только нижнее белье, причем спали прямо на грязных нарах. При строгом же аресте, кроме сказанного, дети лишались еще и супа, и им давались только черный хлеб и холодная вода. Если же кто из детей случайно попадал под горячую руку Тихоныча и получал кнутом по спине, то это не шло в счет. Тихоныч много лет прослужил в этой должности, а потому большинство из его бывших питомцев можно было узнать по сохранившимся у них на спинах большим рубцам от его кнута.
Начальник исправительной колонии любил Тихоныча за строгость и разумное управление испорченными детьми. Все служащие колонии боялись Тихоныча, как огня. Кнут Тихоныча иногда опускался и на спину кое-кого из надзирателей, таких же служащих, как и он сам. Этот кнут наводил грозу не только в колонии, но и на квартире Тихоныча. Привыкнешь бить собаку, будешь бить и детей, а тут было еще ближе от детей до детей. Жена Тихоныча тоже была украшена несколькими хорошими рубцами. Словом, он был строгий надзиратель.
По воскресеньям в эту тюрьму приезжал батюшка, и всех детей тогда сгоняли в церковь. Батюшка любил Тихоныча с одной стороны за хорошее воспитание детей, ас другой за то, что он всегда посещал церковные службы и исполнял там должность дьячка. Тихоныч имел хотя и дикий, но зато очень громкий бас. Как запоет, бывало: "Господи помилуй", так все дети в ужасе начинали оглядываться по сторонам. Им все чудилось будто он снова бранится. Так протекала однообразная жизнь в колонии, полная преступлений со стороны одних, и страшных страданий со стороны других.
Но вдруг это однообразие нарушилось. В колонии появилась одна новая, особая арестантка. С эшелоном бродяг привезли худенькую, не по летам высокую девочку. Когда их представили начальству, то вид этой арестантки почему-то сразу обратил на себя внимание старшего надзирателя. Она была совсем непохожа на прочих арестанток. К тому же в канцелярии колонии не были получены сведения о ее вине, за которую она была прислана к ним. На вопрос начальника колонии - грамотна ли она, девочка вежливо ответила:
- Да, барин.
- За что ты попала? - спросил ее начальник. Девочка смутилась. Через минуту она ответила:
- Мне не сказали, за что они меня посылают к вам.
Начальник широко открыл глаза и минуты две молча испытующе смотрел на спокойное лицо арестантки. Он не привык, чтобы ему говорили правду.
- Да ты украла что-нибудь на базаре или в карман к кому-либо забралась, наверное. Так ведь??
- Нет, барин. Я никогда этого не делаю. Начальник переменил тон и спросил:
- В каком суде тебя судили?
- Я не была ни в каком суде.
- Да кто же тебя сюда прислал?
- Не знаю, - спокойно ответила девочка. Допрос продолжался еще немного, пока шел прием и осмотр новоприбывших. По окончании приемки начальник приказал Тихонычу разместить новых арестантов по камерам, а сам занялся своими делами в канцелярии.
В эту ночь ни начальник, ни надзиратель почему -то не могли спать спокойно. Неизвестная арестантка с кротким и ясным личиком не давала им покоя. Утром Тихоныч пришел в тюрьму разъяренный от плохо проведенной ночи и ходил как зверь. Громкая его брань была слышна далеко в обоих дворах, и все дети-арестанты и даже младшие служащие тюрьмы заблаговременно скрылись кто куда мог, чтобы только не попасть на глаза надзирателю. Тихоныч пришел во двор девочек и встретился там с надзирательницей Фионой.
- Здравствуйте, Тихоныч, - по обыкновению приветствовала его надзирательница.
- Здравствуй, - коротко прохрипел тот и направился дальше. Но Фиона остановила его и спросила:
- Тихоныч, что это за новая арестантка в четырнадцатом номере, которую вчера привезли?
- А что? - спросил старый тюремщик.
- Да она какая-то странная. Вчера далеко за полночь все стояла у койки на коленях с закрытыми глазами, и я наблюдала, как молитвенно шевелились ее губы. Да и вид-то ее совсем отличный от других арестанток. За что она прислана?
- А кто ее знает, за что! На нее и постановление еще не получено. Странная она какая-то. Я из-за нее всю ночь спать не мог.
Начальник приехал к 12-ти часам дня, когда дети, возвращаясь с работы, направлялись в столовую на обед. Он спросил Тихоныча:
- Где та новая арестантка, которая прислана без постановления?
- Она работала на огороде, ваше благородие, - ответил надзиратель.
С минуту о чем-то подумав, но ничего не сказав, начальник пошел в канцелярию.
Отношения новой арестантки к другим были столь кроткие и привлекательные, что ее товарки по судьбе, которые сперва с удивлением посматривали на нее, скоро стали с нею дружиться и откровенно беседовать. Все свое свободное время она проводила в серьезных разговорах с девочками-арестантками. Старая надзирательница Фиона спросила одну из них:
- О чем эта девочка все говорит с вами?
- О, - отвечала девочка, - она рассказывала нам о Христе, как Он за нас страдал, как искупил нас от греха и как теперь ходатайствует за нас пред Отцом Небесным о наших преступлениях.
- А откуда она все это знает? - спросила Фиона.
- Я не знаю, тетенька, но она нам так говорила и так хорошо, что слезы у нас сами собою из глаз лились, и на сердце нам стало легче. А как вспомнишь прежние дела и жизнь, так становится больно на душе и думаешь: какая я злодейка! - И по раскрасневшимся щекам рассказывавшей девочки покатились слезы, которых старой надзирательнице никогда еще не приходилось видеть, как разве только после хорошей порции Тихоныча кнута.
"Странные беседы в этом доме завелись!" - подумала надзирательница и решила позвать к себе новую арестантку и поговорить с нею наедине; беседовали они очень долго. После этой беседы старая надзирательница совершенно переменилась. О чем была беседа неизвестно, но надзирательница стала серьезно задумываться о своих пусто и глупо проведенных годах без Бога. Теперь у кровати новой арестантки можно было видеть на коленях при слабом свете керосиновой лампы и другую фигуру, которая, обливаясь слезами, вместо слов только всхлипывала.
Прошло некоторое время и начальник вошел в свою обычную тюремную колею. В конце концов, он считал ниже своего достоинства уделять свое внимание какой-то девочке, да к тому же и арестантке. На какое-то время ему удалось успокоить свой взволновавшийся и смутившийся дух. Но не то было с Тихонычем. Он почему-то перестал браниться и даже время от времени стал забывать дома свой кнут. Однажды он спросил Фиону - что она думает о новой арестантке. Та без всяких колебаний ответила:
- Это Бог по своей неизреченной милости прислал к нам ангела своего для спасения нас от нашей ужасной греховной жизни. Надя - святая девочка.
Тихоныч и сам уже понял это, хотя он еще ни слова не слыхал лично от Нади. Ему очень хотелось поговорить с ней. Но как это сделать, он не мог придумать. В этом желании помог ему Сам Бог.
Однажды Тихоныч не мог уснуть. Устав ворочаться с боку на бок, он оделся и пошел в тюрьму. Обошел отделение для мальчиков, там было тихо и спокойно. Только дежурный надзиратель, сидя в коридоре на сундуке с детским бельем, тихо дремал, по временам сильно качая головой. Тихоныч ничего в ему не сказал и тихо прошел в отделени для девочек. Подошел к 14-му номеру, заглянул туда, но койка Нади была пуста. "Где же эта девочка? " - подумал т; он. Он направился по лестнице вниз в комнату старой надзирательницы Фионы. По дороге он услыхал за одной дверью негромкий разговор. Бесшумно открыв дверь, он увидел в этой комнате, не имевшей ни одного окна, несколько человек на коленях. Молитвы их возносились к престолу Небесного Отца. Среди молившихся была старая надзирательница Фиона, загадочная арестантка Надя и четыре других арестантки, которым уже истекал срок заключения. Тихоныч хорошо знал этих "разбойниц", как он их всегда называл. Но теперь эти распущенные девочки, всегда говорившие разные глупости через решетку во двор мальчиков, стояли на коленях и молились. Из их уст неудержимым потоком лились чудные молитвы, какие Тихоныч слышал первый раз в жизни.
Он стоял в полном недоумении. Эта искренняя молитва пронзила его ум. А главное то, что он услышал, как в их непритворных молитвах несколько раз было упомянуто и его имя, на которое призывали Божье благословение. Это для него было слишком много, сердце его не выдержало, слезы брызну- ли из глаз и побежали по лицу, падая на синий тюремный сюртук. Он не знал, что предпринять. Вспомнилось ему, как по его же велению многие из наказанных арестом детей валялись на этом самом цементном полу без постели, покрывала, по двое- трое суток, иногда с одним лишь куском черного хлебца и кружкой воды. Стыд и страх овладели им всецело, и он, забыв все и всех, тяжело рухнулся на пол, крича: "Боже милостивый! Помилуй меня, грешного!"
Все вздрогнули, но тотчас же возгласы радости и благодарности Господу за спасение еще одной души невольно вырвались из их груди. Их общая молитва продолжалась до рассвета. На следующий день две молившиеся арестантки за окончанием срока были освобождены и покинули тюрьму. Ушли они, радуясь и благодаря Бога за то, что обрели в тюрьме свободу своим душам. Они радовались тому, что их выпустили на волю, но еще больше они ликовали, что нашли прощение и оправдание от греховных своих дел через драгоценную кровь Господа Иисуса Христа.
Так прошло немало времени... Не миновать бы всем уверовавшим в тюрьме гонения, но, к счастью, подошло 17 апреля 1905 года, когда был издан высочайший Указ о свободе совести. Только когда был получен этот Указ, в исправительной колонии узнали, кто была Надя - эта неизвестная арестантка, и что она именно за свою веру и была "к злодеям причтена" . Ей объявили, что она теперь может вернуться домой, и с миром отпустили на свободу.
Старая надзирательница Фиона решила продолжать свое служение в колонии, но уже для того, что бы по мере возможности проповедовать своим питомцам спасение через кровь Христа, как единственного Искупителя всех грешников. А Тихоныч в тот же день уволился со службы и поехал по совету Нади в Киев, где нашел верующих и там, заключив завет с Господом, стал Его верным слугой. Вместо кнута он взял теперь Евангелие, вместо брани стал проповедовать слово Божие.
Под огромным дубом со сломанной бурею верхушкой, на горе около оврага стояла, обливаясь слезами, молоденькая девушка. Она внимательно глядела на довольно сильно обветшавшую хату и думала:
"Куда теперь идти?'' Ведь она надеялась, что родители ее все еще живут на прежнем месте. По небольшому могильному холмику у дуба она узнала, что там покоится кто-то из ее родителей. А где другие?
На селе ей рассказали, что тот холмик, который она видела на горе, могила ее отца, Семена-пастуха. Мать же ее заболела и вскоре после того, как у нее отняли детей и умер муж, была отправлена в больницу и умерла там; брат находился где-то "на воспитании", но где, никто не знал.
Долго Надя недоумевала, что предпринять, но когда пришли ей на память слова Господа, что всегда должно молиться и не унывать, она ободрилась. Через короткое время она узнала, что брат ее находится в Киеве у Тихоныча. Оказалось, они встретились в молитвенном доме, и Тихоныч взял его к себе до совершеннолетия.
Надю приняла к себе община баптистов для распространения слова Божьего. Надя была несказанно рада, что в ее родных Лужищах большая часть крестьян перешла от тьмы неверия к свету Евангелия, обратилась ко Христу, как к своему личному Спасителю. Шинок Хаима закрылся, и его самого уже давно не стало в селе. Под вербами больше не было пьяных людей, там мирно паслись гуси. В доме отца Митрофана открылось земское двухклассное училище, а в опустевшем храме отправляли службу приезжавшие монахи.
Отец Митрофан увидел, что преследование невинных людей вызвало ненависть к нему со стороны его же прихожан, а потому поспешил продать все свое имущество и куда-то уехать с семьей. Только соловьи в бывшей его леваде по весенним утрам рассылали по-прежнему свои чудесные трели, как бы радуясь наступившей свободе.
За два года своего пребывания в монастыре Надя выучилась хоровому пению и теперь устроила в Лужищинской общине прекрасный хор. Терентий, как пресвитер общины, всегда благодарил Господа за перенесенные гонения и за то, что все пережитое послужило во благо для дела Божия.

4. "Старая коза"

Как ни разгоняли "штундов-баптистов" в Лужищах, все-таки бедному батюшке отцу Митрофану пришлось расстаться со своим любимым приходом и переселиться в другое село уже Черкасского уезда. К его неприятностям прибавилось еще и то, что новый приход попался ему не только бедный, но и бесконечно запущенный. Его предшественник, отец Феодосии, был пьяницей, в полном смысле этого слова, и ни о чем не заботился. Штукатурка на церковном доме облупилась, сараи обветшали и местами не имели крыши; плетни были с большими проломами, гумно в полном беспорядке; сад зарос бурьяном, на деревьях находились большие гнезда гусеницы - губительницы плодов, а на стволах - большие грибы. Даже поля стали бездоходными, а ведь чернозем был прекрасный - поповская земля.
Сам же покойный отец Феодосий умер как бездомный. Шалуны, уличные ребята, напоили его, как говорят, до "зеленого змея", и выпроводили из хаты: "Иди, мол, батюшка, как-нибудь добредешь!" Они думали, что он хоть и поспотыкается, но все же доберется до своего дома, а вышло иначе. Он, бедный, своротил в пустой переулок и пошел из села к гумнам; свалился под стрехою маслобойни и там его позже нашли замерзшим. Посердились старики на ребят, побранились, но кто знает, чей сын больше виноват? Так и погиб бедный батюшка, а матушка после похорон переехала в Киев и постриглась в монахини. Вот тут-то преосвященный владыка и назначил отца Митрофана, как лишившегося своего прихода из-за этих "штундов-баптистов", которым он, как сам не раз хвалился, показал такую "ижицу", что и другим стало жарко.
Долго смотрел отец Митрофан на свое новое наследие и в недоумении разводил руками. Наконец, позвал церковного старосту и приказал ему немедленно привести в порядок все церковное имущество: дом, двор, гумно и сад.
Уже до восхода солнца на поповском дворе слышны были стук топоров, шум кровельной соломы, треск хвороста, а в саду веселый смех молодежи, которая вскапывала землю, очищала стволы деревьев, сжигала гнезда гусениц и удаляла сухие ветки. К вечеру все было готово. Сарай перекрыли новой соломой, а плетни так искусно починили, что неопытный глаз мог принять их за новый. На дом был наложен первый слой штукатурки и поправлены полы. Что все это значит для целого села? Игрушка - ни больше, ни меньше. Через неделю, когда новый батюшка приехал в село со своей матушкой, все было как новое.
И все же суровый вид батюшки сразу же оттолкнул от себя прихожан. Многие говорили:
- Хоть и пьяница был покойный отец Феодосии, а все же человек он был ласковый, а к этому и подступить нельзя.
Тяжелые испытания ждали отца Митрофана на новом месте.
- Люди здесь, - говорил он, - не то, что были в Лужищах. 'Здешний мужик, подходя к тебе, не снимает шапку за двадцать шагов. Подойдет вплотную, да и только чуть поднимет ее и скажет: "Добрый день, батюшка!" - а шапка уже опять на голове. Стоит как перед равным, и держит себя за пани-брата. К тому же и скупы они безмерно, за каждую требу торгуются. Даже за венчание не хотят платить больше пятнадцати рублей. Ужасный народ!
Догадывался отец Митрофан, что здешний сельский учитель смутьян. Перед батюшкой юлой юлит, а за глаза - вооружает мужичков против него.
Однако самым страшным ударом явилась для него болезнь матушки. Хотя и наступили уже теплые дни, но ночи были еще очень свежие. Бедная матушка простудилась и начала кашлять, да так кашлять, что при всем своем желании фельдшер никак не мог ей помочь. Был и сам земский врач, но кашель все усиливался, становился все более громким и бил "как в кадушку". К тому же еще и новая беда привязалась: началось сильное сердцебиение. Больная при наступлении осени совсем свалилась в постель, с которой так и не встала. Мирно отошла в вечность.
Этот удар выбил батюшку из колеи. Теперь уже многие стали замечать в нем перемену к худшему. Его голос начал слабеть и издавать какие-то дикие вибрации, лицо стало багроветь и щеки опускаться к нижней челюсти, веки опухли и навалились на глаза, так что почти совсем закрыли их. Нос покраснел и разбух, а жиденькая бородка на большом лице батюшки издали производила впечатление, что он не умыт; волосы на голове стали похожими на войлок - вероятно, он их не расчесывал.
На богослужении он стал ошибаться возгласами. Один раз, при погребении старушки - и что такого ему взбрело на ум, - когда псаломщик выводил трудные ноты минорного "Святый Боже, святый, крепкий", он начал притоптывать ногами и как бы танцевать. Капитон, церковный староста, глядя на это, не удержался и прямо сказал:
- Одного пьянчугу Господь убрал от нас, другого прислали! И где они их берут!
Ошибся Капитон. Отец Митрофан не был пьянчугой. Он был примерным батюшкой, хотя, правда, не прочь был выпить рюмочку хорошей настойки. Он пил ее постоянно, но только для аппетита. А подкосили его потеря богатого прихода и особенно последнее горе - смерть матушки. Ах, это могут понять только те, которые сами пережили подобное!
О батюшкиных странностях уже заговорили кругом, но все еще было терпимо. А вот на красной горке во время повиновения родителей, когда нужно было петь "Вечную память", он затянул (просто смех и горе) "Многая лета", да еще таким заунывным тенором, что многие засмеялись, а одна молодая женщина повернулась к своей соседке и сказала:
- Вот теперь уж батюшка запел по-настоящему, как наша старая коза.
Слово оказалось крылатое и к вечеру облетело все село, так что молодежь на улице уже заливалась дружным хохотом, все повторяя: "Наш батюшка дерет, как старая коза". И это сравнение осталось за ним до конца его служения в селении. Плохо жилось отцу Митрофану на новом месте. Помимо всего другого он сам начал болеть. Осенью разболелись почки и фельдшер отправил его в город в больницу, где он провалялся больше полгода. Но зато в больнице случилось с ним такое, что он вышел оттуда совершенно новым человеком.

5. В Мошногорском Вознесенском монастыре

Отец Митрофан как-то изменился после посещения его в больнице монахом, который оставил ему Новый Завет. Он начал усердно читать полученную книгу и его нередко видели плачущим. Однажды сердобольная сестра милосердия поинтересовалась и спросила его о причине слез, на что он с печалью ответил:
- Больно мне, моя дорогая, очень больно душе моей! Только подумать, сколько зла натворил я, окаянный изверг! Вот так и стоят пред лицом моим бедные баптисты. Вот Лясоцкий, вот Федкевич, вот Орлюк и все другие. А вот и доброе лицо с кроткими серыми глазами сухорукого пастуха Семена... Ох, драгоценнейший Искупитель, Господь наш Иисус Христос, помилуй меня, окаянного злодея! - И он опять залился горькими слезами.
Но кто здесь в больнице мог понять страдание его души и муку от пробудившейся совести? Целыми днями он оставался один со своими размышлениями и находил себе утешение лишь в горячей молитве к милостивому и безмерно любящему Господу Иисусу Христу.
По выходе из больницы отец Митрофан свою первую службу служил как-то совсем по-новому: благочинно и умилительно. Возгласы говорил с чувством, торжественно. Даже хриплый дьячков бас, казалось, гремел лучше прежнего. После богослужения батюшка благоговейно благословил молящихся и вошел в алтарь, а Никита, церковный сторож, вынес на амвон аналой, что давало понять, что батюшка будет говорить поучение. Зная слабый голос батюшки и желая расслышать, что будет сказано, все стали тесниться к амвону, так что произошла даже небольшая давка. Отец Митрофан снял свои ризы и остался только в рясе с епитрахилью и большим наперсным крестом. Выходя из алтаря, он осенил себя крестным знамением и сказал: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!"
Батюшка выглядел совсем стареньким, но все же довольно живым. Реденькие седые волосы его были гладко зачесаны назад, бородка тоже расчесана. Глаза обежали всех собравшихся, как бы подыскивая, что говорить и с чего начинать. Минуты две он постоял, как бы что-то соображая, а затем, вынув из кармана небольшую в черном переплете книжечку и подняв ее над своею головою, закричал во весь свой немощный голос:
- Дорогие мои! Вы думаете, что врачи вылечили меня от болезни? Нет, нет, не врачи! Врачи только порезали мое тело и выбросили из него некоторые части - одну почку, часть желудка и еще что-то, пока я, несчастный, маялся от невыносимой боли. А вот, когда пришел посетить меня один монашек из братского монастыря, отец Елпидифор, с которым мы были знакомы еще в семинарии, то он подарил мне сие сокровище - святое Евангелие и убедил меня читать оное. И вот, читая сию поистине книгу Божию, я стал здоров!
Трудно мне было начать ее читать: горька она была в устах моих, но во чреве стала сладка, как мед! Гордыня, гордыня человеческая противится Духу Господню! Аминь! Истина! Оторваться от чтения ее не могу! Слава Богу! - И слезы градом полились из его глаз.
- Когда я впервые прочитал заглавие: "Евангелие Господа нашего Иисуса Христа", то почувствовал обиду на дерзкого монаха. Да разве ты не знаешь, что мы еще в духовном училище это зубрили? Даже по-гречески в семинарии учили? А он опять заставляет меня читать! Но все же я обещал. Когда стал читать первую главу - родословие Господа Иисуса Христа, - то вначале было скучновато; но когда я дошел до обетования рождения Спасителя, где ангел говорит Иосифу: "Родит же Сына и наречешь Ему имя: Иисус. Ибо Он спасет людей Своих от грехов их...", тогда я начал вникать в слова Евангелия. От грехов их Он спасет людей Своих? А я кто же? Почему ж Он меня не спас? Стало быть, я не из Его людей! И сразу же в моей душе поднялась буря. Мне вспомнились семинарские годы, когда мы, изучая Священное Писание, насмехались над Ним, считали глупыми тех, которые верили в сотворенные Господом чудеса. Христовы притчи мы повторяли с насмешками, а самого Господа ставили на одну ступень с различными древними мудрецами.
Теперь же на меня напал непреодолимый страх, и я стал в душе тихо молиться. И как это мы, настоящее духовенство, прозевали истинное содержание Слова Божия, Святого Евангелия! Учились, как вести богослужения и подчиняться своему начальству; как вести себя в обществе; изучали математику - как обсчитывать мужика; зубрили каноны вселенских соборов; долбили жития святых отцов, но без того, чтобы следовать учению и жизни отца всех отцов, Иисуса Христа, Господа господствующих и Начальника всей нашей жизни! Вот где кроется самая главная ошибка в нашем вероисповедании!
"Он спасет людей Своих!" Что мы знаем о спасении людей Его? Какой же мы Его народ, питаемся от Его стола, а о Нем не проповедуем? Да мы просто наемники, торгаши! Мы едим незаслуженный хлеб! Вот меня кормили так жирно, что я еле двигался, а что же я давал взамен за это? Чем, например, я вам послужил? Кто из вас был человеком порочным, тот таким и остался; пьяница - пьяницей, вор - вором, драчун - драчуном! Я даже не старался помирить тех из вас, которые между собою ссорились и такими же шли к святому причастию! А Христос сказал: "Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся". Когда я прочел в 3-ей главе Евангелия от Матфея: "Сей есть Сын мой Возлюбленный, в котором Мое благоволение", я почувствовал, как у меня стали млеть руки и ноги и начала кружиться голова. Отец Небесный называет Его Сыном Своим и заставляет Его слушаться, а мы то этого не делаем, да и не хотим делать! Хотя Сыном Божиим и считаем Его, но лишь насколько нам это удобно. Читая теперь впервые святое Евангелие не на славянском, а на своем родном языке, я все удивлялся, как это я прежде не понимал Его силы, действующей на душу. Наверное, это было потому, что читал я его на непонятном языке. Ум работал, а сердце оставалось пустым.
В ужас пришел я, как прочел в последней главе Евангелия от Матфея повеление Господа Своим ученикам: "Идите, научите все народы, крестя их во Имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что я повелел вам". Идите, научите, крестите и учите соблюдать - а мы? Как это делаем мы? Да кто из нас старался научить Слову Божию того, кого он собирался крестить? Принесут несмысленного ребенка и крести его! А о том, что и после крещения его надо учить христианскому образу жизни - пусть уже заботятся поручители: кум и кума! Какой грех! Мороз у меня по спине пробегает, когда я думаю про такое церковное злодейство!...
В это время к отцу Митрофану подошел отец Александр Боголюбященский, который заменял его во время болезни, шепнул ему что-то на ухо и скрылся в алтаре. Тут только спохватился отец Митрофан, что он слишком сильно увлекся своими переживаниями и зашел чересчур далеко, но было уже поздно. Теперь не миновать беды! Боголюбященский уже строчил в алтаре донесение на еретика.
На следующее воскресенье появился в церкви какой-то незнакомый человек. Он стал у самого клироса и особенно во время поучения внимательно прислушивался к каждому слову, сказанному отцом Митрофаном. Напуганный батюшка говорил свое второе поучение гораздо сдержаннее, но и того было вполне достаточно, чтобы подтвердилось донесение отца Боголюбященского, который за время своего служения в этом приходе так его полюбил, что уже ни под каким видом не хотел с ним расстаться. Это и толкнуло его опять заглянуть сюда в прошлое воскресенье.
В это воскресенье отец Митрофан говорил о том, что всякий истинный христианин и всякая истинная христианка должны уподобляться во всем образу нашего Начальника и Совершителя веры Господа Иисуса Христа.
- Христос учил нас любить друг друга, - говорил отец Митрофан, - и поэтому мы должны прекратить взаимную вражду брат против брата, которая иногда длится десятилетиями. Должны жить честно, не обманывать друг друга и не обижать, а во всем помогать друг другу с искренней братской любовью, ибо это угодно нашему Искупителю Христу. Каждая семья должна приобрести себе Новый Завет и читать его ежедневно, особенно же вечерами, когда вся семья дома. Должны иметь общую семейную молитву, которая не только объединяет близких, а особенно угодна Господу. Евангелие воспитывает верных христиан, хороших подданных и примерных родителей. Пусть наши православные христиане перестанут надеяться, что за них кто-то другой помолится Господу, хотя бы и батюшка в церкви. Пусть также перестанут думать о том, что по смерти, если кто попал в ад, панихиды освободят его оттуда. Нет, дорогие мои, этого не будет! Христос в притче о богаче и Лазаре говорит, что между адом и Царствием Небесным утверждена великая пропасть, так что ни туда, ни оттуда перехода нет. Нам здесь, в сей жизни, дана возможность покаяться и во имя Господа Иисуса Христа получить прощение грехов и наследие в Царствии Небесном, а потом уже и за других живых молиться...
Незнакомец не только внимательно прислушивался к каждому сказанному слову, но еще кое-что записывал в свою книжечку. Это был присланный из консистории - чиновник особых поручений, доклад которого решил участь отца Митрофана.
Он был вскоре вызван преосвященным в Киев, где его пытались увещевать. Но вышло не так, как хотелось начальству. Преосвященный по началу принял его милостиво и по-отечески благословил. Говорил с ним, как с сыном, - иначе уж как уговорить еретика? Владыка говорил ему так:
- Отец Митрофан, принимаю во внимание вашу многолетнюю службу, которая продолжается вот уже почти 35 лет, честно и благородно, как и подобает всякому православному священнослужителю. Вы не раз выказывали исключительную стойкость и добрые познания, особенно по борьбе с вредными штундами-баптистами, которые как раз разрушили ваш первый приход, почему мне и пришлось перевести вас в новый, который, вы сами знаете, тоже не из последних в моей епархии. Правда, случившееся потрясение в вашей семье могло ударить и ударило по вашему сердцу, но это не должно вооружать вас против святой православной церкви, которая как истинная мать вскормила и вспоила вас...
Владыка еще хотел что-то сказать, но терпение отца Митрофана истощилось, и он не выдержал. Прямо в глаза владыке ответил он:
- Ваше преосвященство, разрешите, Христа ради, сказать вам открытую правду.
Православная-то церковь нас вскормила и вспоила. Это неоспоримая истина, но зато она же оставила миллионы людей бедного русского народа духовно голодными. Ведь нам, как священникам, не разрешается проповедовать чистое Евангельское учение и учить людей, что вера во Христа, как личного Искупителя, спасает нас от грехов наших, а не обряды, основанные на преданиях. Обратите ваше светлое внимание на наши церковные богослужения, и вы сами согласитесь с тем, что они как десерт после хорошего обеда, а не как та здоровая и нужная пища, от которой дети и растут и крепнут. Поэтому и Господь Иисус Христос сказал своим ученикам:
"Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет". А наше-то православие хотя и учит людей, что все мы окаянные грешники и грешницы, но пути спасения и вечной жизни не проповедует. Люди приходят в церковь помолиться Богу, чтобы Господь наш по своему неизреченному милосердию простил им грехи, а выходят из церкви с еще большей тоской в сердце, потому что нам, окаянным грешникам и грешницам, оказывается не Царствие Небесное, а ад уготован...
Этой горячей отповеди в отношении православной церкви владыка не выдержал. Он громко на него крикнул:
- Замолчать, еретик окаянный! - и тут же приказал отправить его в Мошногорский монастырь на исправление.
В этом монастыре игуменом был архимандрит отец Варсонофий, человек умный и высокообразованный; а главное- очень строгий. С этого и началась та история, которая вскоре сделалась известной всему Черкасскому уезду и всех заставила заговорить о новом "вероотступнике".

6. Во святой обители

Однако прихожане, сердцем правильно понявшие своего батюшку, такую расправу с ним, хотя бы и со стороны владыки, не одобрили. Они не согласились, что наказание его было заслуженным. Решение своего владыки они сочли не только слишком строгим, но даже, страшно подумать, и несправедливым, и толпами стали ходить в монастырь, чтобы повидаться со своим духовно обновленным батюшкой, настоящую и прошлую жизнь которого они знали. Прежде он выпивал, был горд, самолюбив, а теперь, когда стал говорить чистую евангельскую правду, его бедного наказали и загнали в монастырь.
В монастыре отец Митрофан тоже не унялся. Службу Божию ему служить не разрешали, и слова поучения говорить не позволяли, но зато во дворе он был полным хозяином положения. Подойдут, бывало, к нему люди под благословение, а он и начнет им говорить о покаянии, об оставлении грехов и вере во Христа, как личного Спасителя. Но ведь это значило - не надейтесь, мол, на все ваши монастыри и их службы и обряды! А с чего же тогда стали бы жить священнослужители и монашествующие - об этом отец Митрофан как будто и не думал...
Один раз в трапезной за столом он встал и начал во всеуслышание:
- Отцы и братия, от имени Господа Иисуса Христа и в любви моего сердца призываю вас: время нам остановиться и начать новую жизнь - жизнь христианскую, которая есть благоухание Христово, а не чревоугодие! Довольно нам быть доносителями и тайными агентами власти! Ведь Господь Бог все видит и все знает и непременно воздаст каждому из нас по делам нашим!
Тут внезапно загремел диаконский бас и сразу заглушил дряхлый батюшкин тенорок. Диакон попросил у архимандрита благословения запеть молитву. Грянуло дружное "Царю Небесный Утешитель..."
Об этой выходке вольнодумца отца Митрофана заговорила вся монастырская братия; каждый толковал ее по-своему. Одни говорили, что за такое кощунство в тюрьму бы его; другие же утверждали, что в его словах была доля правды, которую нужно было бы выслушать до конца. Были даже и такие, что одобряли высказанное. Последние, правда, говорили об этом только шепотом на ухо.
Отец Варсонофий не замедлил вызвать к себе на собеседование дерзкого батюшку, для чего на архимандритовой веранде был поставлен плетенный стол и пять таких же кресел с мягкими подушечками на них. Кроме отца Митрофана были приглашены еще три иеромонаха: отец Колхидбс, миссионер из Греции, отец Пайсий, монастырский казначей, и отец Иуст, архимандритский секретарь.
Веранда выходила прямо в архимандритский сад с тенистыми деревьями и разнообразными цветами. Росли здесь и чайные розы всяких цветов, которые своим благоуханием наполняли весь дом. Были различные причудливые цветы и многие другие растения. Всех не перечесть. Говорили монахи, что архимандрит не только любит цветы, но и делает из них лекарство. Розы и георгины он часто дарил приезжавшим в монастырь почетным гостям - княгиням, графиням, а иногда и богатым Киевским купчихам. Человек он был политический.
Перед началом собеседования отец Колхидос погречески прочел молитву: "Царю Небесный".
Затем наступило тягостное молчание. Каждый думал свое, и все друг друга немного побаивались. А говорить надо было непременно, для того и сошлись. Наконец, первым заговорил архимандрит, как и полагается хозяину:
- Дорогой отец Митрофан, уважая ваше преподобие, я хотел совсем вас не беспокоить своими вызовами и, быть может, не очень приятными вопросами да расспросами. Да и кто такой я, чтобы беспокоить вас, старого служителя церкви православной. Однако, считая своим долгом и повинуясь велению своего архипастыря, я вынужден на сие. Вы сами знаете, что его высокопреосвященству было угодно прислать вас в нашу обитель, чтобы, - тут он запнулся, но скоро поправился и продолжал, - о вашем поведении извещать его, хотя бы изредка. Я просил бы вас чувствовать себя с нами по- братски, ибо сие собеседование не должно было бы повести к какой-либо полемике. Просто, по-братски, побеседуем о том, как совершать свое служение, чтобы наша мать, православная церковь, не страдала от нашего невоздержания и гордыни...
- Отец архимандрит, - перебил его отец Митрофан, - к чему эти введения? Ведь вы же сами предупредили, что о всем этом будет донесено начальству. К чему же весь этот маскарад? Прямо к делу, да и только!
- Здесь никакого маскарада нет, отец Митрофан, будьте уверены в этом. Донесений же вам бояться нечего. За отеческое наказание мы должны быть только благодарны. Нельзя же нам, дорогой отец Митрофан, оставлять учения святых отцов церкви и идти в какую-то ересь! - ласково произнес архимандрит.
- А что такое учение святых отцов, раз у нас пренебрежено учение Господа Иисуса Христа? Кто из нас поучается в святом Евангелии и проповедует оное своим ближним? Учение святых отцов хорошо на своем месте, но не надо давать ему почет выше Евангелия Христова. Христос сказал: "Где вас двое или трое во Имя Мое соберутся, так и Я посреди вас..."; "Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам." Как видите сами, отец архимандрит, здесь про учение святых отцов нет ни слова, а все лишь про учение Господа Иисуса Христа, тогда как вы только и твердите о святых отцах, которые, как нам известно, сами непрестанно воевали друг против друга из-за человеческих почестей! Лучше учение Господа, чем человеческое.
- Обождите, отец Митрофан, - прервал его отец Колхидос, - уж если говорить о Евангелии, то лучше бы вручить первенство мне, как природному греку, на чьем языке и были писаны все Писания...
- Оно-то так, батюшка, - перебил его отец Митрофан, - они-то были писаны на твоем языке, да почему-то только ты их не читаешь! Если бы ты читал святое Евангелие, то не был бы миссионером-спорщиком, но был бы миссионером мира и Царствия Божия!
- Отец Митрофан, - сказал отец Паисий, - ты слишком горячишься. Из твоих речей видно, что ты всех нас считаешь какими-то обманщиками, духовными ворами...
- Отец Митрофан, вы слишком погорячились и не дали мне досказать мою мысль, - негодующе перебил казначея архимандрит. - Ведь я только хотел объяснить вам цель нашего братского собеседования. Разве церкви полезно ваше губительное юродство, которое порочит святую православную церковь и бесчестит ее святителей?
Лицо архимандрита покраснело и глаза начали метать молнии. Знающие его без слов понимали этот взор и боялись его, как огня, но отец Митрофан этого не знал. Он обратился спокойно к архимандриту с такой речью:
- Прошу покорнейше, ваше высокопреподобие, извинить меня; может, я и невежда в слове, но ни в коем случае не корчу из себя какого-то юродивого. Я, хотя и считаюсь у вас ненормальным, но вполне уверен в своем здоровом рассудке, который по милости моего Господа начал просвещаться Духом Святым и Словом Христа. Боже меня сохрани от какого бы то ни было притворства! А что я говорю, говорю истину, в которую начал по откровению Господа верить всем сердцем!
Отец архимандрит направил на него свой гневный взгляд и долго в упор смотрел ему прямо в лицо, точно желая загипнотизировать его. Но отец Митрофан ни на какие гипнозы не обращал внимания и продолжал свою искреннюю исповедь. - Я убедился на личном опыте, отец архимандрит, что наши святители - очень хорошие светильники, но только без огня. Им необходимо прикоснуться к зажженной свече, а сия-то горящая свеча есть наш Господь Иисус Христос. Нам известно, что и лед блестит на солнце, тогда как сам по себе он темен и холоден. Так и всякий наш святитель. В ком Дух Христов, тот светит Христовым миром и любовью, а без Духа Христова мы все со всем нашим учением - тьма и мороз. Вот, обратите свое справедливое внимание на нашу монастырскую жизнь, а она-то главный столп православия. Неужели вы будете уверять, что здесь в нашем монастыре настоящая христианская жизнь? Да, нам здесь живется куда удобнее, чем в любом городе, даже любому купцу: меньше трудов и больше доходов. За что бы ни продал - сто процентов прибыли есть. А разврата ведь и здесь сколько угодно хватает! Хватает для всех желающих! А что мы, отцы, кушаем стерлядь, осетрину, севрюгу, паюсную икру вместо телятины или бифштекса, так это для Царствия Небесного безразлично! У кого из здешней братии нет в келье полуштофа, настоечки или отменной малороссийской колбасы, кроме разве послушников.
- Это мерзость! Это гнусно! - закричал отец архимандрит. - Даже в святом Евангелии сказано:
"Не судите, да не судимы будете", а вы осуждаете!
Сказав это, он встал и быстро скрылся в свои покои. За ним последовали и прочие отцы. Только отец Иуст, все время молчавший, обратился теперь к отцу Митрофану и стал шептать ему на ухо:
- Дорогой брат, и что тебя так далеко загнало? Я не враг тебе, брат ты мой! Бог свидетель, что я твой друг! Скажи, дорогой мой, что тебя так озлобило против матери православной церкви? Я не верю, и не может быть, чтобы тебя подкупили католики или кто иной!
Отец Митрофан с болью в сердце смотрел и слушал этого наивного ребенка с седой бородой, который всю свою жизнь провел за стенами этой пустыни. Он ночами читал святые книги, но никогда еще не держал в руках Нового Завета на своем родном языке. Хотя он знал на память много псалмов, но все это на церковно-славянском языке, из которого, кроме красивой словесной музыки, в нашу русскую головушку мало что вмещается. Отец Митрофан с искренней братской любовью обнял и поцеловал это старое дитя, говоря:
- Вот тебе, милый брат мой, вместо ответа!

7. За бортом разбитого корабля

Нудно тянулись последние дни в скучной Мошногорской обители. Монахи фанатично сторонились старца-еретика. Начальство строго приказало следить за сообщающимися с отступником и наказывало нарушителей. В общую трапезную теперь отца Митрофана не пускали, так как он нарушал "братское общение". Паломников предупреждали быть с ним осторожными, не общаться с вероотступником и даже не обращать никакого внимания на болтовню этого "плешивого юродивого", ибо этот старец, мол, от чтения "тайных книг" свихнулся и очень опасен.
Однако как ни строг был надзор, весть об отце Митрофане все-таки стала распространяться, сначала по Черкасскому уезду, а потом и по всей Киевской губернии. Уже во многих местах стали серьезно поговаривать о том, что в Мошногорском монастыре монахи проповедуют Христа, как проповедуют Его в "сектантских собраниях". Жаждущие истины массами устремились в монастырь, чтобы убедиться на месте в правдивости этой вести.
Надо сознаться, что это нежелательное паломничество русского народа в монастырь немало переполошило правящие круги. Святой Синод решил покончить с этим делом как можно скорее. И оно было закончено весьма просто и без каких-либо осложнений. В одно прекрасное утро в келью отца Митрофана вошли три монаха: один старый инок с ножницами в руках, а другие два, как говорится, "некрасиво скроенные, но довольно прочно сшитые", послушники.
Отец Митрофан сразу понял, в чем дело и увидел, что всякое сопротивление напрасно. При виде этих непрошеных гостей, старик только как-то съежился. Его дряхлое тело затряслось, а лысая голова покраснела. Старший из пришедших прочел определение Синода и показал "отступнику" ножницы. Молодые послушники, понурив головы, стали как истуканы, даже глазами не моргали. Отец Митрофан ласково улыбнулся и тихо ответил:
- Подчиняясь велению святого Синода, я готов возвратить ему то, чем меня в свое время наградили, а то, что даровал мне мой Искупитель Христос, останется при мне, - и встал с места.
После тяжкой болезни и последних испытаний в монастыре, а также и от старости его голова была уже совсем без волос, но, тем не менее, обряд был выполнен по всем правилам. Монах щелкал своими ножницами по голой шее, бормоча заклинания под нос. После каждого движения ножницами он делал вид, что пальцами собирает с них волосы, которых там фактически не было, и вдавливает их в воск. После этого воск был сожжен на свече, а поп-расстрига немедленно изгнан из монастыря.
Проходя мимо монастырской канцелярии, он увидел у окна стоявшего отца Иуста. Из глаз того по щекам катились слезы, и толстые губы его по-детски судорожно дрожали.
Когда же Митрофан подошел к двери соборного храма, ему навстречу раздался архидиаконский бас:
- Анафема окаянному еретику Митрофану, а-а-на-а-фе-э-ма, ма-а-ра-ана-а-фа-а- а!
С тяжелым чувством отец Митрофан вспомнил слова, которые читал в Библии: "Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека" (Еккл. 12, 13).

Эпилог

Немало был удивлен брат Терентий, когда увидел на пороге своей избы согбенного старца. Правда, он сразу же узнал в нем бывшего православного "попа-громилу", гонителя евангелистов, но без малейшего негодования пригласил его войти к себе, говоря:
- Милости просим, пожалуйста, заходите и садитесь. Смеем спросить, какими судьбами Господь вас привел под кров наш?
- Сердцевидец Бог, решающий все жизненные задачи и знающий все, даже тайные помышления сердца нашего, по Своей неизреченной милости послал меня, окаянного человеконенавистника и гонителя избранников Божиих, чтобы во имя Его Единородного Сына, Господа Иисуса Христа, выпросить прощение у вас и всех ваших братьев и сестер, которым я по своему неведению и жестокосердию причинил столько зла и бед... - Горькие слезы прервали дальнейшие слова покаяния.
- С миром принимаем, - тихо, но взволнованно ответил Терентий.
Скоро на столе появился шипящий самовар и скромная еда.
- Присядьте, дорогой гость, и подкрепите свое бренное тело. Чай, устали и голодны?
- Да, самая трудная и страшная дорога была тогда, когда пришлось подыматься над своею плотскою природою, особенно до того перевала, где начинает светить в мятежной душе свет возлюбившего нас Господа, омывшего нас от грехов наших Своею пречистою кровью, - с сокрушением ответил гость и упал к ногам Терентия, умоляя простить его за все причиненное зло, как ему лично, так и всем верующим, которых он так беспощадно громил тогда в Лужищах и в других селениях.
Вспомнив все прошлое, Терентий тоже заплакал. Ему представилась та ужасная картина, когда их так жестоко били палками и веревками и бросали в них камнями; некоторых окровавленных сковывали и отправляли по этапу в ссылку; среди них были плачущие и измученные женщины, а также и дети.
Вот, стоит с грозным видом неустрашимая сестра Орлюк и кричит: "Нет, богоотступники! Вы Христа распяли и Его детей изгоняете по белу свету! Нет, я не желаю ваших греховных обещаний! Ими вы меня не подкупите! Кого Бог сочетал, того вы не разлучите! Берите все, берите дом и двор наш! Мы построили, вы в нем живите! Я не отдам своих шестерых деток и пойду за своим верным и честным пред Господом Богом и нами мужем и отцом! Сестра Лясоцкая, - обращается она к другой страдалице, - пойдем! Пусть весь мир знает, что на святой Руси так жестоко преследуют Христовых свидетелей!"
Вот подлетает урядник, свистнула нагайка. Визжат женщины, плачут дети... Заскрипели телеги, и целый обоз узников Христа ради двинулся в поход. Оставшиеся горько плачут по детям, которых у них бесчеловечно отняли и увезли. И все это делалось из слепой ревности, без рассуждения, во имя того же, кто сказал: "Сие заповедую вам, да любите друг друга" (Иоан. 15, 17).
- Ради Господа Иисуса Христа прошу вас, дорогой мой брат, встаньте! Я ведь тоже человек грешный. Кланяйтесь Богу и Господу Иисусу Христу, а мы только братья, - говорил Терентий, поднимая старца и усаживая его за стол.
Гостеприимство баптиста, который немало пострадал и даже получил удары по лицу от отца Митрофана, как обухом по голове хватило старца. Он думал, что его побьют и выбросят вон, как паршивого пса, а вышло совсем наоборот. Его приняли с братской любовью, обласкали, пригрели и дали поесть.
Отогрелся старичок в хатке бывших своих заклятых врагов. Никто его не беспокоил и не упрекал вопросами. Все прошлое было забыто и оставлено навсегда. Все верующие обращались со своим бывшим непримиримым гонителем так любовно, что ему стало еще больнее за то зло, которое им делал, а они были кротки и смиренны и называли его брат Митрофан. Он выпросил у них себе службу: в собраниях раздавать сборники песнопений, Евангелия и другое, указывать места вошедшим и служить нуждающимся.
Когда же он решил съездить еще раз в свой последний приход к бывшему своему заместителю отцу Боголюбященскому, чтобы от него получить хоть что-либо из оставленного там при ссылке в монастырь имущества, то батюшка встретил его на крыльце своего церковного дома со словами:
- Я не имел чести быть управляющим вашим имуществом и к прискорбию ничего о нем не знаю. Можете уходить с миром, подобру-поздорову. С еретиком, преданным анафеме, я ничего общего иметь не желаю! - и хлопнул дверью.
Оставшись на крыльце, отец Митрофан подумал:
"Вот то, что сказано в Священном Писании: "Бог поругаем не бывает; что посеет человек, то и пожнет! " (Гал. 6,7) Как в свое время я поступал с людьми, так теперь поступают со мною". Вздохнув, он произнес:
- Да воздаст тебе, брат мой. Господь не по твоим делам, а по Своей неизреченной милости. Пусть Господь благословит тебя и весь дом твой миром и да сохранит тебя Он от всякого рода зла!
Сказав это, он тихо оставил порог поповского дома и опять пошел к баптистам. Чужие стали ему своими, далекие - близкими и наоборот. Не на что было обижаться отцу Митрофану у верующих. Заботились они о нем, как о близком своем, как о родном.
Но всему приходит свой конец. Не избежал его и обласканный старец. Воспаление легких, как былинку, подкосило его. Лежа в горячке, он однако не терял сознания до самого конца. Приходящих посетителей он убеждал любить Господа Иисуса Христа всем сердцем и не делать никому зла, потому что за всякое дело человеку придется дать ответ перед Господом.
- Ах, как же сладко жить со Христом! - говорил он, - и смерть с Ним не страшна.
Перед смертью он попросил, чтобы его похоронили там, за оврагом на горке, рядом с могилой брата Семена-пастуха, а дочь покойного, сестру Надежду Семеновну, спеть на могиле гимн: "Взойдем на Голгофу, мой брат...", что и было исполнено. Брат Терентий сказал у его могилы живое и проникновенное слово на тему: "Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу". Преклонив колена, многие из верующих горячо благодарили Бога за Его неизреченную любовь.
С тех пор даже сельские ребята, когда пасут лошадей недалеко от этого места, говорят, что в этих могилах покоятся два брата-врага. А Терентий еще сильнее стал благодарить Бога за Его любовь и милость, что и гонителей детей Божиих, если они искренно обращаются к Нему, Он принимает как Отец детей, дает им возможность стать наследниками жизни вечной во Христе Иисусе Господе нашем.
И сегодня еще из села Лужищи видны ютящиеся на горке за оврагом, около большого обгорелого дубового пня, два небольших холмика - могилы врагов-братьев. Они как будто всеми забыты и никому не нужны. Но это два важных исторических свидетеля. Если теперь они и молчат, то только до времени а потом - ЗАГОВОРЯТ! Не напрасно ведь в Священном Писании написано: "Каждый из нас за себя даст отчет Богу!" (Рим. 14, 12)

Василь и его знакомство с Иисусом

1. На собрании штундистов

В один холодный осенний вечер тринадцатилетний Василь заглянул в хату, где по обыкновению несколько человек собрались для чтения Евангелия и совместной молитвы. Впереди всех с открытым Евангелием в руках стоял человек и в этот момент говорил о любви Иисуса Христа, умершего на кресте за всех человеков. Василь был сильно удивлен. С широко открытыми глазами стоял он у порога, не двигаясь с места. Но его удивление еще усилилось, когда один из присутствующих с доброй улыбкой мягким, ласковым голосом пригласил его сесть рядом с собою на скамье и слушать чтение Евангелия. Такой доброты он никак не ожидал от этих людей, о которых его отец рассказывал так много плохого, называя их при этом непонятным для него именем "штунды", говорил о них как об очень плохих и опасных людях, которых стоило бы всех выгнать из деревни или даже всех перебить. Собрания штундистов проходили на другом конце деревни, и Василь редко встречал этих людей и мало знал их, но по рассказам отца он привык уже относиться к ним с пренебрежением.
Случалось, когда они проезжали по селению мимо них, он с другими мальчиками бросал в них камнями или же бежал вслед за ними, крича: "штунды, штунды!" Вася очень не любил этих штундов.
Не раз уже он думал о них и задавал себе вопрос, что за люди эти штунды? Почему их во всей деревне так ненавидят и почему их зовут таким именем? Быть может, это - люди из Германии? Ведь говорят же, что у них немецкая вера; а что это за вера - он не знал. Спросить же об этом отца, всегда неразговорчивого человека, или кого-либо другого он сильно боялся.
Сегодня он зашел в их собрание, чтобы поближе посмотреть на этих странных с непонятною немецкою верою штундов. Зашел из любопытства, украдкою от своего отца и матери, которые предостерегали его неоднократно, что каждый, зашедший к ним на собрание, уже не выйдет оттуда православным христианином. Они обязательно сделают его навсегда своим, т.е. таким же, как и они, штундистом. Василь ни за что не хотел стать таким страшным штундой, на это он никогда бы не согласился. Если же они силой захотят оставить его у себя или крестить, как рассказывают, в кадке с холодной водой, то он решил так закричать, что слышно будет по всему селению, и он надеялся, что сбежавшиеся люди выручат его из беды.
Обдумав все это основательно, Василь решил, что для него не будет большой опасности пойти к ним на собрание. И вот теперь он сидит в полном недоумении среди страшных штундистов. Но что это? У них посреди хаты нет кадки с водою, вокруг которой они танцуют, как говорили люди; все сидят спокойно, с большим вниманием слушают говорящего, некоторые плачут. Все они выглядят такими милыми, добрыми. Растроганный их добротой, внимательно всматриваясь в их лица, Василь начинает прислушиваться к каждому слову говорящего и читающего Евангелие человека.
"Как они не похожи на моего сурового, мрачного отца, - подумал, глядя на них, Василь. - Они совсем не такие страшные, как мне рассказывал отец и другие односельчане". Василь снова перевел свой взор на читающего и увидел, что тот смотрит прямо на него взором, полным любви, и говорит об Иисусе, который любит всех людей на земле: злых и добрых и хочет, чтобы все люди сделались добрыми и любили друг друга. Он говорит также, что
Иисус любит не только взрослых, но и детей, всех детей без исключения.
"Если Иисус любит всех детей, то, наверно, Он любит и меня", - подумал при этом Василь, и его жаждущее любви сердце, незнавшее от своих родителей ничего, кроме ругани, упреков и пинков, внезапно наполнилось желанием все больше и больше слышать и знать об этом Иисусе, который так любит его, Василя.
Теперь он уже не сводил своего горящего взора с читающего Евангелие. Все опасения и страхи совершенно рассеялись, он забыл о них. Его глаза наполнились слезами. Он слышит, как Иисус умер за всех людей, распятый злыми людьми на Голгофском кресте.
"Какие жестокие были эти мучители Христа, а как они были похожи на моего отца, ведь он тоже такой жестокий, так часто кричит на меня и на маму", - пронеслась мысль в его голове. Василь услышал дальше, что Иисус воскрес, что Он снова живой, снова находится на земле, что Он ищет взаимной любви от людей, за которых Он умер, что Он призывает теперь к Себе всех живущих на земле, а также всех из их селения и хочет сделать их счастливыми и добрыми.
- Но как тяжело, - продолжал дальше говорящий, - что люди так мало идут ко Христу, так мало желают слушать Его Евангелие, и вместо того, чтобы покаяться в своих грехах, они еще больше грешат против Него, понося и преследуя тех, которые следуют за Своим Искупителем Господом. О, братья и сестры! Кому из вас не приходилось и не приходится переносить насмешки, оскорбления и даже побои с того дня, как вы отдали ваши сердца Иисусу? - При этом говорящий вытер платком бегущие по щекам слезы. "
- Но, дорогие, - продолжал он после минутной паузы, - не будем унывать или роптать! "Не воздавайте злом за зло", - говорит наш благословенный Господь. Будем же еще больше любить и горячее молиться за всех обижающих нас; будем просить Бога, чтобы еще многие в нашем селении, в окрестностях и по всей нашей родине познали Его любовь и обратились к Нему от своих грехов.
"Наверно, все эти люди пришли уже ко Христу раз они такие добрые", - подумал Василь. Они так добры даже к нему, Василю, который часто делал им зло. Ведь он бросал в них камнями и ругал их вместе с другими. Видно, они и ему все простили, как их научил Христос. Теперь ему так стыдно и больно вспоминать об этих нехороших и злых поступках. "Нет, они не похожи на других людей и на отца, не они, а все люди злые и страшные", - подумал он в заключение.
Василь почувствовал сильное желание быть таким же добрым, как и эти люди, сделаться учеником Христа. Ах, как, бывало, он злился на своего отца, когда последний наказывал его, как часто питал он надежду на то, что, когда вырастет, отомстит ему за все. Но теперь он не хочет делать зла и мстить никому из людей, которые его обижают. Но не только это; ему захотелось еще большего, захотелось, чтобы его отец и мать сделались последователями Христа и такими же добрыми, как эти сидящие здесь люди.
"Но как это сделать? - подумал Василь, - как мне самому придти ко Христу? Где Он находится в настоящее время? В своем селении я никогда еще не видел Христа, да и никто о Нем не говорит никогда. Раз Он воскрес из мертых и живет теперь на земле, ищет людей, чтобы их спасти, так же жителей селения, значит, Он где-то есть? А, может. Он иногда только приходит в село и посещает этих знающих Его людей?"
Василь все еще не мог этого понять из слов говорящего , а его родители никогда не говорили об этом любящем всех людей Иисусе, потому что они сами о Нем ничего не знали.
"Вот эти люди, наверно, все знают Иисуса; они могут указать мне и моим родителям, как найти Его. Но вот беда, как сказать об этом отцу? Даже за посещение этого собрания отец обязательно будет ругать или даже бить, он не захочет даже и слушать об этих людях, а не то, что пойти к ним!" При этом размышлении, у Василя начал созревать план действий. Он решил, прежде всего, сам познакомиться с Иисусом, посещать тайно собрания, а когда будет знать достаточно, тогда он и своих родителей сумеет познакомить с Иисусом. С этим намерением по окончании собрания Василь оставил этих интересных, раньше незнакомых и страшных, но теперь таких милых и добрых людей.

2. Василь узнал: как и где можно найти Иисуса

Придя домой, и, утаив от своих родителей, что посетил собрание штундистов, он сейчас же, чтобы избежать расспросов, улегся в свою постель. Всю ночь он видел себя во сне окруженным этими добрыми, ласковыми людьми, посреди которых стоял незнакомый Василю человек в каком-то странном широком одеянии, какого раньше Василь никогда нигде не видал. Кто-то из сидящих вдруг сказал ему, что это Иисус. Василь увидел, что Иисус смотрит на него взором, полным любви; ему захотелось подойти к Иисусу поближе, так близко, как все эти сидящие вокруг него люди. Он вдруг заметил еще одно свободное место около Иисуса. Иисус Сам приглашает его придти ближе к Нему, занять это место. Сердце забилось от радости, что и он может близко подойти к Иисусу, познакомиться с Ним, сделаться добрым и хорошим мальчиком. Василь хотел сделать шаг вперед, занять предлагаемое ему место, но вдруг вошел его отец. С разгневанным лицом, схватив его за руку, он силой вытащил его вон из помещения, в котором находился Иисус.
От этого тяжелого конца прекрасного сна Василь проснулся. Отец и мать давно уже встали, и на дворе начинало рассветать.
Весь день во время работы по хозяйству Василь думал о вчерашнем собрании, о виденном им чудном сне и его страшном конце. Он знал, что вечером штундисты вновь соберутся для совместного чтения Евангелия и молитвы, и будут говорить о любви Иисуса. Он слышал, как вчера после собрания они сговаривались собраться на сегодня. Ему вновь захотелось посетить это собрание, и он начал обдумывать, как бы ему уйти из дому, не замеченным отцом или матерью. Притом его очень страшил конец виденного им сна.
С большим усердием, чем обыкновенно, Василь помогал вечером своему отцу управляться со скотом. Он хотел теперь быть послушным ему и добрым. Он чувствовал, что Иисус уже и теперь имеет на него Свое влияние, хотя он видел Его только во сне. "Если я буду добрым и послушным, то Иисус; отнесется ко мне с еще большей любовью при встрече", - подумал мальчик.
С нетерпением стал он ожидать наступления cyмерек, когда можно будет незаметно пробраться к хате евангелистов, находящейся на другой улице. Он боялся также, что если кто-нибудь заметит его, идущего туда, то обязательно скажет отцу, а это будет очень плохо
Наконец, настал вечер. Незаметно, одев кожух и шапку, Василь ушел тайком из дома. Он боялся, как бы родители не спросили его, куда идет. Сказать неправду, как делал он прежде, теперь он не хотел, так как чувствовал, что Иисус за это не похвалит; а сказать правду значило - навсегда закрыть себе двери в собрание штундистов. Отец ни за что не пустил бы его туда, это Василь хорошо знал.
Небольшой кружок верующих уже сидел у стола и был занят свободной беседой из Евангелия, когда Василь зашел в хату. Его встретили очень приветливо и пригласили подойти ближе и сесть на скамью рядом с ними. При этом ему показалось, что это было как раз то место, которое ему предлагали во сне прошлой ночью.
Среди собравшихся было несколько человек, как видно, тоже новых посетителей этих собраний, как и Василь, которые задавали верующим различные вопросы, на что последние отвечали чтением Евангелия. Василь ловил и впивал в себя с жадностью каждое прочитанное слово. Все больше и больше понимал он истину о Христе Иисусе и проникался Его любовью. Вчера из проповеди он не мог понять это так хорошо как сегодня из свободной беседы. Осмелившись, он также спросил о том, что было непонятно для него о Иисусе. А когда настало время разойтись по домам, он уже знал, что Иисус в духе присутствует там, где собраны два или три человека для чтения Его слова и молитвы. Он узнал, что к Иисусу можно обратиться в молитве на каждом месте и во всякое время.
Он вспомнил, что часто говорил неправду, брал из дома, что ему запрещали родители, а потом отрекался, говоря, что ничего не знает о пропавшей вещи. Обижал меньших и слабых детей, часто насмехался над стариками, и еще много дурного делал Василь в своей жизни. Теперь все это вспомнилось ему, и он осознал себя большим грешником, нуждающимся в покаянии. Но теперь он знал, что Иисус Христос умер за него лично, чтобы освободить его от всех грехов.
Не откладывая дальше, он решил сегодня же обратиться к Иисусу в молитве, как обращались к Нему и некоторые из собравшихся. Он не хотел уйти из этого собрания, не получив прощения грехов от Иисуса. С робостью в голосе он заявил об этом всем собравшимся. Все встали на колени и склонили свои головы в молитве пред Богом. Вот помолился один, другой, умоляя Господа принять в число Своих слуг и Василя. Сердце мальчика усиленно билось. Вот - вот сейчас кончится молитва последнего и он откроет свои уста, чтобы просить Господа о прощении. Больше он уже не может молчать...
Вдруг с шумом раскрылась дверь хаты, и, обомлевши от ужаса, Василь увидел на пороге своего отца с покрасневшим от гнева лицом и палкою в руках. Как молния пронесся перед ним вчерашний сон, сердце замерло... Схватив за волосы стоявшего на коленях Василя, отец повлек его вон из хаты со страшными ругательствами, сопровождая свои крики ударами палки. Из верующих никто не в силах был помочь бедному мальчику, а со стороны прибежавших соседей слышались только лишь поощрения и насмешки.
Наступившая ночь была ужасной для Василя. От сильных побоев рассвирепевшего отца болело все тело, покрытое сплошными кровавыми подтеками и ссадинами, из которых сочилась кровь. Белье присыхало к ранам. Каждое движение вызывало сильную боль. Кошмарные сны преследовали его всю ночь. То он видел, что кто-то сильно тянет его в страшно глубокую балку, дно которой окутано густым туманом, а там наверху он видел стоящего с протянутой к нему рукой Иисуса... То вновь грезилось ему злое лицо отца, стоявшего со своей страшной палкой между ним и Иисусом, к которому он все время стремился подойти.
Утром Василь проснулся от сильного толчка в бок и услышал сердитый голос отца, стоявшего у его постели:
- Вставай, довольно спать, поганая штунда! - прозвучало в его ушах.
Для Василя наступили тяжелые дни, дни испытаний и сильных гонений. Его сердце стремилось ко Христу, стремилось к тем людям, которые собираются и читают Евангелие о Христе. Он еще больше полюбил теперь этих людей. Он видел, как некоторые из них, стараясь защитить его от ударов отца, сами получили от него сильные удары палкой, при этом ни один из них не поднял руки на его отца. Но при одной только мысли пойти туда мороз пробегал по его телу. Долгое время были видны на его теле следы от побоев. Несколько дней он почти не мог двигаться, но отец не давал ему лежать и заставлял работать еще больше, чем прежде. При каждом удобном случае отец предостерегал его от дальнейших посещений штундистов, угрожая поломать ему руки и ноги.
- Лучше мне видеть тебя калекой, чем проклятым штундой, - говорил он Василю. Мать также все время была сурова и немилосердна, часто упрекала, и когда сын стонал от боли, говорила:
- Что заслужил, то и получил, так тебе и надо. С мальства уже начинаешь шататься по разным штундам.
Несмотря на все эти запреты и упреки, сердце Василя ,все время стремилось к этим добрым людям, перед которыми он хотел бы выплакать все свое горе. Но это было совершенно невозможно. У него осталось лишь воспоминание о двух чудных вечерах, проведенных среди верующих, и о всем том, что он слыхал там об Иисусе Христе.

3. Помощь Иисуса

В своей великой нужде в помощи и утешении Василь вспомнил слова одного из читавших там, на собрании Евангелие и говорившего, что Иисус всегда близок к ищущим Его людям и что к Нему можно обратиться во всякое время и на всяком месте со всеми нуждами.
Однажды, находясь на чердаке хаты, куда пошел за кормом для гусей, Василь подумал: "Здесь никого нет, и никто меня не видит и не слышит, но Иисус ведь находится везде, почему бы мне теперь же не обратиться к Нему в молитве?"
Он преклонил колени, но не знал, как начать молиться и что сказать. Он заучил в школе несколько молитв, но не этими заученными молитвами стремилось молиться сердце Василя, он хотел иметь близкое живое общение со Христом, хотел беседовать с Ним, сказать Ему все, все, что тяготило его. После короткого молчания слезы неудержимо полились из его глаз, и вместе с этим полилась тихая молитва из его юного, сокрушенного горем сердца. Он почувствовал близость Господа, как будто тот стоял возле него, возложив Свою руку на его склоненную голову.
Вначале Василь со слезами просил Иисуса, чтобы Он простил ему все его грехи. Затем он излил у ног Иисуса все свое горе и просил помочь ему в дальнейшем быть добрым и любить своих родителей, которые поступают с ним так жестоко. А также просил он, чтобы Господь Сам дал ему силы быть Его верным учеником и выдержать до конца все испытания.
Василь встал после своей первой молитвы с сердцем полным радости и глубокого мира. Теперь он познал Иисуса вполне. В Нем приобрел он самого лучшего Друга, Советника и Утешителя, которому мог открывать свое сердце во всякое время и при всякой нужде.
С этого дня он сделался совершенно другим, неузнаваемым мальчиком. Боязнь новых побоев у него совершенно миновала. Он стал бодрым и веселым. К родителям относился теперь с большей любовью и послушанием, стараясь во всем им помогать и угождать.
Мать Василя первая заметила в своем сыне перемену к лучшему, и сделалась к нему добрее. Василь осмелился однажды заговорить с нею об Иисусе и о тех людях, к которым ему так строго было запрещено ходить. Он думал, что сможет скорее склонить свою мать на сторону Господа, и надеялся, что она лучше его поймет. Но услыхав от сына о штундистах и увидев, что он еще не забыл про них, мать вновь стала к нему очень суровой. Она сообщила обо всем мужу и рассказала ему, что сын склоняет и ее пойти на собрание. В страшном гневе отец вновь накричал на Василя и под страхом сурового наказания раз и навсегда запретил упоминать в доме о штундах.
С одной стороны Василь был теперь вполне счастлив. Он знал своего Господа и при каждом удобном случае отправлялся на чердак, который сделался для него алтарем, местом беседы с Господом и молитвенного общения с Ним. Эти минуты приносили ему много радости и утешения. Но с другой стороны он все больше и больше чувствовал недостаток в общении и беседе с верующими; ему так хотелось пойти к ним, ибо он любил их теперь еще больше. Его влекло желание поделиться с ними радостью, получаемой им в общении со своим Господом, поделиться тем, что знает теперь Иисуса, что его сердце принадлежит всецело Ему.
Ему хотелось также больше узнать об Иисусе от них, читать вместе с ними Евангелие, которого, к сожалению, у него не было, а достать его он нигде не мог. Все это вместе взятое наполняло печалью его сердце. Наконец, он решил, не обращая внимания на строгие запреты родителей, пойти к верующим. Вскоре он посетил одного из них днем, когда его отца не было дома. Там он встретил много радости, участия и любви. Он рассказал, как ему теперь живется в доме родителей и о той радости, которую он имеет от Господа. Высказал также свою сильную нужду в Евангелии.
После совместной благодарственной молитвы и просьбы о помощи на дальнейшую жизнь, счастливый Василь, ободренный наставлениями верующего брата, получил от него в подарок маленькое Евангелие и возвратился благополучно домой. Это посещение осталось незамеченным родителями, и на этот раз он избежал наказания.
После посещения верующего и получения от него драгоценной книги чердак сделался для Василя не только местом молитвенного общения с Богом, но и местом чтения Евангелия. По окончании чтения он прятал свою любимую книгу между лежащим на чердаке различным хламом. Сильная боязнь, что родители отберут эту книгу, как только увидят ее, не допускала его иметь ее при себе.
Так прошло несколько времени, Василь радовался и укреплялся в вере во Христа чтением Евангелия и молитвой. Но в последние дни его частое и долгое пребывание на чердаке начало вызывать подозрение со стороны родителей, и отец, ввиду этого, стал еще больше следить за сыном.
Однажды, после обеда, увидев что отец лег отдыхать, а мать была занята домашней работой, Василь, улучив удобный момент, поднялся на дорогой для него теперь чердак. Закутавшись от сильного мороза в захваченный с собою материнский кожух, Василь, ничего не подозревая, будучи уверен что отец спит, так углубился в чтение Евангелия, что совершенно не слышал шагов тихо подошедшего к нему отца. Не успел Василь закрыть и спрятать свою драгоценную книгу, как она оказалась в руке рассвирепевшего отца. Половина оторванной при этом страницы, только что читанной Василем, ос- талась в его сжатой руке.
- Ты достал уже где-то штундистскую книгу! - закричал отец, смотря на побледневшего от испуга сына.
Страшные побои, от которых потом всю неделю болело все тело, посыпались на бедного беззащитного страдальца за Христа. Никто не мог слышать его стонов, никто не мог видеть его окровавленного, лежащего у ног свирепого отца, и освободить от сыпавшихся ударов. Видел и слышал лишь тот, за которого он страдал. Уставший от истязания отец принес его в хату почти без сознания.

4. Беседа со священником

Вечером того же дня, управившись со скотом, отец, посоветовавшись с женою, отправился к сельскому священнику, захватив с собою отобранное у Василя Евангелие. Священник давно уже знал, что Василь посещал собрания евангелистов и даже молился вместе с ними. На второй день ему было все сообщено. Об этом знала уже вся деревня.
- Ну что, Григорий, - обратился священник к вошедшему в комнату крестьянину, - наверно, пришел относительно своего сынка?
- Да, батюшка, пришел относительно этого, - проговорил вошедший, садясь на предложенный ему стул. - Я пришел просить у вас, отец Алексей, совета; сам я совершенно ничего не могу сделать.
- Знаю, знаю, Григорий, мне уже давно говорили, что твоего сынка совратили эти неверные нехристи. Все-таки это хорошо, что ты пришел прямо ко мне. Сынок-то твой ведь еще малолетний, с ним, пока он в твоих руках, можно сделать что угодно. Расскажи-ка ты мне по порядку, как он мог попасть туда, к этим еретикам, как они завлекли его к себе? Ах, отцы, отцы, - добавил с глубоким вздохом священник. - Вы должны были бы лучше следить за своими детьми, должны бы стараться, чтобы они сохранили свою святую православную веру и не сделались погаными раскольниками и еретиками, подобными этим штундистам, молящимся Богу перед шаплыками. И откуда они появились в нашем селении? Вот уже третий десяток лет пасу я мое христолюбивое православное стадо здесь в Михайловке, а вот, поди ты, под старость приходится бороться с лютыми волками, явившимися среди моих овец. Ведь и они когда-то были добрыми христианами, особенно Петр Науменко, его я даже в старосты церковные метил, а он взял да и свихнулся в штунду. Теперь он является их вожаком и много приносит мне горя. Не думал я этого, Григорьюшка, не думал... - При этом он погладил свою жиденькую белую бородку. - Ну, что делать! Как зовут твоего сынка-то?
- Василем, батюшка.
- А сколько ему лет?
- Вот скоро минет тринадцать, батюшка, - ответил Григорий.
- Всего только тринадцать годочков, а он уже бросил свою святую православную веру и пошел в еретическую штунду! Когда это было такое на святой Руси! Ну, да видно такой век настал. А как же это все случилось?
- И сам не знаю, батюшка, - начал смущенный крестьянин, чувствуя перед пастырем свою вину в том, что не усмотрел за своим сыном. - Я несколько раз слышал ваши наставления в церкви, как вы говорили об этих штундистах, что они очень вредные люди и что у них чужая, бусурманская, привезенная из неметчины вера. Все это я старался внушить моей жене и сыну. Он тоже их очень не любил. Я сам видел, как он бросал из-за угла в одного из них камнями. Я радовался, что мой Василь сызмальства ненавидит проклятую штунду, но вот вышло наоборот.
- Их всех нужно было бы перебить или сослать в Сибирь, за чем только смотрит наше правительство? Раза два я уже писал на них к приставу, но он все дает им повадку и оставляет в покое; разрушат они мою церковь, разгонят мое стадо, - заметил отец Алексей.
- Нам с женою никогда и в голову не приходило, чтобы наш Василь когда-либо мог сделаться штундой, - продолжал свой рассказ крестьянин. - Но вот как-то осенью вечером ко мне прибежал сынок Ивана Савченко - они живут как раз по соседству с этим штундистским вожаком Науменко - и говорит мне, что он уже не один раз видел, как мой Василь шел на их собрание. Мне прямо не хотелось, батюшка, верить ему, но он утверждал, что Василь находится там и теперь. Бросив все, я прибежал к этой штундистской хате, заглянул в окно: вижу, все стоят на коленях, знать молятся по-своему. Всмотревшись получше, я увидел, что и мой Василь тоже стоит среди них на коленях. Все во мне так и закипело, почти не помня себя, я вбежал в хату и, схвативши сына, вытащил его оттуда. Штундисты гурьбой бросились было отнимать его у меня, но я бил их палкой направо и налево, выбежали соседи и помогли мне уйти. Еще там же по дороге и потом дома я дал ему хорошую взбучку и думал, что он навеки откажется от этих штундов. Он, правда, больше уже не ходил к ним. Мы с женою уже поговаривали, что Василь, наверно, совершенно забыл про них. Но оказалось совсем не так. Наверно, он как-либо украдкой от нас имел с ними встречу. Мы начали замечать, что он, уткнувшись где-либо мордою в угол, молится по-штундистски, без икон и не крестится. Мне хотелось прямо разорвать его, когда я это заметил, но я все терпел, думал, что со временем он оставит всю эту дурость.
Один раз, когда меня не было дома, он начал уговаривать мать пойти с ним на штундистское собрание. Наверно, его научили штундисты. Он говорил, что они очень хорошие люди и что это неправда, будто они молятся, танцуя вокруг шаплыка. Но что они читают Евангелие, говорят о Христе и поют хорошие песни. Я был сильно разозлен, когда мне рассказала жена о его попытке, и строго пригрозил ему, и он, было, снова утих.
Последнее время мы стали замечать еще одно: он каждый день по несколько раз без дела лазил на чердак и просиживал там иногда очень долго. Я начал следить за ним. Сегодня, когда он снова по своему обыкновению забрался туда, я тихонько поднялся за ним. Смотрю, а он, щенок, завернувшись в шубу матери, сидит, уткнувшись носом в какую-то книгу, наверно, штундистскую.
Отобрал я у него эту книгу и дал ему снова хорошую взбучку, которую он, надеюсь, будет всю жизнь чувствовать. Теперь вот я и пришел к вам, отец Алексей, за советом. Принес вам также просмотреть и эту книгу. Сам-то я читать не умею, не учился я сызмальства. Посоветуйте, что мне сделать, как бы отвратить мальчика от этой вредной штунды? - С этими словами, вынув из кармана отобранное у Василя Евангелие, он передал его священнику.
Около получаса перелистывал отец Алексей переданное ему Евангелие, которое, кстати, ему не приходилось читать самому лично с целью Его исследования, но лишь иногда по обязанности. В Евангелии было множество мест, подчеркнутых пером его первым владельцем. Останавливая на них свое внимание, от времени до времени священник пожимал плечами, делая различные гримасы. Григорий все время молча наблюдал за своим духовным наставником. По поведению пастыря он заключил, что эта книга содержит в себе нечто страшное, чего не следует знать православному христианину. Наконец, закрыв книгу и сняв с запыленного нюхательным табаком носа очки, священник проговорил:
- Хорошо, очень хорошо, Григорий, что ты пришел прямо ко мне, а не искал других грамотеев, чтобы прочитать эту книгу. Это действительно опасная штундистская книга. Посмотри, посмотри, какая здесь масса условных знаков и черточек. Тут и черные, и красные, и синие штрихи, все они что-то значат. Опасно это, очень опасно. - При этом он показал несколько подчеркнутых в Евангелии мест. - А тебе, Григорьюшка, вот какой в этом случае будет совет: ты еще раз хорошенько накажи своего сынка и еще строже запрети ему иметь какое-либо общение со штундами. Да и сам получше наблюдай за ним, дабы он не заглядывал туда тайно от тебя. Дай пятачок на конфеты сынку Петра Савченко, так он с радостью будет наблюдать за хатой штундистов и донесет тебе снова, если увидит там твоего Василя. Славного сынка имеет Савченко, вот уже с юности защищает он мать-церковь православную. А эту книгу на глазах Василя брось в печку, пусть она сгорит, это будет самое лучшее. Я же напишу жалобу нашему приставу, пусть накажет штундов, что они начинают совращать даже несовершеннолетних детей. А дальше увидим, как это все будет действовать. Ах, если бы поскорее истребили этих совратителей из нашей православной среды! Да, плохие времена настали, Григорий, плохие. Что-то будет дальше?!
Совет отца Алексея был выполнен с большой точностью. Бедный Василь! Он вновь получил сильную порку отцовским кнутом. Не зажившие еще от не- давних побоев раны были снова разорваны и причиняли еще сильнейшие страдания бедному мученику. Евангелие же через несколько дней было брошено при нем в огонь топившейся печи.
- Смотри, проклятая штунда, если ты будешь снова посещать твоих друзей и молиться по-ихнему, и тебя изжарю в печи, как твою книгу! - угрожающе заметил при этом отец.
Потеря Евангелия была для Василя гораздо тяжелее, чем все отцовские побои и истязания. Без этой Книги Жизни он вновь почувствовал свое полное одиночество. Его молитвенное общение с Господом на чердаке также теперь совершенно прекратилось, так как родители начали следить за каждым его шагом и если замечали, что он где-либо молится, старались сейчас же его наказывать.

5. Изгнание из дома

Так тянулась жизнь Василя в родительском доме до самой весны. Когда земля освободилась от своего снегового покрова, все снова зацвело, зазеленело. Вся природа, освободившись от леденящего холода, вновь ожила. Начались полевые работы, и Василь, оправившись от своих ран, стараясь быть полезным своим родителям и послушным Иисусу, помогал отцу, как никогда прежде.
Весна, принесшая земле освобождение от зимних оков, принесла с собою много радости и свободы Василю. Теперь его отец, всецело занятый с утра до вечера полевой работой, не мог да и как будто не старался следить за каждым его шагом, и он имел теперь возможность видеться с верующими, беседовать и молиться вместе с ними. Иногда он встречался с ними в степи или же, проезжая по деревне, забегал в дом одного или другого верующего, где всегда встречал много любви и участия. С благодарностью получил он от них в подарок еще одно маленькое Евангелие, с которым больше уже никогда теперь не расставался и пользовался каждым удобным случаем, чтобы остаться наедине и углубиться в чтение. Читая Евангелие, он почувствовал, как будто Сам Иисус, стоя около него, говорит чудные слова своими устами ему, Василю. Так сладко звучали для него слова: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят". "Да, Иисус, Ты сделал и мое сердце чистым и кротким, и я узрю Тебя", - говорил он вслух, подняв к небу наполненные радостными слезами глаза.
Ободрившийся и как бы совершенно оживший, он все чаще и чаще начал говорить об Иисусе своей матери и даже отцу. Вся деревня уже знала его, как совершенного штунду, читающего свое штундистское Евангелие и молящегося по-штундистски, без креста и икон. Его сверстники удалились от него окончательно или же насмехались над ним.
Несмотря на наказания отца, который от времени до времени добросовестно выполнял данный ему священником "добрый" совет, и на насмешки других людей, Василь начал иногда, в праздничные дни, открыто, перед родителями и другими односельчанами посещать собрания верующих, участвуя с ними в молитвах. Начал еще больше свидетельствовать об Иисусе окружающим.
Когда над ним насмехались, он молча вынимал из кармана свое неразлучное Евангелие, читал из него отрывок о страдании Христа и говорил:
- Хорошо, я теперь буду молиться за всех вас. Иисус, находясь на кресте, молился за тех, которые Его мучили, чтобы и вы узнали, что Христос вас любит!
В таких случаях он встречал чаще всего еще больше ругательства и насмешки, но не унывал. Он знал, что и его Господа тоже гнали и преследовали. Не даром Иисус сказал: "Если Меня гнали, будут гнать и вас". И когда это случалось, Василь всегда радовался и благодарил Иисуса, что его гонят и ругают не за худые дела, как это было раньше, но за Него, благодарил за то, что слова Иисуса сбывались так явно и на нем.
Все более убеждаясь, что ничего не помогает и что он не в силах остановить сына, отец окончательно потерял терпение. Однажды, после совещания с же- ной, он снова отправился к священнику за советом. Отец Алексей на этот раз был суров и неразговорчив. Он встретил крестьянина упреками.
- Ну, что же, Григорий, видно, мой совет относительно сынка был тобою забыт, пренебрежен. Сынок-то твой, как я слышу, совершенно перешел в штунду. Что же, такие, видно, настали времена; не хочешь ли и ты перейти в штунду, оставив свою святую православную веру? Ах, Григорий, Григорий, сколько заботился я о спасении твоей души, и у тебя в доме завелась штундистская ересь! Не думал я этого, не думал, Григорий.
Молча стоя с опущенной головой, ломая бессознательно в руках свою фуражку, стоял крестьянин у порога пастырского дома, чувствуя себя виновным перед духовным отцом.
- Грешен я, грешен, батюшка, не мог удержать сына, не было у меня сил, сам я в штунду не пойду, боюсь я погибели моей души. Как верили мои отцы, так буду верить и я. Ненавижу я штунду всей душой. Не знаю, что сделал бы я им, если бы не боялся ответственности. Иногда у меня являлась мысль: запалить бы эту проклятую штундистскую хату вместе с ними, когда они там собраны. Пусть пожарятся здесь, прежде чем пойдут в ад! Ах, отец Алексей, не знаете вы, как кипит у меня все вот здесь! - при этом крестьянин ударил рукою себя в грудь.
- Что же, Григорьюшка, хорошие мысли приходят тебе в сердце, хорошие. От Бога они. Для защиты матери-церкви можно решиться на все. Вот на западе еретиков сжигали открыто на кострах, это наши власти смотрят что-то сквозь пальцы. Вот и теперь моя жалоба приставу оказалась недействительной; нет им запрету. Думаю подать жалобу выше, быть может, в министерство. Ну хорошо, что же ты хочешь теперь, Григорий? Я погорячился, перебивая тебя. Потолкуем теперь в мире.
- За советом, помощью и за вашими святыми молитвами пришел я нынче к вам, батюшка. Не оставьте меня, не гневайтесь, - лепетал растерявшийся от упреков духовного отца крестьянин.
После разговора о жизни и поведении Василя, отцом и священником было вынесено крайне жестокое решение, а именно: хорошенько наказав Василя, выгнать его совершенно из дома.
Надвигались вечерние сумерки, пришедший с пастбища скот был загнан в хлев, и Василь вместе с родителями сидел за столом, кончая ужин. В дом зашли два соседних парня. При их входе мать посмотрела вопросительно на мужа и, встав из-за стола, вышла из дома. Она уже знала причину прихода соседей и, как ни была враждебно настроена к сыну, все же не хотела быть свидетельницей его истязаний. По взглядам отца и соседей Василь понял, что здесь что-то должно сейчас произойти, ему стало жутко оставаться среди них. В руках одного из пришедших он увидел две розги, скрученные из свежих ивовых прутьев. Сердце его усиленно забилось. Выйдя из-за стола, он хотел как можно скорее выйти на улицу вслед за матерью, но был задержан. Подошедший отец взял его за руку и, смотря на сына жестокими глазами, спросил хрипящим, задыхающимся от гнева голосом:
- Оставишь ли ты штунду? Говори сейчас. Или штунда, или смерть! Сейчас мы спустим с тебя шкуру, довольно нам терпеть!
Бледный, весь дрожа, испуганно смотря то на отца, то на пришедших парней, со слезами на глазах Василь произнес едва слышным голосом:
- Делайте со мною, что хотите, но я не оставлю Иисуса!
- Ах, вот как? - прохрипел отец. - Так получай! Сильная загрубелая рука крестьянина опустилась на голову сына. Все закружилось, в глазах показались красные и зеленые искры. Василь как подкошенный упал на пол. Два здоровых парня, обнажив его тело, сели на него, один на ноги, другой на голову. Прорезав воздух, свистнула розга и опустилась на растянутое на полу обнаженное тело, оставив за собой темную, вздувшуюся полосу. Удары посыпались один за другим. Слабые стоны наполняли полумрачную комнату несколько минут, потом и они замолкли. Удары продолжались...
- Оставь, сосед, довольно; мы, наверно, уже у били его, он не движется больше; не пришлось бы потом отвечать! - Рука с розгой повисла... Несколько минут молча смотрели друга на друга соседи.
Василь долго лежал без движения, без признаков жизни.
- Принесите ведро холодной воды, - раздался в полумраке хриплый голос крестьянина... Вылитая на тело холодная вода привела Василя в сознание, послышались слабые стоны...
- Жива еще штундистская душа, - заметил с искривленной усмешкой отец. Соседи молча сидели у стола.
Через полчаса после истязаний совершенно измученный юный страдалец за Христа без одежды и обуви был выброшен из родительского дома на улицу.

6. Новый приют

Что было делать бедному изгнаннику? Он находился в полусознательном состоянии. Едва держась на ногах, прислонясь к стене, чтобы не упасть, простоял он минут пять около дома.
- Не оставь меня, дорогой Иисус, помоги. Ты видишь, что я не могу стоять на ногах, все так кружится вокруг, все так болит у меня, укрепи меня. Дай мне силы дойти до дома, где живут твои дети, - прошептал Василь тихую молитву и как в бреду, шатаясь из стороны в сторону, направился по улице селения.
Было уже совершенно темно, жители селения, уставшие от дневных забот в поле, все спали. Никто не видел движущейся мимо домов тени, издающей иногда тихие стоны. Встревоженные собаки начинали лаять одна задругой, тогда тень прислонялась к ближайшей стене и обыкновенно злые животные приближаясь к тени, начинали ласкаться, как бы сочувствуя страдальцу. Господь, ради которого он страдал, поддерживал его своей рукой, давал силы идти и охранял от злых сторожевых псов.
Дойдя до одного дома, Василь постучал несколько раз в окно. Через несколько минут из открывшегося окна показалась голова крестьянина. - Кто там? - раздался его заспанный голос.
- Это я, Василь, - отозвался стучавший, - впустите меня в хату, мне так больно и я не могу стоять.
В доме засуетились, показался свет от зажженной лампы и через несколько минут крестьянин ввел измученного Василя в хату. Разбуженное семейство, увидев избитого мальчика, пришло в ужас. Около часа хлопотали добрые друзья Василя, обмывая и перевязывая, как могли, его раны. Наконец, переодетый в чистое белье, с большой заботливостью и нежностью он был уложен в постель, в которой пролежал несколько дней.
Когда Василь встал с постели, несколько верующих братьев собрались для совещания как поступить дальше. Они не имели возможности оставить Василя у себя из-за преследования священника и властей, которые могли наказать их очень строго за совращение в ересь несовершеннолетнего. Поэтому, решив снабдить его одеждою и бельем, посоветовали ему пойти в соседнее торговое местечко П., где также находилась небольшая группа верующих, и при их помощи подыскать там какую-либо работу. Василь от всего сердца был благодарен верующим за их заботу и рад предложенному ими плану.
Стояли жаркие летние дни. Крестьяне начали уже убирать с полей созревшие хлеба. Живущий в местечке П. Феодор Бондаренко возвращался с поля с арбой, полной зрелой пшеницы. Его преклонный возраст требовал уже замены более молодым работником. Ему уже трудно было подниматься на нагруженную арбу.
По дороге с поля он размышлял, как хорошо было бы иметь еще одного подростка-мальчика, который мог бы заменить его при перевозке пшеницы. Своих детей у Бондаренко не было и, имея довольно большое хозяйство, он все время пользовался наемными рабочими.
Подъезжая к воротам своей усадьбы, Бондаренко увидел стоявшего, как видно, только что подошедшего к дому мальчика, который обратился к нему с вопросом:
- Здесь ли живет штундист Бондаренко?
Слегка улыбнувшись, Бондаренко ответил, что он сам и есть этот штундист... Лицо мальчика озарилось радостной улыбкой. Он сообщил, что сам он тоже штундист и нашел здесь своих братьев во Христе.
Заехав во двор и оставив лошадей, Бондаренко пригласил мальчика зайти в хату. Через несколько минут он уже знал всю историю изгнанного из дома Василя. Прочитав принесенное им от верующих его деревни письмо, в котором была просьба помочь Василю найти приют, он с радостью согласился оставить его у себя. Он видел, что Господь сам ответил сразу на две нужды верующих в Него людей.
Василю нужен был приют, поддержка верующих людей в его жизни по вере; ему же самому нужен был помощник, которого Бог послал прямо в дом.
Теперь жизнь Василя изменилась совершенно. Верующие брат и сестра Бондаренко, не имея своих детей, полюбили мальчика всем сердцем, как сына. В свою очередь он тоже полюбил их и старался быть им полезным во всем так, как научил его Иисус. По праздничным дням он мог теперь без всяких препятствий и опасений посещать собрания верующих, исследовать вместе с ними Священное Писание и петь духовные гимны, которые он особенно любил.
Так прошло два года; Василю шел уже шестнадцатый год. Он очень вырос и окреп за это время спокойной жизни у людей, заменивших ему родителей. Также сильно укрепился он и в вере в Господа, часто читал Евангелие другим и свидетельствовал о своем Искупителе. Он был совершенно счастлив в Господе. Но иногда его сердце наполнялось тяжелой тоской по своим родителям, и Василь горевал, что они не знали Иисуса и что он, находясь вдали от них, не мог ничего сказать им о Христе. Он знал, что они неграмотны, так что сами читать Евангелие не могут, а на собрание верующих не пойдут. Все это очень тяготило его сердце. Он все еще не оставлял своего первого, возникшего в тот осенний вечер намерения, познав Иисуса, привести к Нему и своих родителей. Но теперь он чувствовал, что лишен всякой возможности это сделать. Однако не переставал постоянно молить за них Господа и был всегда уверен, что Иисус слышит его молитвы и в свое время ответит на все его просьбы о родителях, как уже неоднократно отвечал на другие просьбы.
За истекшие годы своего изгнания Василь еще ни разу не видел отца с матерью. Он слышал, что они оба были здоровы. Слышал также, что отец при каждом воспоминании о нем продолжал ругать его и еще больше ненавидел живущих в их селении верующих. Знал также, что отец иногда по воскресным дням приезжал вместе с другими в П. на базар; но в это время Василь бывал всегда на собрании. Сам же отец его, видно, мало интересовался судьбой сына и не стремился узнать, где он и что с ним. Он знал, что Василь живет где-то в П. у одного из штундистов, и этим он оставался довольным.

7. Молитва услышана

Однажды в воскресенье Иван Михайленко, руководящий общиной верующих в П., заболел. Некоторые члены общины читали очень плохо, остальные были совершенно неграмотны, поэтому просили Василя, чтобы он читал Евангелие на утреннем собрании. Сердце Василя, всецело преданное Иисусу, было наполнено любовью к Нему. Он уже много свидетельствовал о Христе отдельным лицам, но в собрании и притом перед многими старыми верующими ему было страшно читать Евангелие и говорить о Христе. Все его отказы не помогли, в конце концов, он должен был покориться просьбам верующих, а отеческие слова брата Бондаренко успокоили его совершенно.
Наступил день в его жизни, когда он в первый раз должен был в открытом собрании читать и проповедовать о Христе. Идя в собрание, Василь еще раз прочитал слова Христа: "Кто постыдится Меня в мире сем, прелюбодейном и грешном, того Я постыжусь пред Отцом Моим Небесным".
Помещение, где в это время проходили евангельские собрания, раньше несколько лет подряд было занято пивной лавкой и наполнялось по воскресным дням приезжавшими на базар крестьянами, большими любителями выпить, которые часто оставляли здесь половину своей выручки за проданные продукты. Но теперь вот уже второй месяц пивная лавка была закрыта, а помещение нанято верующими для своих молитвенных собраний. Многие, приезжавшие на базар из окрестных селений, не зная о перемене назначения этого помещения, шли туда по старой привычке для выпивки. Таким образом, неожиданно для себя они попадали на собрания верующих и часто оставались там до конца, слушая проповедь о любящем всех и умершем за грехи людей Иисусе Христе. Верующие молили Бога, чтобы такие ошибки повторялись как можно чаще. Так было и в это воскресенье. Двери помещения были открытыми, раздававшееся оттуда пение духовных гимнов привлекало многих проходящих и проезжающих мимо людей. Василь только что прочитал последние слова гимна, который обыкновенно пели перед началом собрания, и вслед за этим готовился прочитать избранное им место из Евангелия, как в помещение зашло человек шесть приезжих крестьян. Они с недоумением остановились и смотрели по сторонам на собравшихся.
Вновь зашедшие были сильными любителями спиртных напитков и старыми посетителями этого помещения. Они приехали верст за тридцать на базар, хорошо продали свои продукты и перед возвращением домой зашли немного выпить.
"Но что такое происходит в бывшей пивной? - задавал себе вопрос каждый из вошедших. - Здесь нет, как прежде, столов, нет табачного дыма и сидящих у столов пьяных людей. Вместо этой обычной ранее обстановки на стенах висят какие-то картины с какими-то словами, говорящими о Боге, на скамьях тихо сидят сосредоточенные трезвые люди, царит тишина, а впереди за высоким столом стоит юноша с открытой книгой в руках". Вошедшие никогда не были на подобных собраниях и, не зная в чем дело и как им теперь поступить, по приглашению стоявшего у двери человека уселись на свободные места на задней скамейке.
Василь, приготовившийся уже читать Евангелие, совершенно растерялся. Он стоял бледный с открытой книгой в руках и, не говоря ни слова, смотрел на вновь вошедших людей. В одном из них он узнал своего отца, который любил раньше выпивать в этой знакомой ему пивной; с этой же целью он зашел сюда и сегодня. Страх и радость попеременно наполняли сердце Василя.
Отцу, попавшему вместо пивной в совершенно незнакомую для него обстановку, и в голову не пришло обратить внимание на стоявшего впереди хорошо одетого юношу.
Оправившись немного от испуга и овладев собою, дрожащим от волнения голосом и со слезами на глазах Василь начал читать Евангельскую повесть о распятом между двумя разбойниками Творце и Искупителе всех людей. Он прочел, как один из разбойников, будучи также распят, поносил Иисуса, а другой из них по своей короткой молитве к Господу получил обещание принятия его после смерти в рай. После чтения он говорил очень мало, но все ясно поняли, что Христос страдал за всех грешных людей на этой земле; что все, как этот разбойник на кресте, могут получить от Христа прощение грехов сегодня же, если обратятся к Нему с раскаянием и молитвой.
Во время чтения и проповеди Василь часто смотрел глазами полными слез на своего сидящего с опущенной головой отца. Из глаз последнего также падали крупные капли слез.
Когда он услышал чтение Евангелия, голос читающего показался ему очень знакомым. Подняв глаза, он сразу узнал своего сына. Сначала им овладел страшный гнев; он готов был, сорвавшись с места, побежать и избить его там же, на месте. Но слова Евангелия о страданиях Христа, которые он первый раз в своей жизни услышал на своем родном языке, явились освежающей и охлаждающей росой, упавшей на бушующее пламя гнева в его сердце. Это чтение и немногие, сказанные Василем слова о Христе Иисусе, совершенно размягчили его грубое и жестокое сердце. Теперь в нем появилось сознание своей несправедливости и жестокости по отношению к сыну. Картина распростертого на полу, лежавшего без сознания Василя, и того последнего истязания живо предстала пред ним.
И он эту картину сравнивал с распростертым на кресте окровавленным Христом. Все это подняло со дна его души глубокое сознание всей своей греховности, а также глубокое раскаяние. Слезы катились по его заросшему бородой загорелому лицу.
Вошедшие вместе с ним спутники давно уже вышли из собрания, но он решил остаться до конца. После проповеди Василя был пропет гимн: "Кто поднимет свой взор на Христа на кресте, тот покой обретет в полноте". Горячими молитвами благодарности Богу было закончено собрание.
Теперь наступила для Василя тяжелая, но вместе с тем и радостная, долгожданная минута. По окончании собрания, когда все с радостью приветствовали друг друга, он остался стоять около кафедры, не зная, что делать, а неподалеку стоял его отец с глазами полными слез. Собравшиеся, не зная в чем дело, тоже молча, с недоумением начали смотреть то на одного, то на другого.
И вдруг среди воцарившейся тишины здоровый и загорелый крестьянин, сделав несколько шагов вперед, с рыданием протянул руки к стоявшему неподвижно Василю.
- Прости меня, сын мой, если Христос простил разбойника на кресте, то Он простит и меня! Но простишь ли ты?! О, прости меня, Василь, я тоже был для тебя настоящим злодеем, я мучил тебя за Христа.
Отец и сын бросились друг другу в объятья... Немного успокоившись, отец рассказал присутствующим о том, как он, никогда не слыша о Христе и не зная Его, гнал за Него своего сына. В заключение своего рассказа он добавил, обращаясь ко всем собравшимся:
- Помолитесь за меня, добрые люди, дабы Господь простил и меня, великого грешника!
Горячие молитвы полились из уст склонивших вновь свои колена участников собрания за эту новую, отдавшуюся Господу душу, прося Иисуса принять и ее в число Своих учеников и последователей.
- Прости меня грешника, не вмени мне моего греха, - сдавленным от слез голосом молился отец Василя. - Ты знаешь, что я не знал ничего о Тебе. Неграмотный я человек, не умею прочитать о Тебе, а люди мне никогда не сказали. Но теперь Ты сам научи меня следовать за Тобою. Аминь - Аминь, - повторили все молящиеся.
Долгие молитвы Василя были услышаны Господом. Исполнилось его желание, возникшее в нем в тот самый памятный вечер, когда от своих односельчан услышал о Христе. Познав Его любовь, он хотел привести к Нему и своих родителей. И вот его отец навсегда отдал свое сердце Господу. Из этого собрания он вышел совершенно новым, возрожденным от Духа Святого человеком. Орудием к этому чудному пробуждению был его сын Василь.
Путь, которым Василю пришлось пройти, чтобы познакомить своего отца с Господом, был тяжел и тернист, странен и непонятен. Но Господь говорит:
"Мои мысли - не ваши мысли, а Мои пути - не ваши пути". Да, действительно. Его пути, которыми Он привлекает к Себе грешников, неисследимы.
Через несколько дней Василь простился со своими новыми, как он их называл, родителями - братом и сестрой Бондаренко - и возвратился в родительский дом. Для его встречи отец устроил настоящее торжество, пригласил всех прежде ненавидимых им верующих их деревни, вместе с которыми провел весь вечер в пении гимнов и беседе.
Прошло еще несколько месяцев, и его мать также сделалась рабой Христа, познав Спасителя по примеру сына и мужа. Таким образом, благодаря страданиям юного Василя, его молитвам и верности, Христос воцарился и в этом доме.

Павел Смоленый

(Рассказ бывшего каторжника)

Прозвище "Смоленый" Павел получил в восьмилетнем возрасте при особых обстоятельствах, о которых речь впереди. Его настоящая фамилия - Тихомиров; он - сын крестьянина одной из беднейших деревушек Могилевской губернии.
Семья Тихомировых состояла из отца, матери и двух малолетних детей: десятилетней Шуры и восьмилетнего Паши. Семья была дружная и религиозная по-православному; пользовалась уважением не только односельчан, но и церковного причта: у них по праздникам бывал и игрывал в карты с хозяином даже местный священник. Играли не на деньги, а для препровождения времени то в "дурачки", то в "носы", причем проигравшему доставалось картами по носу. Когда у кого-нибудь из игравших бывали деньги, детей командировывали за водочкой, все приходили в веселое настроение, а батюшка говаривал:
- Умеренно пить не грешно; сам Господь любил веселье и претворил воду в вино на браке в Кане Галилейской.
Дети с интересом наблюдали при этом, как нос священника краснел не то от водочки, не то от ударов картами, которые особенно ловко наносил обычно выигрывавший отец. Добряк священник только покрякивал, говоря:
- Претерпевший до конца спасется; и на нашей улице будет праздник; тогда держись, брат, и ты. Написано: "Не оставайтесь должными никому" и "Какою мерою мерите, такою и вам отмерится".
Но вот веселой жизни пришел конец. Следовавшие один за другим неурожаи заставили крестьян деревни Сосновка думать о переселении в Сибирь. Целыми днями толковали они об этом и, наконец, решили послать ходоков подыскать подходящий участок земли в одной из сибирских губерний. В число ходоков попал и Тихомиров, как человек толковый и расторопный. Через три месяца ходоки вернулись. Участок был найден в Томской губернии. Распродав все имущество, переселенцы тронулись в путь-дорогу. Несколько вагонов длинного поезда, одного из нескольких переселенческих поездов, заняли сосновцы. Дело было в 1877 году.
На пути медленно двигавшиеся поезда делали продолжительные остановки для пересадок на узловых станциях - Самара, Челябинск, Омск. По целым неделям переселенцам приходилось ожидать нужных поездов, и они кое-как, валяясь на полу, проводили дни и ночи в тесных станционных помещениях. Кипяченой воды в баках не хватало; горячая пища в буфетах была не по карману беднякам; голодный люд набрасывался на низкопробную селедку да вяленую воблу, пил сырую воду и вот появились сперва желудочные заболевания, потом холера. Заболевали преимущественно взрослые.
Не доехав до Томска, заболел и Тихомиров. Все признаки говорили о холере. К ужасу его жены и детей на одной из станций больного вывели из вагона и отправили в барак для заразных больных. Конечно, жена и дети также оставили поезд и приютились, недалеко от барака за составленными вместе железнодорожными снеговыми щитами, чтобы по несколько раз в день справляться о здоровьи мужа и отца. С каждым разом вести были все печальнее. Прошло три дня, и убитая горем Тихомирова объявила детям, что и она заболела, как их отец. Душераздирающей была сцена, когда носильщики забирали у плачущих детей дорогую мать; с нею они лишились последней опоры; а она долго не решалась выпустить их из своих объятий, чувствуя, что расстается с ними навсегда. Но ужаснее смерти была для нее мысль о том, что ее дорогие дети останутся круглыми сиротами на чужой стороне.
Вот унесли в барак и мать. Дети с воплем отчаяния бежали за людьми, уносившими ее от них; но тяжелая дверь барака перед ними захлопнулась. Какими несчастными и одинокими почувствовали себя теперь Щура и Паша! Они, как безумные, бегали вокруг барака и звали то отца, то мать... Ответом им были только грубые окрики сторожей и угрозы побить их, если они не уйдут. Но дети не переставали кричать и проситься в барак, чтоб умереть с родителями, без которых, говорили они, жить не хотят и не могут. Так они бегали до самой ночи, и только ночной холод заставил их подумать об одежде, которую они с другими вещами оставили у щитов. Придя на место, где они с матерью сидели до ее болезни, они не нашли и следа своего багажа: кто- то, видно, польстился на нищенские пожитки переселенцев...
Забившись между щитами, дети плотно прижались друг ко другу, чтобы сколько-нибудь согреться. Шура, как старшая, особенно заботилась о своем братишке; она до рассвета не сомкнула глаз, и эта ночь показалась ей вечностью. Лишь только Паша проснулся, они опять побежали к бараку. Первый служитель, который им там встретился, сказал:
- Не приходите больше; утром мы вынесли труп вашего отца, и мать ваша, наверно, умрет сегодня.
Трудно было убедить детей не подходить к бараку. Они то и дело заглядывали в окна и звали свою маму. Неужто навсегда замолкнет для них ее сладкий голос, неужто к вечеру и она будет холодным трупом?
Да, вечером они узнали, что мать умерла. Обнявшись, они сидели у щитов и горько плакали. Паша в эту ночь не спал ни минуты, все плакал и тосковал. Сев спиною к щитам, он смотрел на уходившую вдаль линию железной дороги и мучительно переживал в своем детском воображении все ужасные события последних дней. Наконец, он сказал, заметив идущий поезд:
- Шура! Я не хочу жить без мамы и папы. Пойдем, ляжем на рельсы; пусть паровоз задавит нас, и мы помрем. Зачем нам жить? Куда мы теперь пойдем? Кому мы нужны?
С этими словами Паша схватил сестру за руку и стал тащить ее к железнодорожному полотну. Шуру охватил ужас; она обняла братишку и, рыдая, говорила:
- Нет, ни за что не пойду под поезд и тебя не пущу... Боюсь... Страшно!
- Пусти, я один побегу! - кричал мальчик. Пока они уговаривали один другого, поезд промчался мимо. Паша упал вниз лицом на землю и завопил:
- Зачем ты меня удержала? Я не хочу больше жить!
Старшая сестренка, умная и ласковая, стала убеждать брата бросить черные мысли. Долго пришлось ей уговаривать, пока он успокоился и обещал не думать о смерти, не покидать Шуру совсем одну на свете.
Опять дети сели у щитов, прижавшись друг ко Другу, и стали ждать рассвета. Они решили пойти утром на могилку родителей. Холодная ночь тянулась бесконечно долго для прозябших, голодных детей. Но вот и утро. Дети побежали к кладбищу, где на особо отведенном месте хоронили больных, умерших от заразных болезней. У ворот кладбища дети попросили сторожа впустить и указать, где погребены их родители. Но сторож грубо ответил:
- Разве мало их сюда перетаскали за эту ночь; разве мне нужно знать, кого тут закапывают! Да притом их сваливают в одну яму по двадцать человек.
Не добившись ничего, дети уставились заплаканными глазенками сквозь щели забора на беспорядочные группы холмиков из сырой глины. Долго они так стояли, смотрели и плакали, пока сторож их не отогнал. Убитые горем, рука об руку они молча пошли назад к щитам, свидетелям их тяжких переживаний за пять последних дней и разлуки с матерью. Это место сделалось для них, осиротевших, чем-то близким, вроде родного дома.
Под защитою щитов они стали думать и советоваться, как им быть и что делать. Не хотелось им попасть в барак для осиротевших детей, но они сознавали, что это было бы для них спасением от голода, который все больше давал себя чувствовать. Их небольшие запасы съестного пропали вместе с багажом, а там были и деньги.
Жутко было теперь одиноким детям, голодно и холодно. Весенние жаворонки весело заливались над ними, распевая свои незатейливые песенки; яркое солнышко золотило все кругом, а в сердцах сироток была черная ночь. Горе- злосчастье особенно сблизило теперь сестру и брата. Шура стала для Паши как бы второю матерью: ласкала его, утешала, как могла, и приговаривала:
- Не будем унывать, мой милый! Бог нас не оставит!
Дети уже решили идти в ближайшую от станции деревню и просить хлеба, как вдруг услышали над собой грубый окрик:
- Вы что тут делаете, вы чьи? Перед ними появился незнакомец в форменной одежде, стал к ним приглядываться. Смутились дети и не сразу ответили, что они переселенцы и что их отец и мать только что умерли. Незнакомец приказал им идти за ним. Он отвел их на распределительный пункт, где их определили в барак для осиротевших, куда им так не хотелось, особенно потому, что грозила разлука. Барак для девочек был за несколько станций от этого места. Но, несмотря на мольбы и слезы детей, Пашу повели версты за три от станции в барак для мальчиков, а Шуру отправили с первым отходившим поездом на ту станцию, где был барак для девочек.
Нетрудно себе представить страдания разлучавшихся детей; каждый терял в другом все, что ему было дорого в жизни.
Пашу ввели в барак, где было уже сотни три ребятишек. Многие жили там уже довольно давно, освоились с новыми условиями и были шаловливы. Новичка Пашу они встретили шутками и увесистыми толчками в бока и спину - для первого знакомства.
Через неделю Паша задумал бежать из барака: вся обстановка, невнимание к нуждам детей, грубость многих ребятишек, драка, крик и противные постные щи ежедневно в обед стали ему невыносимы. И вот он стал выжидать удобного момента для бегства.
Детям не позволяли одним отлучаться из барака; но медлить было нельзя, а потому в одну темную ночь Паша, выйдя во двор, перелез через дощатый забор в низком месте и пустился опрометью бежать в сторону, противоположную железной дороге. Верстах в пяти от нее начинался большой лес. Очутившись в чаще, Паша почувствовал себя спокойнее. Теперь он не бежал, а шел, стараясь не терять из виду опушку леса, чтобы не заблудиться и все же уйти подальше от того места, где был барак. Долго он так шел, наконец, утомился, прилег под одним деревом и скоро заснул. Во сне ему казалось, что его догнали и притащили в барак, а там били и, раскрывая ему рот, без конца наливали противных постных щей...
Яркое весеннее солнышко уже сильно пригревало, когда маленький беглец проснулся. Разноголосые пташки просто оглушали его своим пением; они точно старались похвалиться своим искусством перед пришельцем в их зеленое царство. Паша сел и стал думать, что ему делать дальше. Решил он идти на родину, в свою Сосновку. Название своей губернии он хорошо помнил. Как хорошо ему когда-то жилось в Сосновке! Там была такая славная речка, в которой он купался с другими ребятишками и ловил удочкой рыбу... Страшно хотелось ему, конечно, повидаться с милой сестрой Шурой; но где и как ее найти, он не знал. Да притом и страшно, как бы его не забрали опять в барак. И вот он решил храбро идти вперед, подальше от противного барака, и у встречных людей подробно расспрашивать о дороге в родные места.
Целый день он шел, стараясь избегать селений, и только в одной деревушке выпросил себе хлеба. Настала ночь, и он пошел в глубь леса, чтобы там заночевать. Опять он лег под большим деревом и крепко уснул. Перед самым рассветом он почувствовал толчок, и кто-то зычным голосом его окрикнул:
- Эй, вставай, мальчуган! Что ты тут лежишь, с кем ты тут?
Поднявшись, Паша увидел трех здоровенных молодцов, вооруженных с головы до ног, и порядком испугался. - Не бойся, мы тебя не тронем. Расскажи, зачем ты здесь?
Видя, что это люди не из барака, Паша откровенно рассказал им все, что ему пришлось пережить и куда держит путь. Они слушали его со вниманием: мальчик им, видимо, понравился своею бойкостью и находчивостью. Посоветовавшись между собою, они решили взять его к себе.
- Не то он погибнет, - говорили они. - Из него может выйти толк, раз уже он не побоялся бежать из приюта и пробирается пешком на родину; нужно только воспитать его по-нашему.
О своем решении они объявили мальчугану, причем хвалили свою жизнь и обещали, что ему у них будет отлично. Паша не прекословил: он боялся этих вооруженных людей и последовал за ними в глубь леса. На одной поляне их ждали оседланные кони, а при них еще один дюжий молодец. Он подхватил Пашу под руки, посадил впереди себя на одного из коней, и они поехали.
Долго они ехали по лесным извилистым дорогам и, наконец, остановились. Коней куда-то увели, а сами, согнувшись и увлекая за собою Пашу, вступили в какое-то отверстие между поваленными бурей деревьями и через несколько минут ходьбы в густой чаще очутились на полянке, где находилось около двадцати человек, большинство вооруженных мужчин и несколько женщин. Все взоры обратились на приведенного мальчугана, грязного и обтрепанного. Посыпались вопросы: кто он, откуда? Один из мужчин, по-видимому, начальник банды, спросил:
- Как тебя зовут?
- Паша, Павел, - твердо сказал мальчик.
-- А фамилия твоя какая?
- Моя фамилия Тихомиров.
- Ну, это нам не подходит; твоя фамилия будет "Смоленый", так как ты вот какой грязный и замазанный, - шутливо сказал начальник.
С тех пор все его звали не иначе, как "Смоленый". Всем новая фамилия понравилась.
Паше стало ясно, что он попал в шайку разбойников. Мало-помалу он освоился с новою жизнью, и она ему даже понравилась. Бесшабашная вольность, хорошая пища и веселое настроение под хмельком - все располагало его к этим людям, и он перестал уже думать о Сосновке. Не забыл он только свою сестрицу Шуру и часто грустил, думая, что и ее уже нет в живых.
Маленький Смоленый вскоре стал любимцем всех разбойников, их забавой. А он живо интересовался их похождениями и нетерпеливо ожидал новой добычи. С каждым днем он все более и более осваивался с новой жизнью и забывал то, что ему говорили когда-то родители о грехе воровства; теперь ему даже приятно было видеть награбленные вещи и слушать рассказы разбойников по возвращении их с "работы", как они называли свое злое дело.
Прошло восемь лет, и шестнадцатилетний Смоленый уже принимал деятельное участье в грабежах и разбоях. За свою сообразительность, ловкость и храбрость он сделался помощником атамана. Их "работа" наводила ужас на окрестное население на расстоянии ста верст в окружности. Дремучие леса позволяли им спокойно продолжать свое дело. Казалось, их никто не найдет, не потревожит. Грабили они всех, кто попадался под руку, нередко и убивали.
Но всему приходит конец. Один для разбойников довольно обыкновенный случай неожиданно произвел полный переворот в их быту. Дело было глубокой осенью. Одна часть разбойников со Смоленым во главе напала на двух мужчин, проезжавших на подводе лесом, убила их и ограбила; взяли лошадей, забрали бывшую на убитых одежду и сапоги. Денег при убитых оказалось всего 3 рубля 50 копеек, а в мешке, кроме разной рухляди, было две книги, которые разбойники сперва хотели бросить, но потом оставили как бумагу для папирос. Книги спрятал у себя Смоленый. Вечером, после осмотра всех награбленных за день вещей, он достал книги и стал их просматривать. Одна была под заглавием "Голос веры", ему незнакомая, другая "Новый Завет", об этой у него сохранились смутные воспоминания со времен детства: такая же книга была у его родителей в Сосновке.
Лежа на своей койке, Смоленый от нечего делать начал прочитывать те места в книге, которые ему случайно открывались. Вот он читает: "...никто не ищет Бога... Гортань их - открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их; уста их полны злословия и горечи. Ноги их быстры на пролитие крови; разрушение и пагуба на путях их; они не знают пути мира. Нет страха Божия пред глазами их" (Рим. 3, 11-18). И он подумал: "И прежде были такие люди, как мы". "Ноги их быстры на пролитие крови..." Ему представилась картина, как они скакали на своих быстрых конях за пытавшимися спастись двумя проезжими, как те просили не убивать их; но без малейшей жалости он и его товарищи лишили их жизни. При этом воспоминании Смоленому сделалось как-то не по себе, и он подумал: "Кто были эти люди? Почему у них с собой была эта книга?" Он стал перелистывать "Новый Завет" в надежде найти какие-либо сведения об убитых: кто они? Но там ничего не нашлось, ни одного документа, из которого можно было бы узнать кто и откуда убитые. Лишь на первой странице виднелась краткая надпись: "15 мая 1888 года - день моего обращения к Господу, покаяния и возрождения. В этот день Он меня простил и омыл Своею святою кровью".
Смоленый не мог понять значения этой надписи и стал перелистывать книгу и прочитывать отдельные места дальше. "Или не знаете, что неправедные царства Божия не наследуют?.." Следует перечисление разных пороков, а потом; "И такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего" (1 Кор. 6, 9-11). Затем открылась молитва какого-то человека, который говорил:
"Господи! половину моего имения я раздам нищим, и если кого обидел, воздам вчетверо" (Лук. 19, 8). Перевернув еще несколько листков, он уже увлекся чтением 23 главы от Луки, где повествуется о распятии Христа. Особенно интересно было то, что вместе с Христом были распяты два разбойника, и один из них осознал свою вину и раскаялся, а за это раскаяние Христос обещал ему рай.
Смоленый закрыл книгу, положил под подушку и, закутавшись в одеяло, хотел уснуть. Но почему-то сон не приходил. На душе было тревожно. Напрасны были старания отогнать навязчивые мысли и забыться сном. Опять и опять в памяти вставала картина, как те двое просили и молили на коленях пощадить их...
Только под утро Смоленый забылся тяжелым сном, но встал с какой-то новой тревогой в сердце. Все товарищи заметили особенное выражение на его лице и не знали, чему его приписать. Некоторые думали, что он заболел. Несколько дней он ходил как потерянный, и никто не мог от него добиться, что с ним творилось. Товарищи, однако, не переставали расспрашивать о причине его задумчивости, и в конце концов он открылся некоторым из них, рассказал, что не может успокоиться с тех пор, как прочитал кое-что из книжки, найденной при убитых. Всем стало не по себе: что, мол, это за книга, от которой так загрустил их веселый товарищ? Иные требовали отдать им эту колдовскую книгу, чтоб ее сжечь; другие с интересом просили дать ее почитать. Решили, наконец, почитать. И вот, когда все были налицо, Смоленый перечитал вслух те места, которые его так поразили. Все слушали с напряженным вниманием. В самом начале чтения один молодой разбойник уверенно сказал, что эта книга - Евангелие, что он с нею хорошо знаком.
- Моя мать была штундистка, - сказал он, - и постоянно читала Евангелие. Мать часто водила меня на детские собрания, где читалась эта книга, а потом дети пели и молились. Чтение продолжалось довольно долго. По окончании его все молча разошлись по разным углам . Настроение у большинства было подавленное. Никто не мог понять, почему книга произвела на них такое сильное впечатление. С того дня время от времени они сходились и снова читали Евангелие; оно действовало на их души неотразимо.
Прошло не более месяца, и вот молодой разбойник, мать которого была штундистка, открыто заявил, что не может больше продолжать заниматься своим преступным делом. Вслед за ним заявил то же самое и Смоленый. Все разбойники уже видели их молящимися со слезами на глазах. Наконец, сделал такое же заявление и сам атаман. Все с ним были согласны.
Но перед ними вставал вопрос: что делать дальше и как перейти на правильный путь жизни? Ведь для этого, прежде всего, нужно отдаться властям. А еще - могут ли они, если не вдесятеро воздать, то хотя бы сколько-нибудь удовлетворить всех обиженных за причиненное им зло? Конечно, это невозможно.
Остается - отдаться властям. Большинство с этим не согласилось; но тот молодой разбойник, который первый решил начать новую жизнь, за ним Смоленый и еще пять человек решили пойти и признаться во всем представителям закона.
Настал день, когда они решили разойтись все, кто куда хочет. Прощанье было трогательное. Товарищи попросили Смоленого напоследок прочитать еще что-нибудь из Евангелия. Ему открылось место, где описывается встреча Христа с двумя бесноватыми, вышедшими из гробов, т.е. погребальных пещер, весьма свирепыми, из которых Христос изгнал злых духов, после чего исцеленные пошли за Ним.
- Так и с нами случилось, - добавил Смоленый, - мы желаем оставить нашу греховную жизнь. Довольно нам делать людям зло! Пойдем за Христом!
С этими словами Смоленый, упав на колени, громко каялся в своих злодеяниях, каялись также и другие. В общем плаче и стоне слышались бессвязные возгласы, отдельные слова:
- Прости!.. нас... меня... не вспомяни мне... омой Своею кровью! Дай силу!... Не буду... не хочу... обещаю!.. - и тому подобное.
Семь разбойников, расцеловавшись с остальными, отправилсь с оружием в руках в ближайший город, а остальные избрали себе другие пути, по усмотрению каждого.
Твердо и решительно подходил к городу Смоленый с товарищами. На первой же улице они обратили на себя внимание прохожих, недоумевавших, откуда взялась эта группа пестро одетых вооруженных людей. На углу одной из главных улиц они попросили полицейского указать им, где живет прокурор окружного суда. Городовой показал на большой двухэтажный дом на этой же улице, и разбойники вошли. Они уже раньше договорились, что Смоленый, как самый бойкий и речистый, изложит их дело прокурору словесно.
Глазам вошедших представилась большая светлая комната с паркетным полом, где уже около двадцати человек ожидало выхода прокурора. У двери в кабинет стоял курьер. Смоленый обратился к нему со словами:
- Просим вас доложить господину прокурору, что нам необходимо его видеть.
Курьер подозрительно покосился на группу вооруженных людей и спросил:
- Вам, по какому делу?
- По очень важному, - ответил Смоленый. Курьер скрылся за дверью. Через несколько минут, разбойники стояли перед внушительного вида пожилым господином, немного взволнованным неожиданным появлением семи вооруженных молодцов. В свою очередь волновались перед представителем закона и разбойники, решившиеся в своей тайге на такой необычный шаг, как добровольное сознание.
- Разрешите объяснить Вам кто мы такие и почему мы здесь, - дрожащим голосом начал Смоленый. - Мы - разбойники, но Вы нас не бойтесь; мы пришли Вам во всем признаться и покаяться. Мы глубоко сознаем, какое зло мы делали, и вот мы пришли отбыть положенное законом за разбои наказание. Поступите с нами, как того требует справедливость. А вот наше оружие, берите его.
При этих словах Смоленый и все остальные быстро сложили в одну кучу все свое вооружение.
Прокурор растерялся и не сразу овладел собою. Ему впервые в жизни приходилось присутствовать при исповеди целой группы людей, добровольно отдающихся в руки представителя закона. Наконец, он позвонил в полицейскую часть, и, через несколько минут, явился во главе с начальником полиции небольшой отряд вооруженных солдат. По снятии предварительного допроса был составлен протокол, и дело было направлено к следователю. При допросе, когда Смоленый в общих чертах рассказывал историю своей жизни и говорил о причине, побудившей его и его товарищей оставить преступный образ жизни в лесах, прокурор и все присутствовавшие были, видимо, тронуты, а некоторые с трудом скрывали слезы. Им трудно было понять, что происшедшая с преступниками внезапная коренная перемена была только следствием их знакомства с Евангелием.
- Я уже не Смоленый больше, а Тихомиров Павел, - говорил юноша, - я хочу служить Богу и людям; я безропотно буду переносить полагающееся по закону наказание. Мы теперь в ваших руках.
Ему вторили все его товарищи. Прокурор, волнуясь, отдал приказание немедленно отвести всех семерых в тюрьму и посадить каждого в одиночную камеру до производства полного следствия. Бывших разбойников повели в тюрьму с препроводительным пакетом. Оставшиеся в кабинете прокурор и полицмейстер долго рассуждали между собой о невиданном ими до сих пор событии. Ведь обычно преступники либо отрицают свою виновность, либо с трудом и частично в ней сознаются под давлением неоспоримых улик, или - когда пойманы на месте преступления; эти же пришли с повинной добровольно... Значит, велика сила Евангелия, если она перерождает людей! Полицмейстер ушел, а прокурор, закончив прием, сейчас же рассказал своей жене о раскаявшихся разбойниках. Велико было и ее удивление. Подумав, она сказала:
- Один из распятых с Христом разбойников также раскаялся, но он был прибит ко кресту и не мог никуда уйти; эти же люди могли не приходить, а продолжать разбойничать, скрываясь в тайге. Это просто изумительный случай, небывалый в истории суда!
Наступил вечер, а прокурор с женой никак не могли успокоиться.
- Как ты думаешь, Таня, - сказал прокурор, - не почитать ли нам Евангелие? Может быть, мы узнаем, чем оно так действует на людей, а то ведь мы с тобою совсем его не знаем.
- Да я как-то читала, - с достоинством сказала. Татьяна Александровна, - однако, не понимаю, что там могло так на них подействовать.
Прокурор Юрий Николаевич встал и пошел искать Новый Завет в своей библиотеке, пока жена пошла в кухню, сделать распоряжение насчет ужина. Юрий Николаевич вооружился очками и, открыв Новый Завет, стал его перелистывать. Его внимание остановилось на 12 главе Евангелия от Иоанна, и он начал ее читать. Читая, он мысленно одобрял; Марию, которая для Христа не пожалела драгоценного благовония, и осуждал с точки зрения свода уголовных законов предателя Иуду, этого вора, подводя его деяния под соответствующие статьи.
Он поражался всемогуществом Христа, воскресившего Лазаря, тело которого уже начало разлагаться, и удивлялся неверию законников, бывших, вероятно, среди очевидцев неслыханного чуда. Он глубоко задумался над притчею о пшеничном зерне, которое должно умереть, чтобы принести плод, но не мог понять истинного смысла иносказания. Когда же он дошел до слов: "Когда буду вознесен от земли, то всех привлеку к Себе", он почувствовал, как вдруг близок и дорог стал ему Распятый, как душа его согрелась и потянулась ко кресту, с которого раздалось великое слово: "Совершилось!" И Он по думал: "Не это ли та сила, которая привлекла Тихомирова?" При конце 12 главы на него напал какой-то страх, когда он прочел: "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое я говорил, оно будет судить его в последний день". Тут ему стало ясно, почему разбойники оставили свое гнусное дело... Но вот вернулась Татьяна Александровна. - Над чем ты так задумался, что особенное тебя поразило? - спросила она.
Юрий Николаевич начал было объяснять, но непривычная тема и непривычные мысли еще не укладывались в слова, и Татьяна Александровна не могла ничего понять. Ужин кончился. Ночью Юрий Николаевич не мог уснуть. Лишь только закроет он глаза, как ему слышится: "Слово Мое будет судить..." И ему кажется, что он подсудимый и слышит статьи Божьего закона, осуждающие его, прокурора, за все сделанные им в жизни проступки и присуждающие его к вечному заключению во тьме кромешной, а он ищет защитника, зовет его, но найти не может. Он забывался коротким сном, но и во сне не находил успокоения. Под утро он рассказал жене о том, что передумал и перечувствовал вечером и ночью; но она объяснила его состояние переутомлением от занятий и нервностью; когда же он объявил, что решил оставить должность прокурора, она испугалась и подумала, что он сошел с ума. Но Юрий Николаевич был тверд в своем решении. Ему стало ясно, что вознесенный на крест Сын Божий привлек к Себе и его, прокурора, и отныне будет его личным Спасителем.
Павла Тихомирова и его товарищей рассадили по одиночным камерам. Все следователи, снимавшие допрос с бывших разбойников, удивлялись сделанному ими шагу и особенно поражались факту, что эти люди совершенно переродились под влиянием Евангелия. Так вот какова сила этой Божественной книги, когда к ней подходят с чистым сердцем и желанием знать правду!
Вскоре в городе начали говорить не только о раскаянии бывших разбойников и внезапном необъяснимом выходе в отставку прокурора, но и о том, что изоляции бывших преступников потребовал тюремный священник, утверждавший, что, мол, Тихомиров и его товарищи совращают других арестантов в свою веру. Но огонь Евангелия трудно было погасить, и он горел по всем камерам. Многие из арестантов и некоторые из тюремной стражи чуть не наизусть заучили главы 12 и 16 Деяний святых Апостолов, так они им нравились.
Через год все семеро предстали перед судом. Новому прокурору не пришлось сгущать краски в своей обвинительной речи в виду их добровольного признания. А бывший прокурор, выступавший теперь в, качестве защитника, просил присяжных о снисхождении для людей, принесших повинную и желающих начать трудовую, честную жизнь. Тем не менее, они были приговорены к десятилетним каторжным paботам. Приговор они выслушали с полным смирением в сознании, что его заслужили, и отказались от своего права обжалования. Суд был при открытых дверях. Когда им было предоставлено последнее слово, каждый из них в тех или других выражениях жалел о том, что столько лет причинял зло людям, и говорил о действии на его душу того, что он узнал из Евангелия. Многие из публики были растроганы, и было заметно, что во многих сердцах: зерно Слова Божия уже пустило живой росток.
После суда арестанты были отправлены по назначению в разные места по одиночке, кроме Тихомирова и Соловьева, предназначенных в одно и то же место. Прощаясь друг с другом, каждый давал обещание быть при всех обстоятельствах честным, оставаться верным Господу и говорить другим о Его любви. Тихомиров и Соловьев были отправлены за Байкал. По всем пересыльным тюрьмам, где только им не приходилось бывать на пути, они рассказывали о том, как их спасло Евангелие, и говорили о любви Божией к кающемуся грешнику. Везде находились люди, с особым вниманием слушавшие их простое свидетельство и принимавшие его к сердцу. Каторжане, участь которых теперь разделяли Тихомиров и Соловьев, были особенно внимательными слушателями живого слова, и по прошествии некоторого времени иные из них отдавались Господу всецело. По прошествии двух лет и властям уже стало заметно, что каторжане, всегда неспокойные, как-то присмирели, а некоторые вели себя безукоризненно.
Тихомиров на своем пути за Байкал везде справлялся о судьбе переселенцев из Могилевской губернии, надеясь узнать что-либо о местопребывании своих односельчан и, прежде всего, узнать, где его сестра, жива ли она. Письма, которые он писал на родину, оставались без ответа. О, как часто он думал о своей милой сестрице Шуре, как хотел бы рассказать ей о всех своих переживаниях, а главное - об обращении от своих мертвых дел к живому упованию на Христа! Но вот, по прошествии нескольких лет по случаю какого-то счастливого события государственной важности была объявлена амнистия, и Тихомиров Павел с Соловьевым Григорием были досрочно освобождены. Прощаясь со всеми уверовавшими через них на каторге, они поручали всех Богу, как своих духовных детей, а те плакали при разлуке с духовными отцами своими. Тихомиров с Соловьевым пошли пешком по направлению к Иркутску и Томску. Заветная их мысль была пробраться в европейскую Россию, на родину, которую они чуть помнили. Все, с кем им приходилось встречаться на пути и на ночлегах, интересовались ими и расспрашивали кто они, откуда и куда идут.
История бывших разбойников всех интересовала, и от их рассказов люди умилялись, и многие сердца загорались желанием служить Господу. В некоторых поселках они находили верующих братьев и сестер, с которыми проводили вечера в дружной братской беседе и чтении Слова Божия. Верующие были рады видеть торжество Евангелия в обращении погибающих грешников и благословляли имя Господне. В одном поселке, где они праздновали день воскресный и рассказывали в большом собрании о своей былой жизни и о спасении, произошло большое пробуждение: несколько десятков душ обратилось к Господу. Велика была радость по этому поводу.
Была ранняя весна. Разливались реки, природа оживала после долгого зимнего сна; перелетные птицы громадными стаями спешили в родные места, где оставили свои гнезда, а Тихомиров и его товарищ стремились на родину, где их гнезда были давно разорены... От линии железной дороги они далеко не отходили. Тихомиров старался, но не мог припомнить название той станции, где он потерял родных. Ему хотелось взглянуть на те снеговые щиты, под защитой которых он столько выстрадал когда-то в детстве. При вспоминании о пережитом слезы покатились по его щекам, и он воскликнул:
- Эх! Дорогие вы мои... оставили вы меня одного, и вот я должен скитаться по белу свету!
Но он тут же вспомнил, что и сам Сын Божий на земле не имел пристанища и был одинок даже среди родных.
День склонялся к вечеру, когда путники подходили к маленькому городку на берегу реки, недалеко от железной дороги. Зайдя на улицу, они спросили:
- Нет ли здесь верующих?
Им указали на один красивый небольшой дом среди высоких елей. Подходя к дому, они увидели игравших у крылечка двух детей, а поодаль - занятую чем-то молодую, хорошо одетую женщину, которая весело улыбалась детям. Подойдя к ней, они заговорили с нею, сказали, что они верующие и просят приюта на ночь. Женщина ласково пригласила их в дом, прибавив, что для братьев всегда найдется место. Она позвала своего мужа, который копал грядки в огороде, и он тотчас пришел с радушным приветствием и остался с ними, а тем временем хозяйка спешила приготовить чай. Пока грелся самовар, она подоила двух коров и накрыла стол. И чего-чего там не было: большие куски сливочного масла, сметана, большой молочник со сливками, два-три сорта печений, вареные яйца и прекрасный белый хлеб - все манило взоры изголодавшихся путников. Большая лампа бросала яркий свет на белоснежную скатерть, а блестящий самовар весело шумел. Вошла приветливая хозяйка в обшитом кружевами белом переднике и сказала мужу:
- Леня, приглашай братьев к столу. Милости просим за стол, дорогие гости!
Все подошли к столу, и хозяин стал призывать благословение Божие. Он благодарил Бога за Его любовь и заботу, благодарил за дорогих гостей, просил, чтобы Господь хранил их в вере, и просил благословения на пищу. Тихомиров никогда в жизни не бывал за таким обильным столом и в такой гостеприимной, милой семье. Его душа переполнялась чувством восхищения и умиления. Детки хозяев, мальчик и девочка, также заняли свои места за столом, внимательно посматривая на гостей и прислушиваясь к разговорам.
Начатый Тихомировым до чая рассказ был им прерван на том месте, где разбойники в лесной глуши впервые открыли взятое у убитых проезжих Евангелие. По просьбе хозяина Тихомиров теперь продолжал. Он в живых выражениях описал, как мало-помалу Евангелие проникло в души его и его товарищей, как они сокрушались о своих злодеяниях и как решили оставить свой образ жизни и отдаться правосудию; как уверовал прокурор и, как их судили; рассказал о пребывании своем в пересыльных тюрьмах и о годах, проведенных на каторжных работах до амнистии. Хозяин и хозяйка не сводили глаз с рассказчика, а хозяйка часто вытирала катившиеся по лицу слезы, как бы желая скрыть их от сидевших за столом.
В беседе время шло незаметно; большие часы звонко пробили полночь. Все стали на колени и благодарили Бога за чудные дела Его для спасения гибнущих грешников.
- Куда же вы теперь, братья, направляетесь? - в волнении спросила хозяйка, когда все встали.
- Мы решили пойти на родину, в Россию, - ответил Тихомиров.
- А есть там у вас кто-нибудь из ваших родных? - продолжала она.
- Вот у Соловьева есть или была там мать, верующая; она жила в Киевской губернии. А у меня нет никого, ни отца, ни матери; иду просто посмотреть; свое родное гнездо, деревню в Могилевской губернии, а главное - есть у меня большое желание сказать своим землякам о Господе и Его к нам любви.
- А вы давно остались сиротою? - продолжала хозяйка.
- Я потерял родителей, когда мне было восемь лет. Потерял я их тут, в Сибири, на пути, когда мы, как переселенцы, ехали сюда на жительство. Отец умер двумя днями раньше матери.
Хозяйка схватилась обеими руками за стол и стояла, подавшись вперед и впиваясь глазами в лицо Тихомирова. Муж смотрел на нее с удивлением, не понимая, почему она так увлеклась расспросами и не идет стлать постели. А гость продолжал:
- Мы остались круглыми сиротами вдвоем с моей сестрицей, которая была немногим старше меня. На другой день после смерти матери я ее потерял из виду и до сих пор ничего о ней не знаю; наверно, она погибла, как погибло много осиротевших детей в невозможных условиях быта переселенцев. Хорошая это была девочка; она меня жалела, как родная мать. - И Тихомиров заплакал.
Бледная, как смерть, хозяйка воскликнула, заливаясь слезами:
- Не ты ли это - милый мой братец Паша? Скажи скорее; сердце говорит мне, что это ты.
- Шура! Мои ли глаза тебя видят? Ангел ты мой, милая сестра! - рыдая, как ребенок, воскликнул он.
- Да, это я, твоя сестрица, милый ты мой! Уж как я болела о тебе душой!
Брат и сестра бросились друг другу в объятья, целовались, плакали; снова плакали и снова целовались... Тихомиров бросился к детям, которые, глядя на маму, тоже плакали; он целовал то их, то мужа сестры. В общей радости принял участие и Соловьев, пораженный неожиданной встречей потерявших друг друга брата и сестры.
О, что это была за радость! Шура так взволновалась, что не знала, за что взяться. Она снова и снова подходила к Паше, обнимала его и говорила:
- Ты ли это, братец, тебя ли я вижу? О, какое счастье! Когда вы подошли к нашему дому, я словно нашла что-то драгоценное; сердце наполнилось дивною радостью, я не понимала, почему это. Мне сейчас же захотелось приютить вас у себя и угостить. Я и так после пережитого мною бедствия всегда с радостью принимаю нуждающихся, а тут как-то особенно душа к этому стремилась. Теперь я знаю почему: пришел ко мне мой милый братец; ведь двадцать лет мы с тобой не видались. О, что за радость!
И они снова упали на колени и славили Господа с таким жаром, как никогда раньше. Все славили Господа, и даже пятилетняя дочурка Шуры сказала:
- Добрый Иисус, спасибо тебе, что ты привел к нам дядю Пашу!
Плакали все, а Алексей Васильевич благодарил Бога за такой драгоценный подарок его жене.
Было три часа ночи, а они еще не спали, и даже дети не ложились. Снова пили чай, беседовали и, наконец, поручив себя хранению Господа, разошлись перед рассветом. После пережитых волнений сон у всех был беспокойный. Паше грезилось, что он опять в лесу и читает товарищам разбойникам Евангелие. .. Прощанье с ними, прокурор, суд, пересыльные тюрьмы, каторга... Когда он просыпался и убеждался, что это только сон, он снова славил Господа.
Утром за чаем - опять удивление и восхищение милостью Божией, Его заботливостью о сиротах. Шура опять просила брата рассказывать о его переживаниях с того дня, как они расстались у снеговых щитов железнодорожной станции. Она сама всего натерпелась в бараке для девочек, где оставалась до глубокой осени. Настали холода, а барак не отапливался. Пошли эпидемии, дети умирали десятками. Тогда из окрестных поселков начали приходить добрые люди и разбирать к себе детей, чтобы не дать им замерзнуть зимой.
Шуру взяла одна бедная вдова, верующая, у которой было своих четверо детей. В маленькой избенке с плоской дерновой крышей перезимовала Шура у тети Дуни. Хлеб у них был. Тетя Дуня всегда читала Евангелие и молилась с детьми. В этом поселке была и школа. Шура училась хорошо и любила читать, особенно Евангелие. Четырнадцати лет она обратилась к Господу, заявила, что желает принять крещение, получила крещение и была принята общиною.
Прошло еще четыре года. Шура выросла, возмужала и слыла хорошей работницею и первой певицей в хоре. Все ее любили. Никому и в голову не приходило, что Шура не дочь тети Дуни. Они очень любили друг друга.
Хор этого поселка нередко ездил по другим поселкам и даже городам, работая для Господа. Однажды певцы и певицы решили посетить тот городок, в котором Шура теперь жила. Господь обильно благословил их труд для Него. Под влиянием вдохновенных речей бывшего с ними проповедника и прекрасного пения хора обратилось к Господу несколько десятков человек, в числе их молодой бухгалтер, служивший в одном торговом доме. Спустя год он стал мужем Шуры и живет она с Алексеем Васильевичем в любви и согласии, имея двух детей. Когда Шура кончила рассказывать о себе, Паша напомнил ей, как он после смерти родителей хотел было броситься под поезд и как Шура, плача, его убеждала не делать этого отчаянного шага, говоря: "Не унывай, мой милый. Нас Господь не оставит". Теперь Шура и Паша вспомнили слова псалмопевца: "Пойте Богу нашему, пойте имени Его... Имя Ему - Господь; и радуйтесь пред лицем Его. Отец сирот и судья вдов Бог во святом Своем жилище. Бог одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков..." (Пс. 67, 5-7). И они снова славили Господа.
С желанием Паши отправиться на родину, чтобы призвать ко Христу оставшихся там родственников и односельчан, Шура была согласна; но сердце влекло ее сопутствовать его и помогать в работе над уверовавшими душами. Алексей Васильевич охотно на это согласился, обещая хорошо присматривать за мальчиком, а девочку Шура решила взять с собою. Средства для поездки дал Алексей Васильевич.
Через три дня они уже ехали в европейскую Россию. Вот, наконец, Самарская губерния, Саратовская, Пензенская, Воронежская, Курская и Киевская. В Киеве Соловьев простился с Пашей и Шурой и поехал в свою деревню, в надежде присоединиться к ним после свидания с матерью, а они поехали в Могилевскую губернию.
Вот и родная Сосновка. Въехав в деревню, они стали расспрашивать о Тихомировых, и оказалось, что в Сосновке проживают два родных брата их отца, две тетки и несколько дальних родственников.. Все они удивились появлению в их деревне Паши и Шуры, о которых слышали, что они умерли вслед за родителями, не доехав до места назначения. Каждый звал их к себе в гости.
Вскоре все они узнали, что новонайденные молодые родственники - евангелисты; когда их приглашали ознаменовать радость свидания выпивкой, они отказывались, говоря, что христианам этого не полагается. Но почему же, удивлялись сосновцы; ведь и они христиане, а пьют водку при каждом случае. Отсюда обыкновенно начиналась беседа, потом переходили к чтению Слова Божия. Сильно действовал на всех рассказ Паши о том, каким путем он пришел к спасению. Почти каждый вечер сосновцы собирались к Тихомировым слушать Слово Божие и, мало-помалу, истина пробивала кору застарелых предрассудков внешнего обрядоверия. Многие нашли в Христе своего личного Спасителя и решили отдаться Господу...
И вот новое испытание... Священник взволновался и поднял на ноги всю окрестную полицию доносом, что приехал какой-то каторжник и поколебал в народе все устои православной веры, и что если власть не вмешается, то от нового учения могут поколебаться устои государства.
Ночью явился на квартиру Тихомировых полицейский и повел Павла к становому приставу. Утром в канцелярию пристава прибыли следователь и священник. После допроса Павла был составлен протокол о совращении. Тихомирова отправили под конвоем в тюрьму уездного города до суда.
Шура очень затужила о брате. Пришлось ей уехать обратно в Сибирь, даже не повидав его, так как свидания с подсудимыми не разрешались до суда. А он через несколько дней прислал ей письмо следующего содержания:
"Дорогая моя сестра Шура! Прошу тебя не скорбеть обо мне... Я очень рад, что уже не как разбойник и вор, но как христианин удостаиваюсь быть участником в страданиях моего Спасителя... Радуюсь этому невыразимо, так как и в тюрьме много погибших душ жаждет спасения, которым я имею возможность возвестить о Христе. Не унывай, а молись обо мне. Целую тебя, Леню и деток ваших".
До суда прошел целый год, и Павел перебывал уже в трех тюрьмах. Всюду он проповедовал Христа, и всюду грешники обращались на путь спасения.
Тюремные священники просили властей избавить их от еретика, с которым нет никакой возможности сладить. Суд приговорил Тихомирова к ссылке в Енисейскую губернию на два года за "совращение православных в штудну". Оказалось ведь, что в одной Сосновке перестало ходить к батюшке на исповедь и молиться иконам около ста душ!
Из суда Павел вскоре был отправлен через пересыльные тюрьмы опять в так хорошо знакомую ему, Сибирь. Ему удалось известить Шуру и Леню с каким поездом он будет ехать через ближайшую к ним станцию, и они вышли с ним повидаться. Видеться пришлось только через решетку арестантского вагона. Шура плакала, жаль ей было брата; но он смотрел на нее, радостно улыбаясь и давая понять, что он рад страдать за Христа.
Прошли и эти два года. Жизнь Тихомирова в ссылке всюду отражала чистый и святой образ жизни Христа, что и было причиной успеха его свидетельства. За это время он вел переписку с Шурой, а также с Соловьевым, который писал ему, что остался жить в родном селе, где небольшая община евангельских христиан встретила его по-братски и что он работает в ней с большим благословением. Мама его еще жива я очень счастлива, что Бог ответил на ее молитвы о сыне и спас его. Теперь она, радостная и покойная, доживает свой век на иждивении своего трезвого и честного сына-христианина.
По отбытии срока ссылки Паша уехал к Шуре, решив всю свою жизнь посвятить спасению грешных душ. Он не захотел связывать себя семейными узами, чтобы ничто не мешало ему проповедовать благую весть Бога людям, то самое Евангелие, которое переродило его и многих погибающих. Работал он при общине того городка, где жила Шура, и по другим местам Сибири, но постоянная его квартира была у сестры, чему был рад и ее муж. Шура часто сопровождала брата по деревням, как его соработница для Христа. Община христиан в -этом городке процветала духовно.
А на первой странице того Евангелия, которое он когда-то взял у убитого им брата, Павел Тихомиров сделал и свою надпись. Она гласила: "Прости меня ради Христа, дорогой брат; я убил тебя, потому что сам был мертв во грехах моих. Господь меня простил и оживотворил. А твоя безвременная телесная смерть привела к вечной жизни не только меня, но и многих подобных мне разбойников и грешников. Твое Евангелие, как живой поток, размягчило зачерствелую душу, напоило меня, жаждущего, и течет далее, напояя и животворя других людей. Да будет благословен твой Бог и мой! Аминь".

Кукольная швея

На окраине столицы, где ютились разные ремесленники и всякая беднота, в небольшом одноэтажном домике среди немногих его обитателей помещалась маленькая семья, состоявшая из двух молодых супругов с крошечной годовалой девочкой. Муж был перчаточник, зарабатывал хорошо, и они могли жить, не нуждаясь в необходимом, тем более, что и его жена прекрасно делала искусственные цветы из батиста, шелка и бархата, причем обладала художественным вкусом, и ее работа высоко ценилась потребителями этого товара. Кроме того, она была еще кукольной швеей, т.е. одевала дорогие куклы, которые ей давали из магазина.
Супруги были молоды, здоровы, у них был прелестный ребенок. И они могли бы быть очень счастливы и благодарить Бога, но этому явилось препятствие: год тому назад молодая женщина, случайно попавшая на собрание верующих христиан, сама уверовала, стала посещать собрания, читать Библию, молиться, и все это привело в такую ярость ее мужа, что он стал неузнаваем.
Исчезла любовь к жене, к труду, он начал пить, буйствовать, когда возвращался домой пьяным - часто в крови, в синяках, придирался к жене, бил ее, ломал и бил, что попадалось под руку, - и жизнь бедной женщины обратилась в ад. Все ее утешение было в ребенке, в молитве, в чтении Слова Божьего, иногда ей удавалось попасть на собрание, но это было очень редко.
В один субботний вечер, окончив свою работу, молодая женщина сидела с уснувшим ребенком на руках, так как девочке нездоровилось, и она с трудом убаюкала ее. На душе ее было тревожно... Был день получки, и давно уже миновал срок, когда муж должен был вернуться домой. Его обед уже несколько раз подогревался и теперь стоял холодный. Перед нею лежала раскрытая Библия, и она читала ее, бессознательно прислушиваясь к затихавшему шуму улицы.
Ее муж последнее время был особенно угрюм, мрачен, едва отвечал на вопросы, и бедная жена, державшая дом и все маленькое хозяйство в величайшем порядке, не зная, как угодить мужу, чтобы вызвать хоть тень спокойствия на его лице, со страхом ожидала его возвращения, чуя недоброе. Предав все в руки Божий, она снова опустила глаза на Библию, ребенок тихо спал на ее коленях. Вдруг на улице послышался шум и брань, и мгновение спустя, ударом ноги распахнув дверь, в комнату ввалился пьяный вдребезги муж и раздалась циничная брань.
Бедная женщина в ужасе соскочила со стула и, придерживая ребенка, умоляла:
- Миша! Ради Бога не шуми так, Надюша больна, и я едва усыпила ее. Но он даже не слышал ее мольбы.
- А-а, Библия? Читаем Божье Слово? Хорошо нам - мужа нет, покойно... Нет, врешь!
И Библия, сорванная со стола дерзкою рукою, описав круг по комнате, рассыпавшись, полетела в угол, а молодая женщина получила сильный удар по лицу. Пошатнувшись, она вскрикнула, крепко прижала ребенка, который, проснувшись от шума, заплакал. Озверевший отец, вырвав из рук жены ребенка, швырнул его в тот же угол, где лежала Библия. Раздались два страшных вопля - матери и ребенка, и молодая женщина бросилась поднимать несчастную девочку.
Ее раздирающего крика нельзя было слышать без ужаса. Не помня себя, мать выбежала с ребенком из квартиры с криком: "Помогите, помогите!" Но соседи уже сбежались на шум. Девочка захлебывалась от крика страшной боли. Одна из соседок побежала за доктором, но до центра было довольно далеко и он приехал только через час. Девочка в полубеспамятстве протяжно стонала, но когда доктор стал ее осматривать, раздался тот же раздирающий крик.
- Положение тяжелое, очевидно, повреждена спинка, ребенка нужно немедленно отправить в больницу, - сказал доктор.
- Она будет жить? - трепетным голосом спросила мать.
- Я ни за что не ручаюсь..., но как это случилось? - спросил доктор.
Молодая женщина, захлебываясь слезами и стараясь сократить, рассказала доктору о происшедшем, со страхом посматривая на ширму, за которой стояла кровать: там царила тишина, но туда скрылся ее муж после своего страшного поступка.

* * *

Прошло 14 лет. Мы снова в той же комнате, и в ней почти ничего не изменилось. Но ширма, скрывавшая кровать, была сложена, а у кровати, опустившись на колени, стояли двое детей.
У стола с тяжело склоненной на руку головой сидел хозяин этой квартиры, с которым мы при страшных обстоятельствах познакомились 14 лет назад.
На кровати умирала его жена, жизнь которой была тяжелым крестом. Она уже отрешилась от всего земного, с радостью уходя к Господу. Но у смертного одра ее стояли двое детей. За эти годы у нее родился еще мальчик, которому сейчас было 7 лет.
Ее муж с той поры, как мы встретились впервые - изменился. Хотя он по- прежнему подчас запивал, спуская весь заработок, был угрюм и мрачен, но уже дома больше не буянил, не бил жену, разрешал ей читать Евангелие, молиться и ходить на собрания. Жена была кроткой, покорной, любящей женщиной, еще больше заботилась о муже, вела хозяйство, воспитывала детей и по-прежнему находила радость и мир только в Боге, молитве и детях. Но вот Господь призывал ее к Себе, и на земле она оставляла двух дорогих сердцу детей, которых могла доверить только Господу.
- Миша, - тихонько позвала она мужа. Тяжело поднялся он со стула и подошел к умирающей жене.
- Я ухожу, Миша! Я все простила тебе... Я тебя всегда любила... пожалей себя... детей... вспомни о Господе - Он ждет тебя.
Муж молча стоял у этого одра, и один Господь знает, что творилось в его сердце.
Рука умирающей искала детей, прильнувших к ее телу, и тихо плакавших. Еще немного пометавшись, она вдруг, дрогнув, вытянулась, - послышалось характерное бульканье в горле, тихий вздох, и ее не стало, лишь бездыханное тело лежало в мертвом покое, душа же, освободившись, порхнула ввысь.
За гробом усопшей шел вдовец, двое детей и несколько верующих друзей покойной. Худенький семилетний мальчик был почти одного роста с пятнадцатилетней сестрой, потому что она была горбата. Девочка была вся в черном, и на ее искалеченной спинке была видна пышная, золотистая коса, причем отдельные пряди волос, выбиваясь из под траурной шляпки, здесь и там золотились красивыми завитками. Бледное, худенькое личико с большими, серыми глазами было прелестно и трогательно. Она нежно держала ручку брата, который выглядел не по летам серьезно, чем он напоминал своего отца, и был такой же смуглый и черноволосый. Соседки, провожавшие покойницу, идя за гробом в отдалении, тихо шептались, с жалостью поглядывая на сирот.
Похоронив умершую, семья возвратилась к прерванной жизни. Казалось, ничто в ней не изменилось, только стало еще тише, как будто тихий голос усопшей наполнял этот уголок особой жизнью. Отец любил детей; дочь он просто обожал, затихал перед нею, и, если изредка ему случалось приходить домой пьяным, он тихонько заходил в комнату и, стараясь не шуметь, укладывался на кровать. Дочь окружала его любовью, заботами, была терпелива и кротка, раздевала его своими слабыми, худенькими руками, называя большим ребенком, который все ее огорчает. Он плакал, целовал эти ручки, а утром, так же крадучись, уходил на работу, взяв завтрак, приготовленный дочерью. Трезвый, он был серьезен, молчалив, дети редко слышали его голос.
Девушка унаследовала от матери прелестное личико, кроткое, любящее сердце, драгоценную веру в Спасителя, а также ее художественный талант. Она также была кукольной швеей и делала искусственные цветы. Из-под ее бледных худеньких ручек выходили прелестные, как живые, бархатные фиалки, белые, с золотой серединкой, ромашки, анютины глазки, пышные розы, и ее рабочий стол, заваленный красивыми произведениями, казался живым цветником. Тут же стояли картонки с куклами, из которых некоторые, уже побывав в ее искусных руках, оделись в пышные наряды. Ее фантазиям не было предела, и она одевала этих фарфоровых франтих то боярышней, то какой-нибудь средневековой принцессой, пастушкой или сестрой милосердия, - и магазины, на которые она работала, охотно давали ей заказы, хорошо их оплачивая. Жили они безбедно, и маленькая швея много поморгала нуждающимся и делала это все тайком, чтобы они не знали, откуда идет им помощь. Отец не мешал ей ни в чем. Для ее брата тот час, когда сестра управится со всеми домашними обязанностями, и оденет свой большой белый передник-халат, чтобы не прикасаться даже платьем к нежному материалу, из которого сооружала целые вороха цветов и кукольных нарядов, и, вооружившись ножницами или иголкой, принималась за любимую работу, был настоящим праздником. Мальчик подсаживался к столу. И сестра, работая, начинала рассказывать ему что-нибудь.
Если она работала над куклами, то в зависимости от костюма, в который она их наряжала, она рассказывала мальчику о боярских и смутных временах России, или же говорила о средневековье, о гонениях на верующих, о Яне Гусе, Лютере, о Варфоломеевской ночи. Обо всем, что удалось ей прочитать из книг или слышать от матери, она передавала брату, и он жадно слушал и все запоминал. Но когда она принималась за цветы, она начинала рассказывать ему библейские истории - это было его любимейшей темой, - и он имел своих фаворитов среди святых героев.
Любил он Иосифа, проданного завистливыми братьями в рабство в Египет, и потом из рабства и тюрьмы возвысившегося до величайшего вельможи при фараоновском дворе и спасшего этих же братьев от голодной смерти.
Любил он маленького Моисея, опущенного матерью в просмоленной корзине в реку Нил, где его могли проглотить крокодилы, но по воле Божией он был спасен дочерью фараона, стал потом великим вождем Израильского народа и великим пророком. Любил он маленького Самуила, посвященного матерью Господу, спавшего в большом Божьем храме возле великих святынь, говорившего с Богом, а потом ставшего великим пророком и судьей Израильского народа. Любил он кроткого, белокурого юношу Давида - пастуха, бесстрашно с одной пращей вышедшего на закованного в латы исполина, которого убил маленьким камешком, а впоследствии ставшим великим царем, величайшим пророком и псалмопевцем.
Но больше всего любил он Иисуса, который так возлюбил детей, что пошел за них на крестную смерть. Мальчик мог без конца слушать эти дивные повествования, а сестра с радостью рассказывала ему, стараясь вложить в сердце понятие о величии Божьей любви.
Очень часто здесь же за столом сидел и отец со своей работой, взятой из магазина на дом. Дети не видели его лица, так как перед ним на столе стояла колба, т.е. подвешенный на особом приспособлении большой стеклянный шар, наполненный водою, дававший сильный переломленный свет, падавший на его работу от лампы.
Он молча слушал рассказы дочери, редкие вопросы сына, объяснения, но сам продолжал хранить молчание. За последнее время он еще больше переменился: он уже совсем перестал пить, перестал отлучаться из дому, с его лица исчезла угрюмость и мрачность, но в тех взглядах, которые ловил любящий и внимательный взор дочери, она видела отпечаток глубокой печали.
Она удвоила ласковость и заботы об отце и бывала глубоко тронута, когда он тихо проведет рукой по ее вьющимся золотистым волосам и, как бы испугавшись, отдернет руку, которую дочь пыталась поцеловать.
Почти каждое воскресенье они все трое шли на кладбище на дорогую могилку. Мальчик шел, держась за руку отца, и по пути продолжал расспрашивать сестру обо всем, что встречалось ему любопытного: о белых облачках на высоком синем небе, о цветах, бабочках, птицах... Надюша объясняла все, что знала сама, а изредка и отец от себя дополнял, и видно было, что он много читал и много знает, и дети слушали его, затаив дыхание.
Однажды они шли так втроем, возвращаясь домой и слушая, что говорил им отец. "Смотри, горбатая! " - раздался вдруг из-за одного палисадника детский голос. Из-за заборчика на них уставились две пары детских глаз. Рука отца, которою он держал ручку сына, сильно дрогнула и разжалась: он сделал резкое движение по направлению к забору и, должно быть, лицо его было очень гневно, так как дети с криком убежали вглубь сада. Отец опомнился, но лицо его было бледно, и он весь дрожал.
- Папа! Отчего ты так рассердился? - спросил мальчик. - Почему Надюша такая добрая, как ангел - это говорят все тети, которые живут у нас в доме, и все ее любят, и я ее люблю, как маму, и ты ее любишь, а почему же Боженька сделал ее горбатой? - наивно спрашивал мальчик.
Отец был так взволнован, что не только не мог отвечать - он едва шел, шатаясь, как пьяный.
Надюше стало жаль отца до слез.
- Я скажу тебе, Веня, что знаю, - сказала она, - кого Господь очень любит, тому Он посылает большие испытания. Он очень любит нашего папу, тебя, меня, Он очень любил нашу мамочку, и потому я горбатая. Но когда Господь возьмет нас на небо, где наша мамочка, ты уже не увидишь больше у меня горба, а теперь мы будем за все благодарить нашего Господа и Спасителя, который за нас был распят на кресте и умер в страшных страданиях.
Дети дошли до дому. Отец, проводив их, повернул обратно, сказав:
- Я скоро приду.
Надюша со страхом и мольбой посмотрела на него: давно уже она не видела отца пьяным, и прежняя тревога заползла в ее сердце.
- Не бойся, Надюша, я не буду... - тихо сказал отец и быстро пошел прочь.
Надюша задумчиво приготовляла чай и ужин брату, потом они оба преклонили колени и помолились, предавая и себя, и отца в руки Божий. Надюша горячо благодарила Господа за то, что папа стал такой хороший, просила, чтобы Господь привел его к покаянию, благодарила и за то, что она горбатая, ибо знала, что Господь особенно возлюбил ее, послав ей это убожество, она просила Спасителя, чтобы Он помог ей воспитать брата в страхе Божьем. Мальчик как умел, по-детски лепетал свою молитву о сестре, заменившей ему нежную мать, о дорогом отце, которого и любил и побаивался. Потом сестра, прочитав на ночь вслух Евангелие, уложила брата спать, а сама, подсев к лампе, стала работать, поджидая отца с какою-то затаенной тревогой.
Было уже часов 10 вечера, брат крепко спал, когда в двери постучали. Надюша быстро встала и открыла дверь, думая встретить отца, но перед ней стоял незнакомый человек в форме. Видя испуг молодой девушки, он, растерявшись, сразу бухнул:
- С вашим отцом случилось несчастие, и он в больнице. Меня послали сюда, потому что он хочет вас видеть. Оденьтесь скорее и пойдемте.
- Что такое с папой? - Поспешно одеваясь, и от волнения и испуга, роняя одежду, спрашивала Надя.
- Я расскажу по дороге, - отвечал он. Забежав к соседке, чтобы передать ключ от квартиры и попросить ее наведаться к брату, она выбежала на улицу за своим провожатым. Было уже темно, когда они пришли в больницу. По пути служитель больницы рассказал ей, что часов в 6 вечера (это было почти в тот час, когда отец оставил их ее отец, идя по главной улице, бросился удержать взбесившуюся лошадь, запряженную в дорогую коляску, в которой сидели молодая дама с девочкой. Им неизбежно предстояло быть убитыми или искалеченными, потому что лошадь мчалась, как ослепленная, закусив удила, а кучер, едва удерживая вожжи, мотался на сиденье, готовый ежеминутно слететь. Наш знакомый бросился на перерез и повис на удилах, лошадь продолжала еще некоторое время нестись, но вдруг с разбегу остановилась, стараясь освободиться и ударяя копытами.
Перчаточник упал с окровавленными, истерзанными руками, получив несколько сильных ударов в лицо, причем череп его был проломлен, но пассажиры были спасены. Осыпаемый благодарностями, которые не слышал, так как был без сознания, он был отвезен в ближайшую больницу. Надюша нашла его всего забинтованного, так что и руки лежали в шинах, а на лице виднелся только один уцелевший глаз и разбитые губы. Девушка с тихим плачем опустилась на колени у смертного ложа отца.
- Не плачь, родная... - тихо говорил умирающий, - сил нет... хочу несколько слов сказать тебе... не стою слез... преступник... через меня калека.
Он замолчал, переводя дыхание. - Дорогой, любимый папочка! Не говори... Господь любит тебя! Я люблю! Призови Господа, дорогой мой, Он ждет твоего зова, Он все простит, молись Ему!
- Молись, дитя, ты сейчас, - снова зашептал умирающий, - и я буду молиться с тобой... пусть Он простит...
- О, дорогой Спаситель! - вполголоса молилась Надюша, - Ты Сам сказал: "Призови Меня в день скорби, и Я избавлю тебя и ты прославишь Меня". Ты видишь нашу скорбь, Ты видишь моего бедного папочку, который отдал жизнь свою за ближних, но Ты, дорогой Спаситель, отдал жизнь за него и кровь Свою пролил за него. Он жаждет Твоего прощения, которое Ты обещал всем, кто к Тебе обратится, прости его. Прими его, успокой его. Я так люблю моего папочку, но Ты любишь его еще больше, и если Ты его призываешь к Себе, то Ты его и простишь.
Слезы неудержимо лились из ее глаз, и одинокий глаз ее умирающего отца тоже струился слезами.
- Как разбойника на кресте... в последний миг Ты... простил меня... - зашептал умирающий, - я чувствую радость Твоего прощения... благодарю, Спаситель... Ты принял меня... Моя жалкая жизнь пригодилась... я с радостью иду к Тебе. Тебе вручаю детей моих - Ты вел их... поведешь до конца.
Голос затих. Больной закрыл глаз и лежал, как мертвый, но жизнь еще теплилась в нем, как в догорающей лампаде. Вот он снова открыл свой глаз:
- Надюша, дорогая! Прости... прощай... вырасти брата... Господь с вами...
Грудь его тяжело вздымалась. Наступила агония. В это время пришел врач, он приподнял веко умирающего, приложил ухо к сердцу, - все было кончено.

* * *

Жизнь сирот еще больше сузилась. Молодая девушка, почти дитя, на плечи которой легла теперь тяжелая забота, серьезно и вдумчиво приняла ее из рук Господа, и, горячо помолившись, предалась в Его руки. Теперь они должны были жить на те средства, которые заработают ее худенькие, бескровные ручки. Но она не унывала. Она отказалась от той помощи, которую предлагала спасенная ее отцом барыня. Надюше, казалось, что этим она обесценит подвиг отца, и она так и сказала барыне. Два года спустя она отдала брата в начальную школу, и в те часы, когда его не было, среди забот, работы в тишине она все ближе становилась к Господу, возрастая в Нем молитвой, своим нелегким служением и помощью и участием к ближнему, так как из своих средств она ухитрялась уделять обездоленным. В своей общине она была яркой звездочкой. Она часто посещала евангельские собрания и брала с собой брата. Серьезный не по летам мальчик охотно просиживал молитвенный час, слушая слово Божие, и разум его просвещался светом Христа.
Учился он хорошо, стараясь радовать любимую сестру. Его не манили веселые игры и шалости сверстников, и по-прежнему его отдых был за рабочим столом сестры. Теперь уже сам он читал ей вслух Библию и те книги, которые они получали из библиотеки верующих.
Каждое воскресенье после утреннего собрания они шли на кладбище, чистили и украшали скромными цветами дорогие могилы и тихо беседовали. Они брали с собою легкий завтрак и, сидя на скамеечке, съедали его. Им казалось, что дорогие усопшие так ближе к ним и слышат их беседу. Потом усталые, насыщенные воздухом, тихо возвращались домой. Сестра согревала обед, они пили чай, и остаток дня проводили за чтением, беседой, брат повторял заданные уроки, сестра читала одна, а затем, помолившись, ложились спать.
Так протекала жизнь сирот, как бы вдали от всего мира, хотя Надюша не избегала людей, была услужлива и приветлива, и ее не могли не любить, хотя называли пашковкой.
Однажды под вечер, возвратясь с кладбища и покушав, брат и сестра сидели у открытого окна. Веня прильнул головкой к плечу любимой сестры, и его черные как смоль кудри смешались с золотистыми прядями ее волос. Вечер был чудный, заходящее солнце бросало целый сноп сверкающих лучей прямо в их окно.
В это время на противоположной стороне их узенькой улицы остановился какой-то господин. Он вынул из портфеля альбом и стал зарисовывать карандашем поэтический домик, залитый заходящим солнцем и обвитый зеленым плющем. На скамейке, возле калитки, сидела одна из обитательниц этого дома и с любопытством смотрела на художника.
Вот он перешел на их сторону и в нерешительности остановился у калитки. Потом, приподняв шляпу, он вежливо спросил женщину, указывая на заинтересовавшее его окно:
- Не знаете ли, кто живет в этой квартире и чьи это дети?
- Помилуйте, как же не знать! - словоохотливо затрещала женщина. - Я уже 20 лет живу в этом доме, я знала и отца и мать этих детей. Они сироты, они родились на моих глазах, девочке уже 17 лет - она горбатая..., - и через десять минут с небольшим, вся трогательная и скорбная история сирот была нарисована соседкой, как на картине. Художник терпеливо и с видимым участием выслушал этот поток слов.
- Видите ли, - снова заговорил он, - я художник, и мне бы очень хотелось зарисовать эту милую группу и ваш красивый домик. Не можете ли вы посодействовать, быть может, молодая девушка разрешит написать их? Я бы вам был очень благодарен, - заключил он свою просьбу.
- Конечно, она позволит, она меня очень любит, я попрошу сейчас, они ведь пашковцы, вы посидите здесь на скамеечке, у нас хорошо здесь, - рассыпалась в любезностях женщина.
Господин устало опустился на скамейку и положил свой портфель, потом он снял свою мягкую шляпу и, вынув платок, вытер влажный лоб. Он был уже не молод, и седина густо серебрила его волосы. Бледное, утомленное лицо с задумчивыми глазами было красиво. На всем его облике, дорогой, изысканной одежде, манерах лежал отпечаток высокой интеллигентности.
Прошло минут десять, и художник нетерпеливо встал, когда вдруг словоохотливая соседка сирот показалась у калитки.
- Пожалуйста, они ждут вас, очень трудно было уговорить, девочка такая дикая.
Художник, следуя за ней во двор, вошел на деревянное крылечко, а затем в распахнутую женщиной дверь квартиры. Посредине комнаты стояли брат и сестра. Стройный мальчик был выше искалеченной сестры, но, несмотря на убожество, ее личико было прелестно в ореоле золотых волос.
Она вежливо поклонилась гостю, брат последовал ее примеру. Художник вдруг почувствовал себя смущенным в этом скромном убежище перед горбатой молоденькой девушкой и мальчиком.
- Я прошу прощения, - начал он и запнулся, не зная, как назвать молодую хозяйку.
"Барышня", "сударыня" - эти обращения казались такими нелепыми и неприложимыми к ней. Он чувствовал себя растерявшимся первый раз в жизни.
- Меня зовут Надюшей, - просто сказала она и улыбнулась, - а это мой брат Веня. - Голосок был слабый, а от улыбки ее стало как будто светлее кругом. Художник вдруг почувствовал себя хорошо от этой улыбки и простого тона.
- Милая, Надюша! Раз вы позволяете так называть себя, да ведь я мог бы быть вашим дедушкой. Я бы хотел написать акварелью ваш домик с этим открытым окном, золотым солнцем и вас с вашим братцем, вы позволяете?
- Да, пожалуйста, если вам будет приятно, но наш домик такой скромный, а мы с братом?... Вы видите - я горбатая, - и она снова кротко улыбнулась.
- Вы только разрешите, а там вы уж сами увидите, будет ли это хорошо.
Он просидел у них около часу и так полюбил их, как будто уже давно их знал.
Когда, начиная со следующего дня, перед закатом солнца он усаживался перед их окном на складном стуле с мольбертом и акварелью, вокруг него собирались группы детей и, сбившись в кучки, тихо ахали по мере того, как на бумаге оживал домик в зеленом плюще с раскрытым окном и залитые солнцем головки брата и сестры, нежно прильнувшие друг ко другу.
Дети не любили сирот, потому что они не водили с ними дружбы, и, хотя всегда были ласковы и услужливы, стараясь смягчить любовью их сердца, в ответ встречали жестокие насмешки, часто слыша вслед крики: "пашковцы", "Христа продали", "горбунья", "цыган", но теперь, видя важного господина, так красиво нарисовавшего их и проводившего с ними многие вечера, дети присмирели.
А художник действительно часами просиживал у сироток. Он полюбил тихих, кротких детей, горячо любящих друг друга, полюбил этот уютный, чистый уголок, где все дышало миром и любовью и светлой радостью. Он мог часами сидеть за рабочим столом горбатой девушки, следить за быстрыми движеньями худеньких ручек, из-под которых выходили целые вороха всевозможных цветов, художественно исполненных, а куколки одевались в стильные, изящные наряды. Сам художник, он любовался искусством бедной девушки, такой скромной и кроткой.
Ему нравился серьезный мальчик, читающий вслух такую глубокую, полную божественных тайн книгу, как Библия, и, слушая это чтение, он сам, до этой встречи с детьми почти никогда в нее не заглядывавший, теперь пристрастился к ней, заслушивался ею, объясняя детям все, что им было непонятно. Приходя домой в свою роскошную одинокую квартиру, сам брал в руки эту книгу, и, усаживаясь в глубокое кресло, зачитывался ею до рассвета, все более углубляясь, находя в ней ответы на все искания души, на все, что было ему непонятно или чуждо, и сам не понимал, как он жил до сих пор, не зная этой дивной книги. Ведь он искренно считал себя верующим, христианином и изредка, исполняя установленные церковью обряды и от избытка своего щедро давая всякому просящему у него, думал, что делает все, что требуется. Но вот встреча с горбатой девочкой и весь строй ее жизни, и эта книга, которая руководила ею, совершили полный крах всех его устоев.
Бедные сироты тоже полюбили художника, входившего в их интересы, так много дававшего их любознательным умам и как-то молодевшим с ними усталой душой. Они не могли дождаться вечера, когда услышат знакомый стук в двери, и он усядется с ними на свой особый стул и польется интересная беседа, чтение, его объяснения.
Сегодня ему не здоровилось, и он не собирался пойти к дорогим детям. И сидя в полной тишине и одиночестве, погрузясь в свое вольтеровское кресло с Библией в руках, он глубоко задумался о последних месяцах своей жизни и о той радикальной перемене, которая в нем совершилась: исчезла куда-то тоска, скитания по стогнам мира в погоне за утехами, исчезла усталость, неудовлетворенность, пресыщение жизнью. Что же произошло? Неужели эта горбатая девочка, ее убогий уголок и полная испытаний и труда жизнь, освещенная верой и любовью, совершили перемену в нем, избалованном богатством, пресыщенном славою, с пренебрежением смотревшим на все, что было ниже его уровня?
Да, бедные сироты были той жемчужиной, которую он нашел на дороге жизни! Кроткая, горбатая девушка с ясной улыбкой и сияющими глазами, отразившими Христову любовь, была путеводной нитью к источнику жизни. В ее бледных ручках он увидел чудную книгу и из ее уст постоянно слышал о любви, милосердии и долготерпении Создателя. Она направила его на светлый путь Спасителя, обагренный Его священной кровью.
Радость волной хлынула в его сердце - он нашел своего Спасителя! Почти не сознавая, что делает, в великой, беспредельной радости он упал на колени, и из сердца его вылилась громкая молитва. Он со слезами просил Господа простить всю его порочную жизнь, благодарил, что Господь не возгнушался им, извлек его из страшной бездны и спас. Он благодарил за этот чудный дар - встречу с бедными сиротами, которых принимал, как дорогую заботу на свои руки из рук Господа. Слезы лились из его глаз, но радость каскадом била из сердца. Как окрыленный помчался он на окраину столицы к милому домику и, быстро отворив дверь, остановился на пороге: брат и сестра стояли на коленях, совершая свою вечернюю молитву, и нежный голосок Надюши как раз произносил слова молитвы о нем, об их дорогом друге. Надюша выражала Господу свою веру в то, что Он скоро обратит к Себе сердце их друга и они все вместе возблагодарят своего Спасителя.
Художник тоже опустился на колени, и только умолк голосок Надюши, как его сильный голос зазвучал в горячей молитве славословия и благодарения. Он не скрывал и не стеснялся своих слез, и когда молитва была окончена, радость точно золотым облаком окутала всех. Сдержанный всегда Веня бросился целовать художника, и тот, высоко подняв на воздух мальчика, ответил ему крепким поцелуем. Глаза Надюши сияли, как звезды, и когда исполненный радости художник стал целовать худые, бескровные ручки, она не нашла силы поднять их и застенчиво подчинилась этой ласке. Вся она, такая хрупкая, несмотря на свое убожество, казалась не здешней жительницей, а светлым ангелом.
- Надюша, сестричка моя маленькая, дорогая, с сегодняшнего дня вы должны слушаться своего старика-брата: довольно вам изнурять себя работой, работайте для Господа, поберегите свои силы, а брат ваш и мой в Господе Господом же передан на мое попечение.
Надюша пробовала, было, что-то возразить ему, но радость его была так велика, что она отложила свой протест, и вечер закончился так же светло, как и начался - молитвой благодарения и славословия.
Художник не шел домой, а летел... Он чувствовал себя новой тварью, и радость все еще силой билась в его сердце. И дома он снова пал на колени и благодарил и славил Господа без конца. У него не было слов, но все его существо трепетало новой жизнью, радостью, благодарением.
На другой же день он взял мальчика из начальной школы, и сам стал заниматься с ним, подготовляя в гимназию. Мальчик был одаренный, и художник терпеливо просиживал над учебниками, возобновляя в памяти давно забытое, и радости его не было предела, когда осенью Веня сдал экзамен экстерном в третий класс гимназии и одел гимназическую форму. Учился он легко, и радость, и благодарность Господу все время царила в сердцах новой маленькой семьи. По-прежнему все свободные вечера они посвящали чтению и изучению Слова Божия. По воскресеньям посещали собрания, и художник стал членом той же общины, к которой принадлежали брат и сестра, и уже свидетельствовал о том, что сотворил с ним Господь. Жизнь его стала полной, радостной. Он полюбил Веню еще больше , водил его по музеям, на выставки, в Императорский эрмитаж, в Академию наук. И мальчик умственно развивался. Он тоже крепко привязался к своему второму отцу и брату в Господе.
Художественная жилка матери и сестры оказалась и в нем: у него обнаружился талант к рисованию, а квартира художника сама по себе была целым музеем драгоценных картин, скульптур и всяких художественных шедевров. Под влиянием всей этой роскоши и в постоянном общении со своим высокообразованным другом мальчик сам отшлифовывался, и его с трудом можно было узнать. Его успехи в науке и его рисунки радовали его покровителя. Мальчик проявлял инициативу, овладел техникой и быстро подвигался вперед.
Теперь дорогая сестра его часто сидела одна с Евангелием или любимой работой в руках, отдыхая от обязательного труда на хлеб насущный и образование брата. Господь послал ему брата и покровителя, и хрупкая девушка работала только на себя и для Господа, продолжая тайком помогать неимущим, и не одну душу покорила она своей любовью, полной самоотречения жизнью. Божьим Словом и привела их к Господу и покаянию. Она не решалась отказываться от тех подарков, которые делал ей ее брат в Господе, и потому была всегда тщательно одета, причем все для себя делала своими руками.
...Годы шли. Незаметно наступил радостный день, когда Веня окончил гимназию с золотой медалью, затем поступил в университет на естественный факультет, а затем в академию художеств.
Надюша, видимо, таяла. Она всегда была болезненной и слабой, и ее поддерживала только великая сила любви и заботы о брате. Теперь эту заботу Господь снял с ее плеч, и она невольно погрузилась в глубокий отдых. Своего уголка, который видел всю ее жизнь, она ни за что менять не хотела, и почти ничего не изменилось в этом ветшающем домике. По-прежнему в комнате царила идеальная чистота, а целая оранжерея цветов, почти каждый день присылаемых художником своей богоданной сестре, делали этот приют убогой девушки роскошным, наполняя его чудным ароматом. И нарядные корзины, и вазы, и высокие бокалы были полны и роз, и ландышей, и фиалок, заменивших ей ее искусственные цветы, которых она больше не делала.
Она почти вся ушла в глубокое кресло, в котором полулежала, закутанная в большой белый оренбургский платок. Ее горба не было видно, а золотистая головка, откинутая на подушку с запавшими, но все сияющими большими глазами была прекрасна. На коленях ее лежало раскрытое Евангелие, из которого она черпала все радости и силы, и если кто-нибудь из соседок приходил к ней со своими горестями и заботами, она всегда находила для них утешение и помощь. Теперь, когда ее жизнь готова была отлететь, ее окружили вниманием, заботливостью и услугами все знавшие ее, и она была глубоко счастлива и покойна в Господе.
Однажды ранней весной к ней в комнату вбежал ее брат, а за ним следовал художник с целым снопом великолепных чайных роз, которые положил на столик возле больной и наклонился к ее совсем исхудавшим рукам. Вене было уже 23 года, и скоро он должен был кончить университет. Кто бы в этом стройном красавце-юноше, изысканно одетом, с прекрасными манерами мог предположить смуглого, дикого мальчика, тихо шедшего рядом с горбатенькой девушкой и сторонящегося прохожих!
- Надюша, дорогая! Победа! Я получил первый приз на художественном конкурсе! Вот, смотри! - И он вытащил из папки большой картон, на котором акварелью в нежнейших тонах была написана прелестная картина: уголок кладбища, плакучая зеленая березка над двумя могилами, осененными одним крестом и покрытыми белыми маргаритками, а у могил на коленях двое детей с поднятыми к небу сияющими глазами: горбатая белокурая девушка и черноволосый мальчик. Над ними высоко в синем небе, осеняя их распростертыми крыльями, почти прозрачный ангел. Надпись гласила: "Сироты", а еще ниже мелким шрифтом стояло: Пс. 33, 8.
- Надюша! Мы будем богаты, я повезу тебя в Италию, меня академия посылает туда. Ты отдохнешь, поправишься, ах, как я счастлив, Надюша!
В первый раз на восковом личике и ввалившихся глазах Надюши не было видно радости. Через много земных скорбей прошла она, стойко вынеся их на своих искалеченных плечах, но сейчас давно забытая тревога отразилась в глубине этих глаз, и она как бы с укором взглянула на художника.
- Не тревожьтесь этой радостью, дорогая Надюша, мы радуемся в Господе, - успокоил ее Художник.
- Тогда и я радуюсь вашей радости и за тебя, дорогой Веня, но не возгордись, помни, что все от Господа. Ему воздай славу и благодарение, Ему - первое место в сердце! Твоя картина прелестна, и я благодарю Господа за тебя. А вам, дорогой брат мой во Христе, известно, как я люблю вас, как благодарна за все, награды же ждите оттуда, - и она подняла глаза к небу.
- Я вознагражден превыше всяких заслуг и ожиданий, дорогая сестра моя! Мог ли я думать, что моя жизнь пригодится на что-нибудь, что Господь будет так милостив ко мне? Веня же радовался больше всего тому, что повезет вас в Италию, и вы оживете, поправитесь в чудном климате.
- Дорогие мои, братья! Я оживу и отдохну в чудном климате - у ног дорогого Спасителя моего. Вы отвезете мой прах туда, где уже лежат мои родители, в тот уголок, который так красиво изобразил Веня. Не печальтесь, не затуманивайте моей радости! Мы ведь свидимся там, в вечности. Храните эту дорогую надежду. Веня! Помни: "Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни" (Отк. 2, 10).
И художник, и Веня притихли. Надюша, устало откинув голову на подушечку, закрыла глаза. В окно врывались ослепительные лучи весеннего солнца, заливая золотом прозрачное личико девушки. Ароматом роз был насыщен весь воздух маленькой комнатки.
- Надо бы вынести цветы, - шепотом сказал художник, - запах слишком силен.
- О, не трогайте моих цветов, мне они повредить не могут, - не открывая глаз, тихо сказала Надюша.
Месяц спустя, когда все деревья были покрыты молодой листвой, а черемуха оделась в свой подвенечный наряд, Надюшу увезли в ее последнее земное обиталище. И гроб, и колесница утопали в целом море живых цветов и венков. Ветерок тихо колыхал золотистые кисти гроба и разноцветные ленты венков. За гробом шли Веня с художником, и все дорогие братья и сестры во Христе провожали Надюшу. С пением торжественных гимнов вступили на кладбище, с пением опустили гроб в могилу, и над открытой могилой пресвитер общины прочел Евангелие, заключив его словами: "...отныне, блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними" (Отк. 14, 13).
Скоро над могилой выросла насыпь, вся покрытая цветами и венками, и скромный белый крест, на котором были написаны слова из того же Откровения: "Ей, гряду скоро" (22, 23).
Когда провожавшие покинули кладбище, на могиле остались сидеть только Веня и его единственный теперь друг на земле, художник.
В глубоком молчании долго сидели они там, и в памяти юноши воскресали былые картины, как несколько лет назад он с отцом и Надюшей, а потом с одной Надюшей сидел на этой же скамеечке, и тогда не приходило ему на сердце, что его руки опустят в могилу гроб Надюши, его дорогой сестры и второй матери.
Потом, преклонив колени в безмолвной молитве, так же молча покинули они кладбище, последний приют дорогой усопшей, и вышли за ограду, чтобы снова окунуться в житейское море, пока не пробьет и их последний час.

Издательство Фриденсштимме, 1990 г.